≡ АНТОН ЕРМОЛИН ≡
ПРОШЛО два месяца с тех пор, как мы живём на полигоне – в холодной осенней яме. Полигон – огромное поле с редкими лесами, но для меня он холодная яма – так я вижу и чувствую его…
Солдаты мирно спят. Лежат в два ряда – два ряда нар. Лысые, молодые и уставшие. Солдаты мирно спят… Но только не я. Потому что я не солдат. И у меня очень беспокойный сон. Вот я слышу голос молодого лейтенанта Саженцева: «Батарея, подъём!». Надо вставать, думаю я горько. Начинаю одеваться… Мне остаётся заправить китель и затянуть ремень, когда понимаю, что на построение собираюсь я один. Вот и снова мне померещилось во сне, что лейтенант объявил построение. Он мирно спит в другом конце палатки, у выхода… Что снится лейтенанту Саженцеву? Сапёрная лопата и сырая холодная земля свежего окопа… Как-то закрепился передо мной этот образ. Лейтенант Саженцев любит рассказывать про свои пять лет в школе лейтенантов.
Просыпаюсь раз двадцать за ночь – не меньше. Пять из них – «построение». Почти всегда, когда просыпаюсь, вижу солдата. Солдат сидит на коротком бревне и наблюдает за печкой, подкидывает дровишки время от времени. Печка играет пламенем и теплом внутри себя. Просыпаюсь в следующий раз – и уже другой солдат следит за печкой. Иногда я не вижу солдата — значит, солдат ушёл в туалет или курить.
Меня освободили от этих ритуалов: дают спать всю ночь и не заставляют кормить языки пламени. Языки пламени — так я называю жизнь печки внутри себя… Меня не допустили к ней. Такие, как я — не солдаты — неумело топят, а днём спят на ходу, если ставить их в ночной наряд. Все видят и чувствуют, что я – не солдат – маменькин сынок… Один раз, в начале службы, уже на полигоне, мне стало страшно от этой мысли, когда я проснулся и посмотрел на спящего Валеру. Валера – высокий парень, всегда уверенный в себе, ироничный, с тонким орлиным носом. У Валеры есть особенность. Он спит с открытыми глазами. Говорит, передалось от отца. Как-то раз я забыл про его особенность. «Чего ты смотришь?» — спросил я неверным голосом, когда проснулся. Валера – ничего в ответ, конечно же. Он молча спал, я смотрел в его большие открытые глаза, и мне становилось тяжело на душе от взгляда в них. Ещё, на лице его, даже во сне, оставалась слегка ироничная, довольная улыбка. И мне представилось, что Валера на самом деле мёртв. Так и помню: «Ничего, боксёр, я‑то уже умер, а тебе ещё служить», — будто говорили мне большие впадины глаз и иронично улыбались солдатские губы… Валера называет меня боксёром. Однажды капитан Прокопенко набил мне лицо. Не сильно, но остался большой синяк под правым глазом. «Боксёр», — почему-то шутил капитан на следующей день, когда «отошёл от зла». Так и Валера стал меня кличить боксёром. По имени меня почему-то никто не называет, а тут как раз – боксёр – ёмко и иронично, как он любит – Валера.
Я постоянно задаюсь вопросом: что я здесь делаю? Ночью этот вопрос не так страшен. Ночью служба дремлет, глядя одним глазом. Вопрос этот встаёт от земли до самого неба, когда начинается день. Служба рассеивает весь свой холод именно днём. Хорошо, когда вокруг такие солдаты, как Валера… или дембель Байхан… или Городовой – Дима Городовой. С ними как-то спокойней. Но их кажется очень мало, когда ты не переносишь физические и психические муки труда, труда и побоев. В армии маменькиному сынку часто не везёт насчёт труда и побоев. Особенно, если у тебя болит спина от нагрузок – у меня хронический кифоз. Только ночью моя спина отдыхает, она нежится, как может, на мягких нарах…
Почему я так часто просыпаюсь среди ночи… от непривычки, во-первых. Во-вторых, меня знобит от постоянной внутренней тревоги. Хотя ночью в палатке тепло, но меня знобит от страшных снов — страшных снов о том, как толпа солдат бьёт меня ногами. Жуткие сны… Ещё меня мучают вопросы. Что я здесь делаю… Много вопросов.
Они солдаты, а я – нет…
Ещё одна причина, почему я просыпаюсь: на службе с моим организмом стало что-то не так, потому часто глотаю слюну во сне и — три-четыре раза за ночь бегаю в туалет. Психосоматика, называется, кажется. Я бегал бы в туалет чаще, если бы не холод – не хочется вылезать из спальника и идти двести метров до туалета…
Морозно снаружи, света нет. Подо мной сонно скрипят доски – они выложены дорожкой до самых туалетов. Где-то там, за двести метров, как большие пни срубленных деревьев, их – туалетов – целый ряд. Идёшь, как корабль, «ориентируясь по звёздам и луне». Я люблю смотреть в небо… улететь бы отсюда…
Встречаешь солдата из соседней батареи. Это Городовой. Дима Городовой. Здоровый и невысокий. Он всегда без фуражки – не носит – отказывается носить. Не знаю почему, но ему прощают это нарушение, даже офицеры. Городовой идёт мне навстречу и кличет: «Рыжий, сука, ты чё тут делаешь?» Я знаю, что он просто пошутит, знаю, что даже приятно, когда он пошутит — хоть какая-то жизнь. Потому иду спокойно ему навстречу, улыбаюсь, молчу. «Чё, рыжий, зубы сушишь? Иди сюда». Он подходит почти вплотную, берёт тебя за ухо и выворачивает. Тебе больно, ты шипишь от боли, но тебе приятно. Потом он говорит: «Иди, рыжий» — и медленно шагает дальше, к лысым молодым солдатам, мирно спящим у языков пламени…
Ты тоже шагаешь дальше…
И вот дорожка кончается. Туалеты немного ниже и в грязи, в шагах тридцати. Они тянутся сплошной линией. Интересно, сколько их — туалетов? Штук двадцать или чуть больше. Много. Я знаю, мне мыть их завтра. Но я не жалуюсь, ведь унизительное – не самое страшное. Вместо тяжёлой работы руками и спиной меня часто отправляют мыть туалеты и убирать палатки своей батареи. Тяжёлая физически работа на холоде и весь день – вот что страшно. А мне говорят делать простое и унизительное – это не страшно.
И я спускаюсь вниз. В чистых берцах. Главное, не замарать, чтобы не мыть их с утра…
Туалеты грязные, из них несёт.
Потом поднимаюсь обратно. И я снова на дорожке. Смотрю на двести метров и ещё дальше. О, эти пустоты и ночная тьма полигона. Слева – долгий горизонт красивых и страшных полей. Справа, не так далеко – высокие тёмные леса. Рядом с ними КПП в лагерь. Впереди меня – сам лагерь, палатки. Едва уловимый чёрный дым и редкие искры улетают из их труб. Вот бы и мне улететь… Как же холодно. С полей несётся мёртвый ветер. С этих красивых полей несётся мёртвый ветер моей тревоги… Завтра служба, полная тягот и лишений.
Я возвращаюсь в палатку и вижу солдата – сейчас его смена. Солдат сидит на коротком бревне в полудрёме. «Я боюсь их, я не могу жить с ними бок о бок», — думаю горько, залезая в спальник. Я вижу, как солдат открывает печную дверцу и закидывает несколько чурок. Внутри играют языки пламени. Солдат закрывает дверцу.
Антон ЕРМОЛИН: «Если коротко о своём литературном творчестве: оно очень личное. Есть такие авторы, которые пишут очень близко к своей реальной жизни. Я один из них. Юность сказывается. Держусь такого принципа: сначала нужно понять, кто есть ты, и определить своё место в этом мире, а потом уже браться писать о ближнем, дальнем, о всём человечестве.»