Не мерзни под кустом

≡ СЕРГЕЙ БУРДЫГИН ≡

«Эх, зайчишка ты, зайчишка,
Ты зачем дрожишь, малышка?
Убегай скорее в дом,
И не мерзни под кустом.»
Из детской песенки.

1.

Ночью часам к двум — как раз в самый сон, — приехали  турки-строители на трёх машинах. В больничную сауну, естественно. Наверное, мыться среди бела дня им было неудобно.

Потом шлагбаум пришлось поднимать для «скорой», доставившей страдальца из какого-то пригородного села.

А ближе к рассвету пришёл дежурный врач и попросил снести из палаты в морг умершего внезапно человека.

Умершего человека мы со слесарем-сантехником Агафоновым помянули больничным спиртом. Закусили  котлетами из местного столовского рациона. По больничным меркам котлеты были очень даже ничего.

Впрочем, возможно это впечатление усиливалось спиртом.

Агафонов после жёсткой ссоры с женой уже полгода жил в  подсобке и потому был  нам, охранникам,  желанным помощником в ночных скорбных делах.

- А что, Серега, — поинтересовался он провокационно, — турки опять приезжали?

Оставалось только кивнуть. Сейчас на своего конька сядет, из седла не вышибешь.

- Вот за что их главврач привечает? – сантехника стали распалять пролетарский гнев и классовая ненависть, — за то, что они ему коттедж строят?

- Может, и коттедж.

- Может… А спросить бы надо. Сауна-то больничная! И потом – почему турки? Нанял бы таджиков, они дешевле, им и сауны не надо с бабами. Ты когда-нибудь видел таджиков-шабашников с бабами? То-то. Экономные они, зря деньги не тратят. А эти…

Где-то в глубине души Агафонова  жил национализм.

Помянули ещё.

- Странное дело вчера вышло, — продолжил разговор Агафонов, — кот мой Фомка, ты же знаешь, он матёрый такой, бойцовский, со всеми тутошними собаками перецапался. А вчера вечером подошёл к больничному Шарику, постояли они напротив друг друга, и —  ничего. Шарик к столовой поплёлся, и Фомка мой – за ним. Будто сто лет дружили. Замирились, что ли? С чего бы?

Когда Агафонов чему-то искренне удивлялся, он слегка выпучивал глаза и наклонял голову набок, совсем, как попугай Кеша из приёмной главврача Семёна Сергеевича.

- Зверьё, и то мирится, — не удержался я от назиданий, — а ты со своей Полиной Марковной никак не съедешься. Не надоело в подсобке-то мыкаться?

- Надоело, —  скорбно признался сантехник, — но она, Полина Марковна,  —  женщина лёгкого образа жизни. Мужиков водит. Так нельзя.

Сам Агафонов периодически вызывал  ночами по телефону девушек смутного поведения и проводил с ними время в пустых больничных палатах.

 — И потом, — подытожил он весьма убеждённо, — в моём возрасте свобода уже важнее инстинктов. Как его хоть звали-то?

- Кого?

- Ну, усопшего из седьмой палаты. Которого мы сегодня…

- Кто его знает…

- Родственники придут, скажут. Опять же нам выносить.

- Нет,  я в девять утра меняюсь. Мишка Хромой придёт, с ним и выносите.

Именно минуты утренней смены я любил особенно. Начинаешь неторопливо переодеваться, причёсываться, складывать в сумку-баул банки из-под домашней снеди.  А сменщик, наоборот,  – обустраивается, прикидывает, что, да как пойдёт, и пойдёт ли.

У него ведь целые сутки впереди, и ещё неизвестно какие. А тут – всё уже позади. И ночь, и турки с сауной, и скукотища по всем телеканалам.

Не то, чтобы работа охранника в городской больнице (да сторожа, считай) была в тягость, — кому тут на что зариться? – но сутки в будке у шлагбаума, пусть даже с ветхим телевизором на столе, —  скука неимоверная. Тут даже Агафонову позавидуешь, у того свобода передвижения  почти безграничная – «ушёл на рынок за вентилями», и всё.

В больнице – хоть потоп, «вентиля» важнее.

Впрочем, в город слесарь выбирался нечасто, говорил, что ему и медицинской территории вполне хватает. А чего её не хватать-то? В столовой накормят,  в процедурной спирту нальют.

В общем, в больнице для слесаря Агафонова существовал как бы коммунизм, построенный для него в отдельно взятом медучреждении.

Мы в последний раз помянули, и он ушёл,  забрав остатки спирта, нисколько не смутившись.

Образ его жизни был прост.

2.

Уже почти с месяц в больнице нашей томился Гараня – человек с туманным, судя по наколкам на руках, тюремным, прошлым и коммерческим настоящим. Сначала около его палаты (одноместной, разумеется) круглые сутки дежурили угрюмые и крепкие молодые люди, но на днях, видимо, ситуация в коммерческом мире для Гарани счастливо изменилась, и охрана отбыла восвояси, оставив хозяина на наше попечение.

Я как раз дежурил, когда в сторожку зашёл плотный молодой человек и веско спросил:

- Ты кто?

- Рентгенолог, — весело ответил я, потому что на форменной моей рубашке было крупно написано слово «охрана».

Плотный юмор не оценил и угрюмо продолжил:

- Ты по жизни кто? Главный тут в охране?

- А я тут один.

- Один – это плохо.

Он брезгливо окинул взглядом нашу сторожку и спросил уже мягче:

- Получаешь сколько?

Такие вопросы всегда меня настораживают, поэтому я ответил туманно:

- Хватает…

- Оно и видно. Короче, друган у нас там,  в пятой палате, знаешь?

- Гараня что ли?

Плотный поморщился:

- Кому Гараня, а кому Гаранян Степан Суренович. Усёк?

Как он без мата разговаривал, было непонятно.

- Вон там окно его палаты, видишь?

Собеседник мой ткнул пухлым пальцем на второй этаж.

Впрочем, я и без этого перста указующего знал, где этот Гараня лежит. Оперировали его сложно, удалили голосовые связки, после чего Степан Суренович на ноги встал быстро, вот только говорить звучно уже не мог. Приделали ему к горлу какой-то хитроумный аппарат, который позволил  общаться с окружающим миром, шипя, но понятно.

Правда, шипеть с соседями по больничному коридору он почему-то стеснялся или считал ниже своего достоинства. Поэтому по ночам, когда больничный корпус уже закрывался, он, видимо, с помощью дежурных медсестёр, выбирался на улицу и просто бродил по густому больничному саду. Иногда во время этих прогулок он натыкался на Агафоноваа, иногда на кого-нибудь из нас. Тут диалогов никто не чурался.

- Пойдёшь ко мне? – интересовался он периодически не только у каждого из охранников, но и у Агафонова.

Все, кроме слесаря, отказывались, в бандюганы лезть не хотелось.

Впрочем, и Агафонов, похмелившись утром, задами пробирался в будку и просил спрятать:

- Не хочу я к этому шепелявому. Зарежет ещё.

Слесаря прятали, иногда даже за спирт, но Гараня никогда его не искал и о ночном согласии на работу не упоминал. Правда, через некоторое время звал к себе снова.

Так вот, плотный объяснил мне, как мог, что за окном на  втором этаже мы со сменщиками должны присматривать особо, за что будем вознаграждаться по утрам в конце каждой смены. Лично мне был предложен довольно щедрый аванс, который я взять не отказался.

Уходя, визитёр мой утробно хохотнул:

- Ну, бывай… гинеколог…

Значит, чувство юмора у него всё-таки  было.

И вот этот самый Степан Суренович Гаранян неожиданно подружился не только с периодически предававшим его слесарем Агафоновым, но и с агафоновским котом Фомкой, а так же с больничным Шариком – созданием, откровенно скажу, не очень доверчивым. Во время ночных прогулок упомянутые животные слесаря с коммерсантом неизменно сопровождали, за что удостаивались вкусных угощений из  столовских остатков и щедрых передач, которые ежедневно доставлялись соратниками шипящему пациенту.

 — Животный мир, — заявил однажды во время одной такой прогулки Агафонов, — он гораздо душевнее  человеческого. Они-то знают, зачем живут, не то, что мы…

- Это они знают? – удивился коммерсант.  — Да они живут просто. Вон камень лежит, он тоже просто лежит. И неизвестно нам, для чего. Но Бог его создал…

- Собак вон и кошек, например, — убеждённо возразил слесарь, — Господь создал для доброты.

- Это как?

- Ну как… Погладишь такую живность, и зло в душе проходит. Непонятно, что ли?

Случалось, Агафонов был философичен.

3.

Зима все-таки приближалась.  Свинцовой дымкой обволакивало небо. Пациентов стало больше – наши болезни обостряются вместе с общей тревогой природы. По ночам перестала приезжать поливальная машина. Слесарь Агафонов все реже вызывал женщин. Кот Фомка и пес Шарик все чаще лежали под лавкой в больничном сквере, не обращая внимания ни на кого и даже друг на друга. Ночами становилось морозно. В нашей сторожке, правда, было тепло, даже жарко.  Спасибо главврачу Семену Сергеевичу – обогреватели здесь стояли серьезные. Впрочем, и в палатах никто не мерз, пока сильных холодов еще не было.

В один из таких позднеосенних дней я откровенно скучал, переключая телеканалы и попивая чай в жарко натопленном своем месте работы. Вдруг как-то уж совсем неожиданно открылась дверь.

- Привет, — сказала Настя, — алкоголиков теперь сюда на работу принимают?

- Именно, — согласился я, — еще можно в слесаря, но там уровень повыше. Тебя что сюда привело? Любопытство?

Словно и не было этих двух лет, словно и не было…

- К сожалению, нет, — моя бывшая супруга продолжала улыбаться, но в глазах что-то погасло, — приболела немного. Мне в регистратуре сказали, что ты тут. Фамилия-то общая осталась.

- Будешь?

- Нет,  спасибо. Мне нельзя пока. С желудком нелады. Вот, на обследование и направили. Получается, к тебе.

Она присела на краешек стула и грустновато улыбнулась:

- Ты тоже… Нашел место работы. Здесь, наверное, аура тяжеленная…

Когда-то мы работали вместе в достаточно солидном учреждении. Точнее, сначала там несколько лет проработала Настя, а потом уже появился я. Меня, как новичка и самого молодого,  вызвал однажды генеральный :

- Вы, Кораблев, я вижу, человек у нас аккуратный…

С чего это он тогда взял, я не могу понять до сих пор. Но в тот момент услышанное польстило.

- Так вот, — продолжил шеф слегка задумчиво (это у него манера такая разговаривать с подчиненными была, видимо, для солидности), — есть для вас, скажем так, задание, но… не совсем по специальности. Точнее, вовсе не по специальности. Вашей… И, отчасти, моей тоже…

Случалось, генеральный в своих попытках выглядеть как можно солиднее запутывался в речевых оборотах. В таких случаях разговор грозил затянуться. Я посмотрел чуть в сторону и увидел, что к основательно массивному (опять же, стиль) столу нашего руководителя было прислонено тоже немаленькое зеркало в соответствующе недешевом багете.

- Повесить куда-нибудь? – предположил я, дабы вывести руководителя из словесного лабиринта, — если что,  могу.

На самом деле я манипуляций со всяческим стеклом как-то опасался. Потому что во мне, еще по мнению родителей, недоставало не только аккуратности, но и обыкновенного умения выполнять домашние хозяйственные работы, но зачем об этом знать генеральному?

Впрочем, как выяснилось,  поручение  предстояло выполнить несколько другого характера.

- Э‑э-э… Ничего и… никого… вешать не надо, — вышел, наконец, на ровную дорогу словесности шеф, — сейчас на служебной машине вы поедете домой к нашей сотруднице…  вы ее не знаете еще, она в отпуске. У нее через неделю свадьба. Попросила вот в подарок зеркало…заранее… чтобы квартиру к событию украсить. Вот… Поедете, отвезете. От коллектива. Можно было и водителя одного послать, но как-то не от коллег, получается…

- Так ведь и меня эта ваша невеста не знает совсем,  я ж только устроился.

- Вот и познакомитесь, — улыбнулся шеф, — вы вон какой… молодой, энергичный. А то жених у нее говорят , — тут он слегка хохотнул даже, — старик стариком. Но богатый. Из уважаемой семьи. Перспектива.

При этом он зачем-то посмотрел в потолок.

Дверь квартиры невесты открылась буквально сразу после  звонка, словно визита ждали в прихожей. Зеркало было большим, тяжелым, и делало меня удивительно нелепым. Но я впервые увидел Настю. А она – меня. Может быть, кто-то скажет, что такого не существует, но через месяц мы поженились.

А через два года разошлись.

Настя уволилась с работы,  сразу после этого не совсем веселого события. Я продержался еще пару месяцев. Потом меня вызвал генеральный.

- Вам бы, Кораблев, — сказал он, — э‑э-э… или снова жениться, или закодироваться. Некорректно. Нетрезвый часто вид… без галстука…

- От галстука не закодируют, — возразил я относительно смело.

- А жаль, — резюмировал шеф, — вы и на планерки редко ходите…

- Здоровье, — робко попытался я объяснить, но генеральный уже зашел в свой лабиринт:

- Тут не о лекарствах речь. Об образе жизни. И работы, что, собственно, одно и то же в нормальных семьях… А у вас не складывается… в нашем коллективе так не принято…

Честно говоря, после разрыва с Настей мне и самому не хотелось там оставаться.

4.

Настю положили в палату на втором этаже, почти напротив гараниного  одноместного обиталища. Сказали – на обследование. Лечащего ее врача, Игоря Павловича я знал неплохо, поговорили. Глубоко затянувшись сигаретой, доктор пообещал быть повнимательнее. В подробности я не вдавался, если нужно будет – скажет. Зато разговор этот позволил Насте под мою ответственность убегать из больницы в любое непроцедурное время.

Во время первого побега мы решили посетить Мишу.

Миша работал дворником в кукольном театре. И еще вырезал из дерева разные любопытные фигурки – в основном, добрых гномов с бородами и в колпаках. Оба занятия ему удавалось счастливо совмещать. Прибравшись с раннего утра перед театром, Миша, по договоренности с директором,  разворачивал тут же торговлю своими поделками, причем,  явно не без успеха. Наверное, помогало нехитрой этой коммерции то, что Миша и сам был похож на доброго гнома, только (если такое возможно) как бы сильно подросшего. Дети от его этюдника, на котором он выставлял фигурки, буквально не отходили.

- Привет! – обрадовался он нам обоим, хотя Настю видел в первый раз, — солнышко-то сегодня какое хорошее.

Солнышко было, как солнышко. Солнце просто, если оценивать объективно.  Осень. Поздняя. Но Мише и она была в радость.

- А у нас сегодня премьера, — весело сообщил он, — спектакль про зайчонка. Очень даже ничего. Мордвинов играет.

- Зайчонка? – удивился я.

- Да нет, зачем же… Избушку говорящую. Ну, которая то передом, то задом… Людям нравится.

Когда-то Мордвинов был едва ли не самым известным в городе драматическим актером. Колоритный, статный, крепко, по-крестьянски сложенный, он был кумиром не одного поколения местных красавиц. Но прошли и ушли насовсем годы, статность превратилась в тучность, ноги, прежде лихо отплясывающие любые танцы – от гопака до вальса – перестали слушаться, но голос и любовь к театру остались. Можно было еще играть престарелых дворецких, отставных генералов и спившихся помещиков. Но Мартынов, к удивлению многих, резко поменял карьеру – ушел в кукольный театр. Оказывается, в молодости, он в таком амплуа и начинал, а уже потом попал на большую сцену. И, что бы там ни говорили, начал озвучивать таких вот избушек, петрушек, а в большей степени – драконов и всяческих чудищ, обладающих густым сильным басом.    

- А что, — продолжила разговор Настя, — давай сходим, а? Я тут давно уже не была. Иди, Кораблев, покупай билеты.

- Зачем же билеты? – обиделся Миша, — а романтика будней? А дружеские со мной отношения? Вам же, я вижу, чего-нибудь особого хочется. Мы пойдем другим путем, как говаривал один до сих пор не похороненный человек…

И мы зашли в театр через служебный вход, пробираясь к зрительному залу какими-то неведомыми коридорами,  на стенах которых висели портреты актеров с куклами на руках и постеры фотографий с видами известных заграничных городов.

Возможно, когда-то в некоторых из них театр гастролировал. Но, вероятнее всего, это были места, куда и куклам, и их, так сказать, руководителям, хотелось бы попасть.

Случается, мечту удается обрамить, сделать фотографией и повесить на стену. И она уже как бы исполняется.

Но это, я думаю, — ближе к старости.

Спектакль оказался очень даже неплохим. Конечно, наблюдать за приключениями не очень примерного по своему поведению зайчонка в компании малолетних, в основном, зрителей было не очень привычно. Но зато я сидел рядом с Настей. Совсем, как в прежние годы. А потом Миша повел нас за кулисы, и мы оказались в небольшой комнатке, где на потертых диванах и креслах повсюду лежали куклы – некоторые уже и без одной руки или c лысыми головами. За небольшим столом  громадно сидел некогда блиставший Мордвинов в компании такого же возраста двух женщин и невысокого старичка с неожиданно пышными седыми усами. Наличествовал коньяк.

- Ну, Аркадия Исаевича ты знаешь, — представил собравшихся Миша, — а это дядя Петя, он волка играл, это Зоя, костюмерша, а рядом – наша прима, Инна Сергеевна.

После этих слов волк дядя Петя встал и поклонился.

- Спасибо, вы хорошо играли, — сказала Настя, — только хищник у вас был все-таки добрым…

- Играли не мы, — поправил Мордвинов, — уже не мы. Но хотя бы куклы. Мне, например, довелось стать избушкой. Которая к лесу задом. Только вы не подумайте – тут никаких намеков. А то про актеров всякое говорят.

- И правильно говорят, — вставила костюмерша Зоя, закурив сигарету, — навидалась я по театрам всякого.

- Ну, уж только не здесь, — примирительно улыбнулась Инна Сергеевна, поправляя седую прядь, — тут все еще по-детски. Я, например, зайчонка играю.

- Вы? – искренне удивилась Настя, — я думал, девочка какая-то, вы уж извините.

- А она и есть девочка, — хохотнул Мордвинов, — в смысле души, так сказать. А я вот – старое деревянное строение с прогнившим крыльцом. Точнее не скажешь.

- Зря вы так, — поправила его Настя, — в жизни каждый день – как первый. Главное – прожить его с радостью. Поверьте, я в этом уверена.

- За уверенность нужно поднять, — добавил дядя Петя, — и за знакомство. И за спектакль вообще. Дети приходят – значит, мы нужны.

Мне почему-то показалось, что он в этих своих словах сильно сомневается.

Но потом наш волк взял откуда-то гитару, мы стали петь песни и рассказывать веселые истории. Мордвинов поведал, как ему однажды, еще в драматическом, во время спектакля вместо стакана воды, как надобно было по сценарию, подали ради шутки чистого спирту. Ничего, выпил. И роль свою доиграл.

- Только казалось мне тогда, — вздохнул он, —  что эта проклятая пьеса никогда не кончится. А я ведь передовика производства играл…

- Суфлер наш в те минуты чуть с ума не сошел, — вставила Зоя, — нес ты, признаться, такую отсебятину… Но жизненно. Как самый что ни на есть передовик…

Вернулись мы в больницу очень поздно.

5.

Если бы я, ради борьбы с одиночеством, задумал бы завести себе какую-нибудь живность, то уж точно не попугая кареллу. Кеша в кабинете Сергея Николаевича по утрам орал так истошно, что слышно его было, казалось, по всему корпусу. Больные жаловались. Но почему-то не главврачу, что было бы вполне объяснимо, а Гараняну. Тот отмахивался:

- Он не кричит, а поет. Радуется жизни, значит. Вы настоящих криков не слышали, когда человеку кости ломают.

Было в этом резюме что-то очень темное.

Я часто задумывался – чего ради этот человек обустраивал свою безусловно нерядовую жизнь, вершил наверняка чужими судьбами, власти над этими судьбами добивался? Чтобы свою жизнь заканчивать вот так, без голоса в одиночной палате? Никто из родственников к нему не приходил, вероятно, их и не было. Появлялись регулярно «качки» с продуктами, хорошим, истинно индийским чаем, неподдельной выпивкой, наконец. Но было в этом что-то от обязательного какого-то прислуживания, стремления показать себя перед еще сильным, многое могущим изменить человеком. Похоже, он и сам это понимал. Однажды  спросил Агафонова:

- Вот чего бы ты больше всего хотел в жизни?

- Всего, — веско ответил слесарь, — вот конкретно сейчас – отварной картошки рассыпчатой. С селедочкой.

- А квартиру? Свою, новую?

- Будет у меня квартира, — серьезно отметил Агафонов, — с оградкой и под памятником жестяным, а вот картошки там я уже не покушаю…

Однажды к нам привезли отставного какого-то партаппаратчика, в солидно пенсионном уже возрасте, с довольно серьезным заболеванием позвоночника. Как-то сразу все его стали звать исключительно по имени-отчеству – Макар Игнатович, даже Гаранян. Новоприбывший с утра читал свежие газеты, пил кефир и любил поговорить о международном положении. Норовил вообще порассуждать. Родственники к нему ходили гурьбой, сотовый телефон звонил часто, и попугая Кешу он невзлюбил сразу.

- Абсолютно пустая птица, — откровенничал он, — то ли дело куры там, гуси.  Ото всего должна быть польза.

- А от нас с вами какая? – не выдержал однажды Гаранян, — я, например, и насчет своей-то жизни сомневаюсь.

- Ну, ты Степан Суренович, может, и сомневаешься, — ответил тот, — и правильно делаешь, наверное. Пошел бы по государственному пути – цены бы тебе не было. Способности-то есть… А я, скажем, всю свою жизнь людям отдал. Это вы сейчас все порушили.

- И чего же вы, Макар Игнатович, им такого отдали? Машину свою? Дачу? Небось, детей-то хоромами без очереди обеспечили. А ветерана какого-нибудь из халупы так и не переселили…

- Кого надо, переселяли, — обиделся старик, — ветераны – они тоже разные бывают. На всех балконов не построишь.

- Вон как, — прошипел Гаранян, улыбнувшись, — а говорили тогда, что все равны…

Спор неожиданно подытожил зашедший по случаю Агафонов:

- Это они меж собой равны. Ну, те, кто у кормушки. И тогда, и сейчас. И то норовят отпихнуть друг дружку. Каждому – по потребностям…

6.

Зима наступала как-то даже жестоко.

- На лыжах скоро можно будет идти, — сказала Настя, — вот вылечусь, и сходим, правда? Рощу заречную посмотрим…

- А чего откладывать? – предложил  я. — Можно и сейчас посмотреть, тропинки там уже все подмерзли. Шашлычок сварганим. Как раньше. Не так уж там и холодно.

Раньше мы, действительно, любили в эту рощу ходить. Пельмени на костре в чайнике варили.   Ну, и без шашлычка, конечно, не обходилось. Потом я часто вспоминал эти походы. Настя, наверное, тоже.

Однажды мы шли с ней по тропинке, взявшись за руки, Так мы были все время рядом. Шли и весело о чем-то болтали. И вдруг навстречу нам попалась пожилая уже женщина в выцветшем уже осеннем пальто. Она прошла мимо нас, потом оглянулась и сказала:

- Вот так всегда и ходите. Только так. Светлее в жизни будет.

До нашего развода оставалось полгода.

В рощу мы теперь пошли снова, только не на лыжах, снег еще не задерживался надолго, просто падал с неба мелкой крупой и тут же таял, отчего на тропинках часто попадались лужи. Было тихо и спокойно, ветер из-за деревьев сюда не добирался.  Даже тепло было, хотя и в куртках, от отчаянно яркого последнего перед морозами солнца.

Только Настя все равно мерзла. И руки у нее были холодные, пришлось ей доставать из кармана зимние варежки – почти детские, с какой-то веселой и доброй вышивкой.

- Что у тебя там изображено–то? – поинтересовался я, — или кто?

- Точно – кто, — улыбнулась Настя, — зайчонок тут. На каждой варежке одинаковый. Помнишь спектакль в кукольном театре? Как они там? Небось, снегурочек с дедами морозами готовятся на утренниках играть? Вот Мордвинову приработок… Из него дед Мороз солидный получится…

- Это для печени у него работа лишняя будет. Угощают там не слабо.

- Даже в детских садах?

- А он по детским садам не ходит. Его на корпоративы тянет.  И нос в табаке, как говорится.

- А я бы сейчас, — Настя приостановилась и посмотрела на небо, — с удовольствием хоровод вокруг елки поводила. И стишки бы почитала. За пару конфет каких-нибудь или обезьянку плюшевую. Вот чего нам с тобой не хватало, Кораблев?

- Именно обезьянки, — вполне серьезно ответил я. — А то мы все с тобой тогда о зарплатах, новой мебельной стенке, шмотках каких-то. А теперь вот зачем это? У Гараняна вон все, небось, имеется, и на вторую жизнь с лихвой хватит, только не будет ее у него, второй жизни. Да и первая спотыкается. Ладно, чего это мы о грустном-то? Пошли в тир постреляем, посмотрим, у кого способности милитаристские.

В роще у самого пешеходного моста через реку летом работали  немудреные аттракционы – карусели, качели, прокат велосипедов, и ко всему этому как-то удачно примостился тир. Тоже без выкрутасов,  обычный пневматический, стенд у него был весь усеян следами от пулек, и некоторые мишени уже не падали, даже если в них одновременно попадали два человека. С наступлением холодов аттракционы вместе с прокатом закрылись на зимнюю спячку, а тир все еще работал, словно никак не хотел смириться с календарным расписанием погоды.

Правда, посетителей в этом заведении становилось с каждым днем уже все меньше, будто с облетающими листьями на стоящих рядом деревьях, куда-то в небытие исчезали и людские судьбы.

Невысокий старичок Иван Анисимович выдал нам пульки в коробках из-под спичек и отечески посоветовал:

- В слона не стреляйте. Он хоть и большой, и попасть в него легко, но он редко падает. Никогда почти. А вот утка грохается, даже тогда, когда пулька просто в стенд ударяется.

- Не хочу я в живность стрелять, — сказала Настя, — сразу ваш слесарь Агафонов вспоминается.

 — Тогда пуляй в буржуина с мешком долларов, — посоветовал я, — распалишь в себе классовую ненависть.

- А зачем? Слушай, а почему Агафонов – такой добрый, а ему так не везет в жизни?

- Это как посмотреть, — заметил я, — лично ему свое существование очень даже нравится. И здесь как-то в тире он по всем подряд палил после того, как мы коньяку откушали.

 — Ну, так то после того… А вообще мне его жалко.

В конце  концов,  мы завалили даже слона. Безо всякого коньяка.

7.

- Сидишь? – ввалился ко мне в каморку Агафонов. — И не знаешь ничего. К нам сейчас бедуины приедут. Врачи индийские. Опыт перенимать.

- Бедуины – они в Африке, — поправил я его осторожно.

- А Индия где? – удивился слесарь. — Хотя разницы никакой…

Врачи из Дели действительно появились у нас как раз перед обедом. Заранее, наверное, подгадали. Четверо бородатых, худеньких и узнаваемо смуглых эскулапов побродили по нашим палатам, посетили операционную и кабинет физлечения, после чего их отвели в столовую, где уже были заранее накрыты столы, и следов больничного обеда не осталось вовсе. Сергей Николаевич по такому случаю отозвал меня с поста:

- Будешь присутствовать. Мало ли кого сюда занесет.  Больные у нас разные, и в тихий час шатаются везде.

- А шлагбаум кто открывать будет?

- Агафонова посади. Если он трезвый, конечно.

Для шлагбаума состояние слесаря было еще подходящим, так что я с легким сердцем отправился в столовую.

Застолье шло чередом, как говорится, обычным. Сначала Сергей Николаевич неожиданно гладко произнес тост за российско-индийскую дружбу, не к месту, правда, упомянув Киплинга. Хорошо, хоть про Маугли умолчал. Но гостям понравилось, один из них, наверное, самый главный, на не совсем русском языке сказал, что город наш ему понравился и больница тоже, а в особенности – попугай Кеша. Тут напряжение за столом растаяло, пошли негромкие, но оживленные разговоры на разные темы, а уж когда главная наша повариха тетя Катя вынесла огромное расписное блюдо с пельменями, индийцы и вовсе рассыпались в комплиментах. Я сидел в уголке зала, за небольшим клеенчатым столом, куда обычно ставили стаканы с добавкой компота. Сюда же тетя Настя заботливо поднесла отдельную тарелочку и мне, а так же чайную чашечку, выставляя которую она негромко предупредила:

- Там, Андрей, не чай вовсе. Так что ты осторожнее. Не сидеть же тебе насухую-то, ты ж цыган этих охранять не нанимался.

- Индийцы это, — поправил я ее без особого энтузиазма, — очень умная и древняя нация.

- А я читала, что все наши цыгане как раз оттуда. И похожи. А этих одень в тряпье, весь их ум и пропадет…

И тут бабахнуло.

Я выскочил в коридор. Там, действительно, клубился белый густой пар и влажно пахло мокрой побелкой.  Вот тебе и дружба народов.

Индийцы, на удивление, под стол разом не полезли, а просто уставились на Сергея Николаевича. Тот, в свою очередь, предоставил их успокаивать заместителю Павлу Павловичу (вот этот действительно испугался, даже вспотел), а сам энергичным шагом пошагал ко мне:

- Дверь в столовую закрой. А то подумают, что у нас тут теракт какой-нибудь.

- А что ж это?

- Да труба там отопительная. Задвижку там выбивает. Сто раз Агафонову говорил заменить…  И‑эх… Будет мне сегодня удаление аппендикса в минздраве…

Двое индийцев просочились-таки в коридор за наши спины и оживленно обсуждали произошедшее. Потом один из них, тот самый главный, который произносил тост за попугая Кешу, осторожно что-то начал говорить про службу спасения и эвакуацию больных.

- Будет тебе и МЧС, и эвакуация, — успокоил его главврач, — вот придет Агафонов, если он трезвый еще, и все будет.

Слесаря действительно, нашли быстро. Это мы из-за пара не увидели, но поняли по глухим ударом со стороны трубы и довольно образному мату, который вскоре стал раздаваться одновременно с ударами.

Через несколько минут пар развеялся. Индийцы заговорили еще оживленнее, уже не пытаясь вставлять русские слова. Картина перед нами развернулась действительно впечатляющая.

Около злополучной заслонки в луже парящей еще воды стоял мокрый слесарь Агафонов с огромной кувалдой в руке.

- Вот, — просто констатировал он, — закрыл ее на хрен. Ничего сложного. Индийствуйте , как говорится, дальше. Враг не пройдет.

Гости зааплодировали.

Их препроводили обратно в пункт питания.

- Не знаю, уволить вас или премировать, — сказал Сергей Николаевич слесарю.

Тот неожиданно повернулся ко мне и с некоторыми паузами попросил, словно я был переводчиком с агафоновского языка на главврачебный:

- Скажи ты ему, что мне теперь нужно. Внештатная ведь ситуация.

- Ну да, — мрачно согласился Сергей Николаевич, — скажи еще – природный катаклизм. Индийцам-то что объяснить? У них и зимы, наверное, нет, они и про отопительные системы, небось, ничего не знают.

И тут у Агафонова проснулось чувство юмора.  Только теперь я понял, что употребить он успел на шлагбауме уже достаточно.

- А вы скажите им, что тут слон проходил. Хоботом задел. У них там это – дело ежедневное…

8.

В одно, уже серьёзно предзимнее воскресение, сильно занедужил Макар Игнатович. Он как-то сразу весь похудел, уменьшился, и международное положение его перестало интересовать вовсе, как и управленческие способности Гараняна. Палатами  мне случалось проходить часто – охранники в больнице, да как и везде, наверное – резервная рабочая сила. Там шкаф надо передвинуть, там больного с кровати на кровать зачем-то переложить. Да и вообще, порядка ради, нам было положено изредка появляться в лечебных коридорах, словно больные или врачи могли тут без нашего пригляда устроить кровавую перестрелку.

 — Странная у вас работа, — философски грустно произнёс, завидев меня, отставной партаппаратчик, — и, вроде, не делаете ничего (уж простите), а без вашей профессии в нынешнем обществе – никак. Торгашей надо охранять, болезных вот, концерты-ярмарки. Сплошная заградительная система.  Куда докатились?

- Можно подумать, в ваших обкомах и исполкомах милиционеров на входе не было, — осторожно возразил я, — и торгаши, как вы выражаетесь, при вас тоже не бедствовали.

- Согласен, — поддержал меня Степан Суренович, — нынешняя власть, она с кого пример берёт, у кого управлять учится? Уж явно не у Америки. Тамошним Рокфеллерам и не снились наши фермы колхозные, очереди в аптеках, «хрущёвки» раздолбанные, в которых жить по-человечески нельзя уже. Но не снилось этим заокеанским богатеям и то, что, стоя у руля государственного, можно со всей этой разрухи огромный навар иметь….

- Да бросьте вы, — неожиданно мирно сказал Макар Игнатович, — ну, поимел я в жизни, скажем, навар, немалый поимел, и что? Лежу вот теперь кулём мучным, и думаю, что скоро до унитаза сам, без посторонней помощи, не смогу добраться.  И главным моим счастьем тогда будет не иномарка какая-нибудь, не коттедж, не дача элитная, а именно мгновение, когда, меня, наконец, донесут до этого сортира…

- Вы лучше в Бога начните верить, — посоветовал вроде бы не к месту Гаранян, — а про сортиры ещё нарассуждаетесь, когда припрёт.

И не знаю, о чём в последнее время начал рассуждать Макар Игнатович, но врачи к нему стали заходить всё чаще, а родственники, бывшие сослуживцы и соратники по партии – всё реже. Он смотрел в окно, за которым беззвучно (рамы пластиковые, не слышно) качалась ветка разросшегося старого клёна, и уже всё больше молчал. Это молчание любому охраннику со стажем было  знакомо.  Недобрым оно было знаком, неблагостным.

И, мне кажется, так молчавшие и смотревшие в окно, слишком хорошо понимали это тоже.

9.

Вот не люблю я почему-то клоунские номера в цирке. Нет, к самим клоунам, как к людям и актёрам, у меня нет никакого предубеждения. Но мне их жалко от того, что им зачем-то приходится друг друга принародно пинать, терпеть подзатыльники и лить фонтанирующие искусственные слёзы. Мне кажется, среди них много алкоголиков. Слесарь Агафонов, с которым я, как обычно, поделился этим предположением во время очередных ночных посиделок, философски по такому поводу заметил:

- Ты вот человеку рот растяни в разные стороны, это же не улыбка будет, верно? А они должны на каждом выступлении так как будто улыбаться. Не захочешь – запьёшь.

Он затянулся бычком «Примы», который солидно достал из роскошной пачки из-под «Честерфильда»  и неожиданно подытожил:

- Да вся наша жизнь, считай — такая вот растянутая улыбка. Редко, когда всё по-настоящему.

Но улыбка улыбкой, а Настя, сидя рядом со мной в кресле на пятом ряду цирковой арены, совершенно искренне хохотала, глядя на местных ковёрных, ахала, когда канатоходцы вдруг (совершенно, как я узнал однажды, отрепетировано), едва не срывались со своего каната и прямо-таки детскими восторженными глазами смотрела, как слоны хоботом крутили какое-то явно надувное бревно.

После представления всем желающим (детям, в основном, конечно) разрешили этих слонов покормить с руки прямо на арене. Подошли и мы с Настей.  Для участия в моционе необходимо было купить корзинку корма стоимостью в сто рублей. В корзинке лежали четыре слабоочищенные морковки и одна, кажется, репа. Настя протянула морковку слону и тот аккуратно, словно боясь даже дотронуться до её ладони, взял эту морковку хоботом и отправил себе в рот.

- Хобот у него такой мягкий, нежный, — сказала Настя, — никогда бы не подумала.

Её глаза искрились. И, кажется, в них стояли слёзы.

Возможно, это был отсвет циркового освещения.

Мы возвращались (как хотелось бы подумать – домой) в больницу прохладным стылым вечером, Настя куталась в свою куртку и даже одела варежки с зайчонком.

-Знаешь, — сообщила она, — мне сказали, что цирковая эта труппа даст ещё одно представление, а потом уедет домой. Потому что холодно. И цирк закроется до весны.

- Значит, придём сюда весной, — бодро продолжил я.

- Если она у нас будет, — тихо сказала Настя.

- Кто?

- Наша весна. Ведь мы однажды уже расставались, помнишь?

Мне очень захотелось её поцеловать и я это сделал.

10.

Слесарь  Агафонов украл два медных крана. И ладно бы просто украл, он ещё и продал их в скупке цветных и черных металлов, которая располагалась от нас буквально через дорогу. Скупщик оказался в определённой степени знакомым главврача Сергея Николаевича, и пошло-поехало.

- Зачем вы отвинтили эти краны? – гневно вопрошал главврач чуть ли не на весь больничный двор. — Ведь вы же, Григорий Семёнович, определённо знали, что они в сауне стоят не просто так!

 — Именно просто так, — простодушно оправдывался слесарь, — в тот отсек вообще вода не поступает, он резервный. Там ванны стоят, а в них никто не моется, потому что душ и бассейн есть.

- А в бассейне разве моются? – совсем разъярился Сергей Николаевич. — Там разве баня? Туда с мочалкой ныряют? И откуда вы, в конце концов, знаете, что в ваннах никто не лежит? Может быть, кто-то ароматические отвары использует, настои травяные…

- Баб они там используют, — повернулся ко мне Агафонов, — и в ваннах это очень неудобно. А краны я хотел… прочистить.

- Трубы он хотел прочистить, — тоже обратился почему-то ко мне главврач, — которые горят. С похмелья. Ну, уж помирает человек совсем если, отчего не сказать об этом по-хорошему? Помогли бы… Больница же. Все есть необходимое.

- Учту на будущее, — дерзко заметил слесарь.

На вырученные от сделки в скупке средства он, надо полагать, уже опохмелился и утратил чувство опасности.

Надо же – его звать Григорий Семенович. Я уже совсем об этом забыл, если знал вообще. Агафонов, и Агафонов, ничего больше. Как часто мы ставим окружающих нас людей в нами же придуманные рамки, словно мы этих людей слепили из глины, а не собственно Создатель. Ведь возможно, Агафонов в детстве собирал, например, марки. Любил смотреть по телевизору, как играет Лев Яшин. Может быть, он плакал, когда Чапаев в известном кинофильме тонул…

- Значит, так, — немного успокоился главврач, — я лишаю вас премии.

- Её и так никогда нет, — парировал всё ещё смелый Агафонов.

- И не будет. Затем, поскольку мне пришлось за счёт больничных средств выкупать эти проклятые краны обратно, с вас стоимость этого выкупа из зарплаты вычтут. Пятьсот рублей!

- Как пятьсот? – округлил глаза Агафонов, он же Григорий Семёнович, — всего триста! На пузырь с закуской и хватило-то всего…

Видно было, что главврач сильно огорчился.

Но тут в разговор вступил как-то не слышно подошедший Гаранян.

- О чём шум, уважаемые? – поинтересовался он.

Сергей Николаевич изложил суть дела.

- Всего-то? – обрадовался Степан Суренович. — А я уж думал, он рентгенаппарат вынес.  Будут вам через час краны.

- Так они уже есть, — разъяснил главврач, — тут дело в воспитательных мерах…

- Насмотрелся я воспитательных мер за свою жизнь, знаете ли. И исправительных тоже. Немногим они на пользу пошли…

В общем, стоимость кранов компенсировали троекратно, Агафонову ночью был устроен небольшой банкет для избавления от стресса, и Гаранян в очередной раз завербовал слесаря к себе на работу.

А ночь, между тем, была уже не просто холодной – морозной.

11.

Откровенно не знаю, как относились к нам, охранникам, врачи больницы. Наверное, никак. Мы были для них людьми из будки, приложением шлагбаума, если хотите, и в этом не просматривалось ничего дурного – просто и штат наш менялся регулярно, скажем так, из-за нарушений дисциплины, и своих забот у докторов было наверняка, что называется, выше крыши.

Но это у настоящих докторов, разумеется.

Мы-то со своей стороны за каждым из них  со стороны наблюдали, обсуждали некоторых, даже ставили им в некотором роде оценки. Зачастую люди, работающие в большом коллективе, и играющие в этом коллективе основные, если не ведущие, роли, просто не представляют, сколько ежедневно за ними наблюдает глаз, сколько людей обсуждают их поступки, манеры, даже одежду и пристрастие к определённым маркам сигарет. Дворники, уборщицы, сторожа, мелкие клерки препарируют их жизнь подробно, дотошно, даже рассказывают об этом друзьям и домашним, и порою эти домашние знают об обсуждаемых намного больше их собственных друзей и домочадцев.

Мне кажется, таким образом люди, не добившиеся чего-то хотя бы относительно стоящего в жизни, компенсируют свою не совсем удавшуюся судьбу как бы соучастием в жизни более удавшегося человека.

Именно поэтому так популярны дешёвые журналы с рассказами о бытовой и семейной жизни актёров, певцов. даже политиков.

Издали часто чужая жизнь кажется счастливой и беззаботной. Но тот же дворник, подметающий утром двор, и сгоняющий со скамейки ночевавшего там бомжа, может быть, совсем не думает о том, что для этого бездомного и опустившегося человека он со своей метлой в руках – самый счастливый человек на свете. Потому что у него есть дом, работа, и он может кого-то прогонять по утрам со скамейки.

Так вот, о наших докторах.

Одним из самых уважаемых нами (и, надеюсь, не только нами) врачей был молодой хирург Игорь Павлович, который и наблюдал Настю. Нередко ночами он будил нас, сигналя у шлагбаума, и мы уже привыкли по этому поводу не ворчать – знали, что доктор приехал посмотреть состояние больного, которого днём оперировал. Поверьте, так из медперсонала не поступал у нас больше никто.

Не знаю, как к этому относились в его семье, если она у него была, но и больные, и все в нашем учреждении, даже, мне кажется. его коллеги, относились к этому молодому хирургу даже с некоторым почтением.

И поэтому, когда он неожиданно заглянул ко мне в сторожку, я чуть кружку с чаем из рук не выпустил – губернатор бы нагрянул, я бы не так удивился.

И тут же подумал, что это – неспроста. Очень даже плохо, что неспроста.

- Чаю будете? – предложил я. – Без сахара только. Не из-за бедности, просто, когда без сладостей, ночью спать не тянет.

- Не откажусь, — сказал доктор, осторожно сев на облезлый наш стул, — а я, признаться, с сахаром и не люблю.

Попили, помолчали, погрелись.

Я спросил:

- С Настей плохо? Я её вроде вечером видел – ничего.

Игорь Павлович поставил кружку на стол. Затянулся сигаретой.

- Спит она. И с ней действительно внешне ничего страшного. Пока. Именно на сегодняшний вечер.

- А потом?  Завтра?

- Завтра – не знаю…  Мы готовили её к операции. Думали – успеем. Но обследование показало – даже, если удалить желудок полностью, это не поможет. Как бы это понятнее сказать – болезнь уже везде.

- Рак?

- Да.

- И ничего сделать нельзя?

- Вы хотите ответ честный или успокаивающий?

- Судя по вашему вопросу, я его уже знаю. Но тут вон сколько ходит лысых людей после химиотерапии. А  ей ничего такого делать даже не пытались. И болей сильных у неё нет.

- Понимаете, — Игорь Павлович досадливо поморщился, — эта болезнь имеет разные формы. И разную скорость развития, скажем так…

- И что теперь?

- Пока ещё понаблюдаем. Я сумею убедить Сергея Николаевича, что можно ещё что-то поискать. Но это, откровенно скажу, вряд ли. У неё есть кто-нибудь, кроме Вас?

- Мать в Крыму живёт. Старая очень.

- А Анастасия живёт с кем?

- С комнатными цветами. Их сейчас соседка поливает.

- Ну, и пусть пока поливает. А мы пока подумаем. Есть, в конце концов, заграничные методики. И клиники.

- Откуда у меня такие деньги?

- Это вопрос второй. Вы сейчас к ней броситься хотите?

- А вы как думаете?

- Она ничего не знает. И знать пока не должна. А у вас на лице всё написано.

- Вы считаете, так честно?

- На лице эмоции рисовать?

- Нет. Не говорить о …

- А вам представляется, что гуманнее сразу гвоздь забить в крышку гроба? В общем, так. Как лечащий врач, в палате у неё я вам показываться пока запрещаю. Мы её всё равно обследовать ещё раз будем. Не до вас. Идите после смены и напейтесь. Потом проспитесь – и всё обдумаете.

- После смены у меня раннее утро. Где тут напьёшься?

- Уверен, что вы найдёте. И поверьте – в медицине случается всё. Даже чудеса.

- И это говорит мне практикующий врач?

- Это  вам говорит просто человек. А чай у вас неплохой.

Он вышел.

В открывшуюся дверь я заметил грустно стоящего около скамейки Шарика. Интересно, как он зимой морозы терпит?

12.     

- Двести пятьдесят тысяч рублей.

- Одна баночка?

- Одна. А вам нужно три на начальный курс лечения.

- И это поможет?

- Некоторым помогло. Универсального средства, конечно, нет, но, сами понимаете, — под лежачий камень, как  говориться, не течет вообще ничего. Как я понял, именно в вашем случае бездействие особенно губительно. Нужно стучаться во все двери.

Дверь в кабинет доктора Колобова ничем не отличалась от других кабинетов врачей в разных больницах. И больница была так себе – ведомственная, вымирающая прямо, здесь в любую палату можно было зайти прямо с улицы, минуя регистратуру.

Но в этой больнице работал доктор Колобов. Я даже не помню кем – по-моему, к нему обращались по поводу заболеваний уха, горла и носа. Однако, судя по пустующему коридору рядом с его кабинетом, то ли горло у граждан этого ведомства никогда не болело, то ли репутация доктора была не очень. И вид у него, собственно, был не очень – эдакий мягкий толстеющий человечек, прячущий глаза за очками и обладающий тихим, словно ленивым от рождения голосом.

Но на вид его, и даже на голос, мне было, откровенно говоря, наплевать. Просто сведущие люди мне  подсказали, что именно этот представитель медицины торгует неким лекарством. Разумеется, не то, что бы чудодейственным, но с определёнными свойствами. Доставляется из Китая. Продаётся этим вот пухлым Колобовым. Почему не аптечной сетью? Лекарство ещё не до конца опробовано, и поэтому не имеет в нашей стране лицензии.

Но доктор Ухогорлонос имеет связи.

Я сидел напротив него в его кабинете, он вертел в руке заветную баночку,  говорил о цене, и мне подумалось, что дома в квартире у него наверняка не очень чисто, в кухне на подоконнике стоят полуоткрытые банки из-под солений, и жена у него толстая, хозяйственная и любящая сериалы про несчастную любовь с неожиданно счастливым концом и появлением богатого человека в финале картины.

- Я могу взять одну баночку для начала? – поинтересовался я.

- Вы так мелочны? – спросил он.

Хотелось спросить – а вы так алчны?

Но я просто произнёс:

- Я так осторожен. Но если всё пойдёт хорошо, если лекарство это ваше подействует, я стану вашим постоянным клиентом.

Колобов улыбнулся так, словно я был нашкодившим учеником первого класса, а он – заслуженным учителем России:

- После одной баночки всё хорошо не пойдёт. Улучшение будет заметно только после трёх.

- Тогда почему это ваше средство не фасуют в таре, которая сразу это всё и вместит?

Тон поменялся.

- Я вижу, — сказал доктор, — вы нерешительны. Приходите в другой раз, я подожду. Не знаю только,  подождёт ли болезнь…

На обратном пути, спустившись по давно не крашеной лестнице, я натолкнулся на первом этаже на старичка в пижаме. Пижама была тоже явно из середины прошлого века.

- Я тридцать лет проработал конструктором, — сказал он мне, — тридцать лет, представляете? И вот теперь лечусь в такой дыре…

Все в мире относительно. Можно и вовсе до тридцати не дожить.

Но на улице, несмотря на стылую прохладу, меня встретило яркое солнце.

То ли природе абсолютно всё  по барабану, то ли она нас пытается поддержать.

13.

- Давай сходим в кино, — предложил я Насте, — честно, я не знаю, что там идёт, но это лучше, чем сидеть в палате.

- Сегодня холодно, — сказала она, —  да и что интересного сейчас в кинотеатрах? Американские боевики для негров?

- Тогда в кукольный театр.

- Мне их жалко, артистов этих. Никогда больше не смогу смотреть сказки с говорящими избушками или зайчатами. Даже в мультфильмах.

- Можно просто в кафе посидеть…

- Мне после процедур почему-то на еду смотреть противно. Гестапо какое-то. Укололи человека, и ему уже еды не надо. Сам от голода и помрёт.

Нет, Насте пока ещё никто о её болезни правды не рассказал. Но она наверняка чувствовала. Сама говорила, что не понимает, почему отложили операцию. А, наверное, уже понимала. Догадывалась, по крайней мере.

Зато не догадывались, а точно знали  о её состоянии в больнице уже достаточное количество человек. Я не стал, разумеется, грешить на Игоря Павловича, но к Агафонову отправился с претензиями:

- Послушай, Григорий Семёнович, ты зачем о настиной болезни всем раззвонил? Я ж тебе по дружбе рассказал, хоть с кем-то поделиться надо было.

- Не по дружбе, а по пьянке, — философски поправил меня слесарь, — ты после того, как с доктором поговорил, всю ночь тут керосинил. А что касается того, кто тут о чём раззвонил, так больница тебе не монастырь. Тут в кельях не запираются. По лекарствам видно, по лечению, по врачам даже, чем больной страдает. А медсёстры у нас опытные, с тысячу задниц иглами попротыкали, это точно…

Насчёт того, что не монастырь тут – он, конечно, был прав. Обсуждали тут многое и многих, гласно и по углам, в одну такую, совершенно казённую разборку угодил на днях и я. Причём, грозила она мне самым настоящим увольнением. В другое время рукой бы махнул – что, работы сторожевой в мире мало? Но теперь Настю бросать  не хотелось.

Поэтому я сидел в кабинете Сергея Николаевича, понурив виновато голову и ни в чём ему не возражал.

Собственно, и возражать-то было нечего, сам вляпался.

Причиной этого не очень весёлого события оказалась сухонькая старушка, появившаяся недавним вечером около моей сторожки с каким-то узелком в руке и с просящим выражением лица. Я как раз, присев на корточки, гладил Шарика, но и то мне показалось, что мы сейчас с этой бабулькой на одном уровне роста, настолько она смотрелась маленькой и худой.

- Сынок, — сказала она, разумеется, не басом. – из деревни я, из Благословенки, слышал про такую?

- Может быть, — ответил я, — а что вам, бабушка, нужно? Врачи-то уже не принимают. Завтра приходите.

И я знал, что она теперь скажет. Не первой она была здесь и не последней, добравшейся до больнице только к ночи из таких вот дальних благословенок, ивановок, покровок и прочих небольших  сел, разбросанных по области. Так называемая реформа здравоохранения в наших краях оставила эти негромкие поселения не то что без местных больниц, — без фельдшерских пунктов, и теперь такие вот несчастные бабушки добирались до нужного врача за добрую сотню километров. И хорошо, если автобус в село ходит (а их тоже поотменяли) или сын есть с личным автомобилем. А если сына нет, или он есть и живёт рядом, но нет у него ни машины, ни работы постоянной по причине загульного пьянства, которое в нынешнем селе приобрело масштабы прямо-таки вселенские?

Так что добираться до лекарей бабулькам таким приходится на попутках, а тут уж время никак не рассчитаешь.

И вот добираются они, болезные эти, к нашей больнице уже действительно почти к ночи, и ждать им приёма приходится до утра, а где его ждать-то? В гостиницах цены явно не деревенские, родных в городе нет. Не к губернатору же проситься на постой, который распоряжение подписал насчёт сокращения их сельского медпункта.

В общем, приходят эти бабушки тогда к нам.

Процесс был уже давно отлаженным.  Таких вот страдальцев мы обычно, особенно в холодное время года,  отводили после отбоя больных в какой-нибудь дальний закуток больничного корпуса,  а то и в пустую палату, предоставляли им кушетку или кровать, а рано поутру, до прихода врачей, будили и выпроваживали обратно на улицу.  Если человек выглядел относительно обеспеченным, брали с него небольшую плату, так велел нам начальник охраны Василий Самсонович, чтобы, дескать, повальную ночлежку тут не устраивали.

Но со старушек таких мы, естественно, не брали ничего.

Эту я тоже проводил в пустующую гардеробную, где среди белых халатов на вешалках  для посетителей тоже стояла кушетка, даже с подушкой, неизвестно зачем здесь находившаяся. Возможно, наша гардеробщица Марьиванна находила-таки время разбавить рабочий день сном во время обеденного перерыва.

В общем, бабулька благодарно устроилась ночевать на этой кушетке, попыталась даже сунуть мне взамен кусок какого-то домашнего пирога, но я отказался – нам и без того вечером из столовой много, чего перепадало. Ушёл я, значит. сторожить (а если быть откровенным – вести ночные беседы с Агафоновым), ночь была безветренной, но всё равно стылой, пришлось даже включить в сторожке обогреватель.

А утром оказалось, что ночью старушка умерла в гардеробной на кушетке.

И вот теперь сидел я в кабинете главного врача, слушал его правильные слова и поддакивание Василия Самсоновича и думал, что старушку, конечно, можно было никуда не пускать и она бы отдала богу душу где-нибудь на уличной лавочке.  И что если бы она приехала чуть пораньше, наши врачи, может быть, успели бы дать ей какое-нибудь нужное лекарство. А если бы фельдшерский пункт в неведомой мне Благословенке не закрыли, ей бы наверняка бы помогли ещё рядом с домом.

- Сколько раз я вам говорил – бросьте вы это милосердие! – продолжал, между тем, распаляться Сергей Николаевич. — Небось, ещё и деньги за ночлег с них берёте…

- Он не берёт, — вступился за меня на правах начальника охраны Василий Самсонович, — в другом грешен, да, но не в этом.

Спасибо, конечно, но и про другие грехи можно было вообще-то умолчать. А насчёт совета бросить милосердие – странновато как-то это слышать из уст медика.

Хорошо быть резонёром, когда ты это всё произносишь про себя, в мыслях.

- И что нам теперь? – подытожил свой монолог главный врач.

- Зима скоро, – сказал Василий Самсонович. – Хорошего охранника с улицы на замену сейчас не найдешь…

Попугай Кеша неожиданно зашипел, захлопал крыльями и начал орать.

Сергей Николаевич поморщился:

- Ладно. До первого… предупреждения. В общем. И не спаивайте вы мне Агафонова! Он по утрам розетку наладить не может – руки трясутся…

- Розетку – это уже электрик должен, — робко вставил начальник охраны. Надо полагать, ему беседы с Агафоновым тоже были не чужды.

- Электрик у нас один на две больницы, –  сказал главный врач, — я уже забыл, как он выглядит. Встречу – не узнаю…

Значит, обошлось.

14.

Не обходилось только с Настей. Уже хорошо видна была проступившая бледность лица, слабость, иногда её сильно тошнило. Не буду описывать все наши попытки как-то процесс хотя бы затормозить – были в этом перечне и мудрёные лекарства, и бабки какие-то знахарки, и молчаливые деды-травники. Многие из них старались помочь вполне искренне, некоторым откровенно нужны были только деньги. Хорошо, в этом материальном плане вызвался помогать  Гаранян, причём, отказов никаких не принимал:

- Мне своего уже хватит. А вторую жизнь не купишь…

- А я бы купил, — прокомментировал эти слова по-прежнему целыми днями разглядывающий ветку клёна в окне Макар Игнатович, — жаль, возможности такой нету.

- И зачем вам эта возможность? – прошипел, улыбаясь, Степан Суренович. — Светлое будущее продолжите строить? С последующим собственным обогащением.

- Ну, насчёт обогащения и вы бы громко не рассуждали. А чтобы я во второй жизни делал…  Дом бы купил в деревне. Рыбу бы ловил…

 — И крестьянам бы оброк простил. И церковь построил.

- Смеётесь?

- Констатирую.

Беззлобные эти препирательства, однако, тоже вскоре прекратились – за бывшим партаппаратчиком приехали родные, его выписали. Всем было понятно, что досматривать оконные пейзажи ему предстоит дома. Уже до конца.

Странное дело – хороших, позитивных событий в больнице, к счастью, происходит гораздо больше печальных. Выздоравливающих людей все-таки  много. Причём, к некоторым исцеление происходит после действительно тяжёлых болезней и буквально героических действий хирургов, да и вообще всех врачей. И выписка таких пациентов – всегда праздник.   Но почему-то он не запоминается надолго, не оставляет на душе рубец  (а рубец может оставлять и радость, если она долгожданная и трудная).  Наверное, потому, что выздоровление – закономерный, ожидаемый итог пребывания на больничной койке. 

Утопическое это вообще-то мнение, но так уж водится. 

А вот прощание (именно так) с пациентами, подобными Макару Игнатьевичу, тяжесть оставляет долгую. Вроде бы и ворчливый был человек, и заносчивый по-своему, и жизнь, видимо, прожил, не очень праведную.

Но у кого она праведная, если уж говорить честно?

Наверное, у попугая Кеши.

За Макаром Игнатовичем приехал сын с невесткой, раньше их тут не видели. Сын был непонятно в кого высоким, худым, с большим кадыком, он постоянно тёр пальцами нос и оглядывался. Отца  собирал заботливо и неторопливо: осмотрели тумбочку, перебрали вещи.

- Кофе вот, Сурен, оставляю, — сказал Макар Игнатович, — растворимый, хороший. И сахар. Пейте.

- Я вообще-то больше по чаю, — начал было Гаранян,  но потом согласился, — возьмём, конечно, спасибо. Ты уж,  Макар, сюда больше не попадай.

- Да сюда уж не попаду точно. Мне теперь в другую палату готовиться пора. Одиночную.

Невестка стала нервно торопить сборы, ссылаясь на то, что надо ещё заехать куда-то за картошкой.

- Небось, когда замуж выскакивала, — прокомментировал потом ситуацию оказавшийся, как всегда, рядом Агафонов, — перед этим Игнатьичем на цырлах ходила. Папой называла. Он же у них денежным мешком был. А теперь нос воротит. Картошку ей, видите ли, срочно купить надо. Вон какой зад наела, могла бы и без картошки денёк посидеть…

15.

Наконец, выпал снег.

Почему первый снег выпадает обычно по ночам? Это как в детстве подарки от Деда Мороза: просыпаешься утром — и вот тебе сюрприз под ёлкой. И я, хоть ночью этой дежурил, а  самый момент проспал – задремал под утро, и вот уже зима. Даже дышать стало как-то легче, полнее. Шарик с котом Фомкой, снова позабыв напрочь о своих звериных распрях, с увлечением носились по дорожкам больничного сада и буквально кувыркались на снегу. Как дети.

Именно в этот день мы с Настей решились на путешествие. К этому времени она уже знала о своей болезни, и внешне это на ней нисколько не отразилось. Может, и поплакала в палате ночь, я этого не видел. Мне кажется, она давно всё знала.

Узнаешь тут, когда тебя то к операции готовят, то к химиотерапии, то баптисты откуда-то в палате появляются и говорят о вечной жизни. О баптистах этих – разговор особый, как их Сергей Николаевич не гонял, они всё равно в больничных коридорах появлялись, и именно около тех больных, у которых других надежд не оставалось.

А мы с Настей продолжали их искать.

Некоторое время в соседней с ней палате лежала Светлана – наверное, симпатичная когда-то девушка с пронзительно голубыми глазами. Светлана эта прошла уже и химиотерапию, и ещё какие-то процедуры, не помогало ничего, у неё тоже была злокачественная опухоль, и, похоже, в самой последней стадии.

Провожали её домой так же, как и Макара Игнатовича, без особой надежды. Она уже ни есть, ни пить не могла, врачи говорили – оставалось ей не больше месяца.

И вдруг мы узнали, что дела её резко пошли на поправку.

Оказывается, по чьему-то совету, свозили её родные аж в Кемерово к какому-то экстрасенсу. И этот экстрасенс через две недели лечения (или там чего-то ещё) поставил её на ноги.

Бывает?

Мы с Настей к этой Светлане съездили домой. Не скажу. чтобы выглядела она цветуще, но уж совсем намного лучше, чем в больнице. Она дала нам адрес целителя и телефон. Ещё сказала. что он в Кемерово очень известен. Вылечил от рака самого тамошнего губернатора Амана Тулеева.

Про Тулеева я что-то подобное слышал.

Это и решило наши сомнения в пользу путешествия в Кемерово.

Игорь Павлович терпеливо выслушал мой рассказ о кемеровском чудотворце, закурил:

- Не знаю я. Меня учили обратному, скажем так. Но попробуйте.  Случаи внезапного исцеления в медицинской литературе описаны. Это когда просыпаются неожиданные ресурсы организма. И просыпаются они после определённого толчка, что ли. Так вот – этим толчком может послужить что угодно. Пусть это будет экстрасенс.

Он глубоко затянулся ещё раз, и я понял, что он своим словам не верит.

Но у меня выхода другого не было.

А у Насти – тем более.

16.

Провожать нас на вокзал неожиданно пришёл Агафонов. Неожиданно аж с коньяком. Отвёл меня в сторону, сказал:

- Ты, если что, телеграфируй. Я приеду.

Я чуть не прослезился – на какие деньги? Краны, что ли опять, свинтит в какой-нибудь сауне?

Насте он подмигнул и высоко поднял над головой бутылку с остатками напитка:

- Враг, Настёна, не пройдет! Привезёшь кедровых орехов, ладно? Очень я их люблю…

Я улыбнулся. До сегодняшнего дня мне казалось, что о существовании кедров слесарь имеет весьма смутное представление.

В свете станционных фонарей над перроном кружились мелкие снежинки. Зимний вечер навалился как-то быстро, словно кто-то задёрнул шторы.  Я посмотрел в сторону светофора. Там, уже в темноте, нас ждало неизвестно что. Холодно ждало, безжалостно.

Настя, кутаясь, поднялась в вагон. Мы с Агафоновым попрощались.

- Я боюсь, — сказал я ему. — Боюсь, что вместе мы уже не вернёмся. В смысле – вместе живыми. И боюсь, что там, один, я не справлюсь. Не смогу.

- Вы вернетесь, — сказал слесарь и глотнул коньяку из горлышка, — и ты справишься. Мы же с тобой…

Образ его жизни был прост.

17.

Поездом мы доехали до Самары. Оттуда – самолётом до Новосибирска. Из Новосибирска несколько часов добирались на частнике до Кемерово. Малоприятный вояж, скажу я вам. Меня всё время беспокоила Настя, я тревожился, что она такого путешествия не выдержит.

Но пока всё шло хорошо.

Если можно так выразиться. конечно.

За семейную жизнь отпуск у нас совпал лишь однажды, и тогда было решено лететь на море. Куда – эту проблему праздно предстояло преодолевать на месте. Ближайший авиарейс был до Краснодара, взяли билеты туда. Потом с берегов Кубани быстро перебрались в Геленджик. Городок этот в ту пору представлял собой не очень ещё привлекательную смесь бывшего советского курорта с зарождающимся местом отдыха людей, как теперь принято говорить, среднего класса. Бывшие здравницы СССР с их некогда массивными колоннами у входа в главные корпуса, пальмами по краям аллей и роскошными столовыми, напоминающими средние московские рестораны, представляли теперь печальное зрелище. Колонны с облупившейся краской местами даже обваливались, пальмы отчего-то некрасиво загнивали и желтели, а столовые и вовсе местами темнели выбитыми стёклами – маленькие уютные кафе и бары их давно уже перещеголяли.

Как легко мы порой прощаемся с прошлым.

И всё это для того, чтобы построить эфемерно счастливое будущее, которое на поверку потом оказывается тем же прошлым, только чуть приукрашенным.

Теперь говорят, Геленджик процветает вовсю, и даже бывшие дома отдыха стали вполне популярными пансионатами. А тогда даже стоящую шашлычную отыскать было проблемой. Невеликой, конечно, – аппетитный дым от мангалов зазывно распространялся далеко, но найти в этом аромате действительно хороший продукт было сложновато. Всё вокруг дышало ещё не стремлением создать отдыхающему максимум комфорта, а перманентными попытками выкачать с него больше денег, причём любыми способами. Например, сходу удивили цены на сдаваемые квартиры —  буквально соседние апартаменты предлагались по троекратно разным ценам, и ничего.

Настя каким-то особым своим чутьём выбрала небольшой тенистый дворик, на заборе которого объявление о сдаче комнаты отдыхающим ничем, вроде, от других не отличалось.  Навстречу нам вышла невысокая полная женщина в клеёнчатом переднике – видимо, что-то делала в саду.

- Точно молодожёны? – поинтересовалась она.

- Да куда уж точнее, — ответила Настя, — вот паспорта. А гражданские браки вы, значит, не приветствуете?

- Да не люблю я блядство, — неожиданно просто объяснила женщина, — я ведь раньше в школе работала, литературу преподавала. А теперь вот виноград продаю, курортников пускаю. Сын у меня был… военный… от пьянства помер, как в отставку вышел. Не дала я ему однажды денег на опохмел, он и помер. Сердце остановилось. Раньше корила себя – мол, не пожалела бы тогда рублей, глядишь – жил бы он. Да только теперь думаю – к чему ему такая жизнь, в общем-то. Работы нет, часть воинскую расформировали. В рэкет алкоголиков не берут, в охранники тоже. Звали его надзирателем, что ли, в колонию, не пошел… Ни литература моя стране стала не нужна, ни его армия….

Хозяйка Ирина Юрьевна  показала нам маленькую чистую комнатушку, даже с отдельным входом, в которой мы невероятно светло и хорошо прожили три недели. Ходили на пляж, в горы, по вечерам сидели в таком же уютном, как и комнатка, саду, вместе ужинали и пили некрепкое местное вино, от которого вечером на душе становилось удивительно спокойно и даже как-то благостно.

Иногда к Ирине Юрьевне захаживал сосед, дед Гарик, тоже пил вино, только заметно побольше других, потом читал стихи Есенина и иногда от этого чтения пьяно плакал.

- Тоже душа неприкаянная, — говорила про него хозяйка, — у него сын тоже погиб, только в Афганистане. Поколение у вас какое-то… не по времени, что ли, оттого и живёте недолго.

Теперь эти слова воспринимались иначе, чем тогда. Тогда вечера были прохладными и чистыми, разговоры неторопливыми и тихими, и главной проблемой было то, что назавтра ожидался дождь, и потому на пляж идти было нельзя, а куда тогда?

Да хоть куда, лишь бы не на эту бесконечную тёмную дорогу из Новосибирска в Кемерово, по краям которой угрюмой стеной стояла  тайга, и фары впереди высвечивали белую снежную трассу, которая вела словно в пустоту.

Может, так оно и было.

18.

Целитель проживал в панельной пятиэтажке на последнем этаже. Перед тем, как войти в подъезд, я долго рассматривал балкон его квартиры. Ничего необычного. Застеклено всё. Морозные узоры на окнах.

Может быть, под самой крышей он там ближе к космической какой-нибудь энергии?

Нет, если следовать этой теории, баскетболисты, как люди самые высокие, были бы у нас и самыми необычными в плане способностей. Не сходится, правда? Про футболистов наших я вообще не говорю.

Экстрасенс оказался отчаянно рыжим, в годах уже мужчиной, довольно крепкого телосложения и хитроватым, пронзающим собеседника взглядом.

- Аркадий, — представился он уже в коридоре.

- А отчество? – робко поинтересовалась Настя.

- Зачем? – пожал плечами целитель, — Это всё условности. Мир условностей, который нас и губит.  Вот вы же не пойдёте на улицу голой расхаживать?

- Не пойду, конечно.

- А почему?

- Ну, неудобно, наверное. Да и неприлично.

- А неприлично, — почти радостно заключил Аркадий, — оттого, что нас общество в такие рамки поставило. А разреши оно сейчас прыгать голышом, никакого неприличия бы не было.

Я сразу понял, что дело – швах. Но столько же добирались… И гараняновские деньги на этот вояж  потрачены. Не уезжать же сходу. Да и кто знает – может быть, под этой глуповато самонадеянной оболочкой скрывается пытливый ум, помноженный на безграничные возможности…

Ум поговорил с Настей, проделал над ней какие-то пассы и заключил:

- Случай сложный. Но непреодолимого нет. Будем переходить через пропасть.

- В смысле? – попытался уточнить я.

- В смысле того, что мне вашу супругу, образно говоря, нужно провести через бездонную пропасть. По тоненькой-тоненькой ниточке. И мне предстоит вызвать силы, способные ей в этом помочь.

- Это какие же?

- Ну уж никак не тёмные. Это энергия, которая есть вокруг нас. Которую можно концентрировать. Только нужно уметь это делать.

- А вы умеете?

- Надеюсь.

- И как же вы этому научились?

Аркадий развёл руками:

- Само, наверное, пришло. Я много лет инженером на шахте работал. Никого не трогал, как говорится. А потом понял что-то. На Алтай съездил, с людьми повстречался. У меня дом там теперь на лето. Вот там вообще энергетика невероятной силы…

Договорились, что привлечение энергии будет проходить два раза в день – утром и под вечер. На каждый сеанс я должен буду приносить две тысячи рублей и оставлять их на полочке в коридоре. Общаться с Настей экстрасенс будет наедине, я же могу либо ждать завершения процесса всё в том же коридоре (а это примерно час), либо проводить это время, осматривая местные сибирские достопримечательности.

Я выбрал осмотр, особенно вечерний.

На душе росло чувство тревоги, и кружка пива из ближайшего какого-нибудь кафе была бы в этот час явно нелишней.

К концу разговора пришла, как пояснил Аркадий, ассистентка  — высокая черноволосая женщина в платье фиолетового цвета.

Поздоровалась хрипло и почти басом.

Зовут, оказывается, Маргарита.

Им бы ещё кота черного.

- Был, — объяснил позже целитель. – машина сбила. Прямо у нас под окнами.

Наверное, свою концентрацию он выполнить тогда не успел.

19.

По совету Светланы и её родственников, здесь уже однажды побывавших на приёме у презирающего условности Аркадия, поселились мы в одном из местных общежитий, которых в Кемерово оказалось неожиданно много. Это были небольшие кирпичные пятиэтажки, стоящие порой даже рядом через улицу, но принадлежащие абсолютно разным ведомствам – от института или техникума до какого-нибудь перерабатывающего завода. Соответственно, много в них проживало молодёжи, но обходилось как-то без громких скандалов, — наверное, здешний сурово морозный климат зря расходовать силы и энергию не позволял.

На первых этажах таких общежитий (и это было особенностью местного колорита), в отдельно огороженных отделениях располагались местные маленькие как бы гостиницы, где останавливались командированные люди и сезонные рабочие из азиатских республик. Стоило всё это удовольствие недорого, правда,  и сервис здешний разнообразием не отличался – вот вам комнатка с кроватью и санузлом плюс общая кухня на всех с посудой, кастрюлями и сковородками.

В таком  нашем маленьком мирке, созданном в общежитии какого-то индустриального, по-моему, техникума, было пять комнат. Сосуществовали в них люди разные, некоторых я не видел вообще, жили все тихо, за исключением таджика Мирзо, который тоже был не дебоширом каким-нибудь, а просто общительным и шумным человеком.

Мирзо занесла в Сибирь строительная профессия, мёрз он тут страшно, но домой не уезжал – значит, было трудиться тут ему выгодно. Он покупал в магазине пельмени-полуфабрикаты и жарил их на сковородке, чтобы похоже было на чебуреки.

Здешнюю хозяйку, завхоза, а заодно и администратора нашего постоялого двора Зинаиду Львовну такое варварское отношение к традиционному отечественному блюду очень раздражало. К тому же аккуратный обычно таджик почему-то упорно не мыл после своих псевдочебуречных приготовлений сковородку. Поэтому утро у нас, как правило, начиналось с маленького скандала.

- Эй, таджик, — громко вопрошала комендантша, — опять над пельменями издевался, душа нерусская?

- Почему нерусская? – обижался тот. — Почему душа? У меня прописка временный есть, меня ругать нельзя.

- Ещё как можно! Ты почему опять сковороду за собой не вымыл?

- Посуда женщин должна мыть, — слабо пытался протестовать Мирзо, — так ей надо.

- Я тебе покажу сейчас это надо. Я тебя половником ухайдакаю! Мы, значит, им посуду мой, детей рожай, трусы им стирай с носками, а они – «женщин должна». Коня деревянного в задницу она тебе должна!

Зинаида Львовна, несмотря на обладание громким голосом, была худенькой женщиной невысокого роста и совсем не походила на Ирину Юрьевну из Геленджика, но было в них какое-то общее желание обо всём заботиться. Правда, по-своему, конечно.

Таджика пассаж про деревянного коня почему-то задевал особенно. Он запирался у себя в комнате и оттуда выкрикивал:

- Ты, Зинаид, чебурашка!  Вот ты кто, Зинаид!

Я сначала не понимал, при чём тут ушастый герой мультфильма (вроде, комендантша его не напоминала никак), но потом догадался.  Чебурашками здесь почему-то называли пустые поллитровые бутылки из-под пива. Зинаида Львовна и, нисколько не таясь, собирала  их повсюду и составляла всё на той же кухне, а потом относила сдавать. Причём, в дни мирного сосуществования Мирзо, как истинный представитель сильного пола, даже помогал ей донести стеклянный груз до приёмного пункта. При этом сам он не пил спиртного вообще, что, разумеется, делало его постояльцем весьма выгодным.

Так что утренние их перебранки с комендантшей были здесь словно ритуалом, не больше.

Недуг Насти Зинаида Львовна приметила сразу, но с расспросами лезть не стала. Заметила только:

- Врачи у нас хорошие.  Вот у меня шурин всю жизнь грыжей мучился, а прооперировали – зажил человеком.

Любопытно, почему эти хорошие врачи смотрели на его мучения всю шуринову жизнь и только под конец её прибегли к операции. Скальпелей не хватало?

Ещё в гостинице жил Юрасик – несчастный человек откуда-то из Башкирии.  История его страданий в рамки капиталистического общества не укладывается никак, из чего я с полным правом могу заключить, что буржуазных отношений в полной мере мы в нашем обществе, к счастью, так и не достигли.

Юрий Спиридонович Турмашов был инженером. Причём, инженером довольно неплохим и специализировался на ремонте каких-то редких и очень сложных станков. Эти станки были разбросаны по всей России, поэтому по всему нашему государству он и мотался. Встречали его везде хорошо (а как же иначе – альтернативы-то нет), работа достаточно солидно оплачивалась, привередливый инженер по приезду сразу объявлял, что пьёт виски и ничего больше, и его этим продуктом опять же вынуждены были угощать. 

Но в Кемерово у него что-то пошло не так.

Станок сломанный, разумеется, присутствовал, и Турмашов его осмотрел. Выяснилось, что сразу отрегулировать поломку не удастся – нужна какая-то мудрёная запчасть.  Юрий Спиридонович сообщил об этом на завод, и ему ответили, что запчасть вскорости вышлют, ему нужно только её подождать.

Запчасть эту злополучную высылали уже два месяца. На предприятии, куда инженера вызвали, перестали поить его виски и оплачивать дорогую гостиницу. Турмашов перебрался к Зинаиде Львовне и регулярно тревожил родное предприятие напоминанием о свои мытарствах.

Ему отвечали – ждите.

У инженера стали кончаться деньги. Сначала командировочные, а потом и свои. Он сообщил об этом на родной завод, и ему немедленно выслали из Башкирии некоторую сумму.

Эти денег с трудом хватало на оплату жилья и на обед в столовой. Ещё Турмашов покупал вареники с папоротником – в здешних местах это был самый дешёвый полуфабрикат.

Был он длинноволосым (на что идти к парикмахеру-то?), нескладным, в вечно мятых брюках и похожим на большого подростка, тайком от матери курящего сигареты в сарае, оттого и звали его Юрасиком.

Настя его жалела.

Мирзо звал к себе на стройку. Подработать. Хотя бы штукатуром.

Зинаида Львовна  смотрела на злоключения инженера трезво:

- Хрен ли ты тут сидишь, диван мне протираешь? Я, конечно, не прогоняю, живи, с паршивой овцы — хоть что-то, но я бы на твоём месте бросила бы всё и махнула бы домой в Уфу.

- А если запчасть придёт? – робко возражал инженер.

- А если нет? Так и будешь здесь Сибирь осваивать? Семья ведь есть, поди…

- Нету. Один я.

- Сорняк, значит, — комендантша была резка в оценках, — тогда и жди тут свою запчасть до лета. А летом пешком домой потопаешь. В тайге по дороге подкормишься. Если медведи не съедят.

Короче говоря, всюду была жизнь, и всюду были свои проблемы.

А Насте, между тем, лучше не становилось.

Целитель проводил свои сеансы, исправно брал деньги и всякий раз при встрече заверял меня, что путь над пропастью вот-вот закончится. Однажды, заметив моё возрастающее недоверие, он показал мне собственное фото чуть ли не в обнимку с Аманом Тулеевым.

Я вынужден был поверить.

Хотя может быть, это был мудрёный компьютерный фотомонтаж.

Или  губернатор просто сфотографировался на улице с подвернувшимся избирателем – рыжий, колоритный, снимок выйдет хорошо контрастный.

В таком случае Аркадий был просто обезьянкой на пляже, с которой отдыхающие запечатляются на фоне мря.

Экзотика.

20.

- Если вы считаете меня шарлатаном, — сказал Аркадий,  делая солидный глоток пива, — это плохо. Она может почувствовать ваше недоверие, и оно будет передаваться ей. В таком случае, как вы понимаете, лечение будет бесполезным.

- Вы называете это лечением?

- Называйте, как хотите. Людям помогает. Светлана из вашего города поднялась, вы же видели.

Он взял горсть сушёного папоротника, отправил её в рот и снова с удовольствием глотнул пива. Похоже, папоротник тут был повседневным спутником трапезы. Как и кедровые орехи – их тут продавали на каждом углу. Агафонов был бы доволен.

Я подкараулил экстрасенса после обеда, когда Настя, по обыкновению уже заснула и я отправился побродить по городу. Уходя, я ещё раз посмотрел на неё. Настя спала, отвернувшись к стене, и я увидел, как сильно выпирают на её спине лопатки. Комок подкатил к горлу. Лучше на морозный воздух – там легче. Оставлять её не хотелось, но нужно было поговорить.

И вот теперь мы сидели с Аркадием в маленькой пивной кафешке, которую я успел облюбовать во время его вечерних сеансов. Сеансы эти, как рассказывала Настя, состояли, в основном из пассов, которые он проделывал над ней руками.

- От его ладоней действительно идёт тепло, — поделилась она, — даже на расстоянии. Только не знаю, помогает мне это или нет.

Я тоже не знал. Я сидел и пил пиво напротив человека, которому, наверное, опрометчиво доверил Настину судьбу. Полностью доверил. Но, по сути, доверять её мне больше было некому. Медицина от Насти вежливо отвернулась, за исключением доктора Колобова, торгующего сомнительными БАДами.  На заграничное лечение у меня не было денег, да и Игорь Павлович  объяснил – и там уже тоже не возьмутся.

А вот этот рыжий человек взялся. И дал нам хоть какую-то надежду. Пусть за деньги.

- Зима тут плохая, — неожиданно сказал он, — тяжёлая. Плюс к этому – работа в подземелье, в шахтах. Не все выдерживают. Много сумасшедших. А из вашего города ко мне приезжают часто. Там у вас, говорят, атомную бомбу испытывали. Теперь люди болеют. Никто не хочет о нас думать, приходится самим…

На безымянном пальце у него был массивный серебряный перстень.

- Ничего ритуального, — сказал Аркадий, заметив мой взгляд, — фамильная драгоценность.

- Вам хватает на жизнь после вашей практики? – поинтересовался я.

- Когда как, — признался он, — Тулеев вот помог дом на Алтае построить. Приезжайте летом, там энергетика сильнее.

- Значит, с Тулеевым всё обошлось хорошо? 

- Сами видите.

- А чем он болел?

- Тем же, чем и ваша жена. И ничего, губернаторствует до сих пор. Пива ещё будете? Я угощаю.

По дороге в общежитие мне навстречу попалась грустная молодая цыганка. От неё сильно разило водкой.

- Гадать не стоит, — предупредил я, — будущее и так растворяется в настоящем.

Цыганка показала портрет молодого парня, завернутый в целлофан:

- Вот. Сын. Рак у него. Помогите на лечение.

- А рак чего? – зло спросил я, — Какие у него симптомы? Какие боли? Где лечили. Кто?

- Да пошёл ты, — сказала цыганка и ушла.

А если я был неправ? Если сын её действительно умирает от безжалостной болезни, и она пьёт водку от отчаяния так же, как я – пиво?

Догонять её не имело смысла – она словно растворилась в переулке.

Как будущее в настоящем.

Вечером по телевизору показывали международный футбольный матч. Спортсмены вышли на поле в траурных повязках. Комментатор объяснил – это дань памяти четверым темнокожим студентам, погибшим от рук полицейских во время демонстрации.

Интересно, а кто-нибудь отдал дань людям, которые погибают теперь от злокачественных опухолей после ядерных испытаний, вредных выбросов на шахтах, ошибок военных на каких-нибудь космических программах?

Студентов, конечно, тоже жалко.

21.

Перед кемеровским храмом, облицованным добротным красным кирпичом, была укреплена таблица, в которой перечислялись несовместимые с церковными канонами учения. В список этот попало и учение Порфирия Иванова, и деятельность Джуны, и пророчества Ванги. Резковато действует местный батюшка. Наши, вроде, чуть помирнее.

Сюда мы с Настей уже заходили, поставили свечи перед иконами, помолились. Нетрудно догадаться, что мы в первую очередь просили у Всевышнего, и в этом я не видел ничего греховного. Но другое беспокоило.

Поэтому во время очередного утреннего сеанса Аркадия я направился сюда уже один. Мне, можно сказать, повезло – народу в храме было немного. Утренняя служба уже закончилась.

- Простите, — обратился я к бабушке, торгующей свечами и прочей церковной атрибутикой, — могу ли я побеседовать с кем-нибудь из священников?  Мне совет нужен, разъяснение.

Бабушка поправила платок на голове:

- Крещён ли?

Я закивал головой и даже показал нательный крестик.

Словно пропуск куда-то.

- Тебе, милый человек, лучше к нашему старцу надо, отцу Григорию. К нему многие приходят. Ступайте вон в то здание. Его туда скоро выведут.

 — Выведут?

- Слаб он зрением, и ходит уже плохо. Но мыслит ясно, слава тебе, Господи.

Я прошёл, куда указали. Не знаю, что это было за помещение, но икон вокруг было много, и свечи тоже горели. Отца Григория действительно вывели сразу несколько человек. Усадили на невысокий стул. Вид – как и ожидалось, неважный, —  глаза слезятся, руки дрожат. Ясно было, что человек пожил много, видел много и земные бренные заботы его уже почти не интересуют. К нему подошли несколько женщин, каждая с ним поговорила, он, видимо, коротко отвечал. Ни лишних эмоций, ни жестов. Наконец, пришло и моё время, я шагнул к старцу, как на эшафот. Поздоровались.

- С чем вы ко мне пришли? – вдруг ясно и чётко спросил он и посмотрел на меня  таким же неожиданно ясным взглядом.

- Человек, очень близкий мне человек, болеет. Тяжело, почти безнадёжно.

 — Мать?

- Жена.

- Дети народились?

- Не случилось. Так вышло.

- Вышло, значит…  Ссорились, небось…   А безнадёжных состояний нет.

- И что нам делать?

- Молиться, верить…  Хотите – я за неё помолюсь. Как её имя?

Я сказал. Потом, помолчав, добавил:

- А к экстрасенсам мне её, значит, вести нельзя?

Старец покачал головой:

- Выходит, отвёл уже? Напрасно. Энергия у них демоническая.  Если и наступит у супруги твоей облегчение, то очень ненадолго. Раньше люди так к волхвам ходили. Однако же ещё в слове святого Иоанна Златоуста сказано: «Когда впадаешь в лютый недуг, то многие будут тебя уговаривать идти к чародеям или волхвам… но какая польза тело целить, а душу губить…»

Произнёс он эти слова медленно и на последней фразе словно остановился вовсе. Потом внятно, но негромко добавил:

- Каждый единый из нас виновен за все и за вся на земле несомненно…

- Неможется ему, — тихо сказал стоящий за моей спиной молодой послушник, — больше, наверное, вам с ним общаться не стоит.

Я попрощался и вышел на морозный воздух. Помолится, значит, он за Настю. И то хорошо. А насчёт загубленной души…   Кто знает, что её губит по-настоящему?

Я уже почти дошагал до церковной ограды, когда меня догнал молодой послушник.

- Вам больше ничего не надобно? – участливо поинтересовался он.

- Нет, спасибо, — я был искренне тронут вниманием.

- Простите, — смутился молодой человек в рясе, — должно быть, вы не знаете… У  нас… здесь… принято после посещения отца Григория…

- Жертвовать на нужды храма? – облегчил я его словесные и нравственные мучения, — Если принято, я не против. Скажите, сколько.

Неожиданно пошёл крупный снег.

22.

После обеда мы играли в подкидного дурака.

Компания подобралась та ещё – Зинаида Львовна, Юрасик, мы с Настей, отчего-то не пошедший на стройку Мирзо и странный, в годах уже, человек в роговых очках, которого все называли Штирлицем, потому что его звали Максим Максимович. Я давно заметил, что люди в разных места иногда как бы повторяют друг друга, хотя они непохожи внешне. Вот и отношения Штирлица с Зинаидой Львовной сильно напоминали общение Ирины Юрьевны с Гариком в Геленджике. Максим Максимович так же появлялся здесь после обеда, так же охотно выпивал рюмочку, и комендантша смотрела на него жалостно и покровительственно.  Только Есенина он не читал, зато, многословно и часто повторяясь, он рассказывал о своём коммерческом прошлом и при этом тоже умудрялся пустить слезу, если до этого выпивал.

- Пять пивных киосков у меня было, — шумно, по-телячьи вздыхал он, — пять киосков. На лучших местах: в парке, на вокзале…

- Так уж и пять, — одергивала его Зинаида Львовна, — ты, Максимыч,  Саввой Морозовым никогда не был. Торговал пивком на двух-трёх точках, это точно. На вот тебе короля пикового. Отобьешь?

Штирлиц обычно отбивал — играл он хорошо, чувствовалась в нем даже давняя школа преферансиста, но своё тянуть продолжал:

- В парке, на вокзале… Лучшие места…

История его коммерческого падения была проста и поучительна.

Бывший инженер закрывшегося в перестройку локомотивного депо, он каким-то образом нашёл на местном пивном заводике бывшего своего одноклассника, о котором много лет даже и не вспоминал, и одноклассник этот помог Максиму Максимовичу с оптовыми поставками. Потом кто-то из городской администрации, ещё по старому инженерному знакомству, посодействовал ему с обустройством и установкой уличных киосков. Конечно, знакомства знакомствами, но нужны были ещё и средства, но тут, как я понял,  инженер не подкачал тоже. Из закрытых цехов локомотивного депо как-то потихоньку исчезли вполне рабочие ещё станки, и вообще металла, особенно цветного, там сильно поубавилось. Разумеется, Штирлиц орудовал на этом пепелище не в одиночку, но и ему свой кусок пирога достался.

Короче говоря, пивной бизнес пошёл.

И шагать бы ему семимильными шагами и дальше, а Максиму Максимовичу – процветать и коттедж себе строить, но понаехали вдруг в город ушлые люди из Новосибирска и  стали повсюду открывать, уже в магазинах, шикарно оборудованные пивные отделы, где напитка этого было наименований двадцать. Плюс к этим бедам городская администрация вдруг издала распоряжение о закрытии уличной торговли спиртным. Оно, конечно, дело справедливое, в любом деле порядок должен быть, а уж в торговле градусами – особенно, но соседи-киоскеры как-то быстро переоборудовали свои торговые точки под стационарные магазинчики, а бывшему инженеру локомотивного депо судьба не улыбнулась – никак он на это  переоборудование разрешения получить не мог. Дескать, и в парке пивом торговать теперь нельзя стало, и на вокзале. К тому же знакомый человек в городской администрации попался на какой-то афёре с бюджетными квартирами для сирот, и его почти посадили. Вскорости закрылся и пивной заводик с одноклассником, не выдержав засилия импортных марок, и в довершение всего в местной газете появилось несколько статей о странном и поспешном закрытии локомотивного депо, от которого очень быстро ничего не осталось.

Максим Максимович лёг на дно и крепко запил.

Теперь он подрабатывал слесарем сразу в нескольких общежитиях, играл в карты с Зинаидой Львовной и её постояльцами и периодически тосковал о своих киосках.

Мирзо по этому поводу философски заметил:

- Каждый лошадь в своём стойле стоять надо. Тогда порядок будет, уважение. А ты полез в чужое место. Тебя и поправили.

Штирлиц выпивал ещё и горько говорил:

- А кто это определил моё место? Кто знает, что мне предназначено?! Может, я… в Госдуму мог бы…   И на телевизор потом….

Юрасик говорил, что он и вправду однажды куда-то баллотировался на остатки своих локомотивных денег, но с треском проиграл.

То есть, судя по всему, нынешнее стойло было кем-то определено для Максима Максимовича все-таки правильно.

Вечером Настя сказала:

- Детская считалка вспомнилась. Про зайчишку, помнишь? Хорошо, ему ещё есть, куда убегать, а не под кустом мёрзнуть…  Вот я раньше всегда пыталась представить – какой я буду в старости, как выглядеть буду. Нет, не улыбайся, правда. Женщин это заботит. Так вот пыталась я, пыталась, а не выходило почему-то. Не могла я себя представить старой, и всё. Теперь я понимаю, почему. Потому что у меня старости просто не будет.

Под обоями шуршали тараканы (их, несмотря на отчаянные старания Зинаиды Львовны, было тут полно), за окном мягко и быстро наступала густая кемеровская ночь. Где-то громко кричала какая-то птица, обиженно лаяла собака, судя по запахам, Мирзо жарил на куне из пельменей чебуреки.

Словно нескончаемое кино продолжалось в городе, в стране, на Земле вообще, и, наверное, в бездонном космосе тоже. Будут меняться декорации и актеры, может измениться сюжет, пойти по другому пути сценарий, но киномеханик аппарат свой не остановит.

Даже когда нас не станет.

Интересно, упомянут ли наши фамилии хотя бы там, где пишется «в эпизодах»?

23.

- Здравствуй, дорогой, — прошипело в трубке моего мобильника,  — как дела? Как Настя?

Я немного растерялся. Конечно, Гаранян  мне помог с деньгами и мы иногда ночами подолгу беседовали, но чтобы он интересовался моими делами так подробно…

Поздоровались. Он энергично продолжил:

- Колдуна нашёл? Экстрасенса своего?

- Нашёл. Колдует.

- Помогает?

- Не видно пока. А как вы там?

- Всё хорошо. Агафонов гриппом заболел, меня хотели уже выписывать, но опять на обследование оставляют…

Значит, не всё у тебя хорошо, Сурен Степанович, раз ты в больничке продолжаешь отлёживаться. Или дела какие-то не срастаются, или правда со здоровьем нелады.  И то, и другое, мягко говоря, не очень здорово.

Поговорили ещё. О погоде, о болезнях. Потом Гаранян сказал:

- Ты не мог бы выполнить одну мою просьбу? Раз ты уж там, в Кемерово.

- Постараюсь, конечно.

- Так вот. Есть там у вас улица Солнечная, — он назвал адрес, — человек там живёт, зовут Андроником. Почти родственник мне.

- И нужно этому родственнику привет передать?

- Не совсем, — Карен на некоторое время замешкался, трубка молчала. — Ты не мог бы просто зайти к нему и посмотреть, как он живёт?

- В смысле?

- Ну просто… Нет ли у него проблем…. Не смотрит ли кто за домом… Про меня ничего не говори. И сам не говори, откуда приехал.

- А чего ж я тогда к нему вломлюсь?

- Ну, скажи, что ты писатель. Или журналист. Книгу пишешь о землетрясении в Спитаке. Андроник как раз там был. Восстанавливал. Сходишь? Надо быстрее. Например, завтра в обед сможешь? А я вечером тебе перезвоню на Настин телефон, хорошо?

- А вы номер-то её знаете, Сурен Степанович?

- Обижаешь. Так сходишь?

- Схожу, конечно. Только какой из меня разведчик? Если кто за ним и подглядывает, я вряд ли это определю. А если у него проблемы – он о них первому встречному рассказывать не станет.

- А ты всё-таки попробуй. Мне не нужно знать, какие у него проблемы, я просто хочу выяснить, есть они или нет. Это и без слов видно. И потом. К нему и другие наши люди наведаются, но мне нужен взгляд как бы со стороны, понимаешь?

Отказать-то я ему всё равно не мог. Да и что такого плохого в этом поручении? Проведать человека, и всё. Проведать и уйти. И больше никогда на улице Солнечной не появляться и не искать там чужие проблемы.

У меня своих – выше крыши.

24.

Настя неожиданно в последние дни стала заметно веселее.

Обедали мы обычно в местной какой-то столовой, очень просторной, но почему-то почти всегда полупустой. Наверное, где-то рядом располагалось ещё более дешёвое и привлекательное заведение общепита. Не будут же местные студенты готовить чебуреки на кухнях, как Мирзо. Но и наша столовая, в которую мы привыкли уже заглядывать, была довольно неплохой. На раздаче предлагалось много простых, но вкусных блюд. Мне, например, здесь нравилось просто картофельное пюре с котлетой. Котлета была большая, и хлеба, судя по всему, в ней было немного. Ещё я консервативно полюбил здешний салат оливье.

А вот Насте, похоже, было всё равно, что она себе на поднос ставит. Могла, например, словно, машинально, взять сразу два супа –рассольник и харчо. Когда я попытался на это внимание её обратить, она просто сообщила:

- Знаешь, мне всё равно. Харчо – тот же плов, только разбавленный. ‚.

У меня создавалось впечатление, что она совсем потеряла чувство вкуса.

И, причем, не только еды.

Если можно так выразиться, она совсем перестала чувствовать жизнь.

И вдруг, как солнце снова взошло – она вдруг сразу после вечернего сеанса у Аркадия попросила сводить её в кафе.

- И обязательно туда, где в меню есть что-то необычное, — пожелала Настя, — твои котлеты с картофельным пюре мы и дома поедим, в крайнем случае, сами сделаем.

Адрес пиршества я решил узнать у местных долгожителей гостиницы. Всё-таки лично я хорошо знал лишь ближайшую пивную.

Мирзо на мои расспросы отреагировал конкретно:

 — На рынок сходи, там плов хороший. Плов хороший, шурпа хороший, повар хороший —  тётя Зульфия. Готовит, как песня поёт.

 Собственно, слушать и поедать песни тёти Зульфии мы тоже могли бы и дома, благо, наш город стоял на границе с Казастаном. Всяческих восточной направленности заведений у нас было настолько много, что порой по утрам казалось, что ночью наш областной центр волшебным образом перенесли куда-нибудь под Астану.

Так что предложение Мирзо мы отвергли.

Штирлица, видимо, жизнь за последние годы побила  сильно, вспомнить хотя бы одно приличное заведение он не мог, но зато прочитал нам довольно занудную лекцию о безрассудной трате денег в наши, по его мнению, молодые годы.

Зинаида Львовна посоветовала купить хорошего фарша и «забамбячить нормальные сибирские пельмени».

И только тихий. брошенный всеми Юрасик, вспомнив времена своего вископития, посоветовал сразу несколько недорогих, но самобытных кафе, где можно было отведать и пельмени из медвежатины, и жаркое из седла косули, и многочисленные рыбные блюда, например, из омуля.

Медвежатину мы отвергли – тяжёлая, наверное, пища, с Настиным желудком лучше не рисковать. А вот седло косули вполне подходило. Если ещё добавить сюда салаты поразнообразнее (об оливье я, так и быть, на время забуду), можно было вполне хорошо посидеть.

Мы и посидели. Кафе называлось прозаично – «Сибирские огни», но в остальном наследие советского общепита здесь никак не чувствовалось – внутри было тепло, уютно, царил спокойный полумрак и в аквариумах у стен плавали красивые аквариумные рыбки. Правда, рыбки эти были абсолютно безразличны к нашим попыткам как-то с ними пообщаться. Мы и стучали осторожно пальцами по стеклу, и цветными салфетками махали, но скалярии и гурами на нас не обращали абсолютно никакого внимания.

Хорошо так жить за стеклом.

Наверное, каждый из нас иногда об этом мечтает.

Собственно, и в самом кафе мы тоже находились, словно в аквариуме, — там почти никого не было. Весёлый, похожий на певца Газманова официант сказал, что местная публика обычно собирается здесь часам к двенадцати ночи – местные завсегдатаи играют здесь в преферанс, курят кальян и ведут себя тихо, так что мы можем сидеть здесь хоть до утра.

Но до утра  мы здесь, конечно, не собирались. Нам было достаточно просто вечера.

Из тех вечеров, которые потом вспоминаются всю оставшуюся жизнь – так мне почему-то подумалось.

Заказали ещё сухого вина, и Насте оно явно пошло на пользу – лицо её утратило бледность и даже как-то порозовело.

Впрочем, возможно, это был эффект приглушённого освещения.

Я даже не помню, о чём мы в этот вечер говорили. О каких-то книгах, фильмах, о Шарике Агафонова и чебуреках Мирзо. Вспомнили свой поход в кукольный театр и договорились посетить знакомых актёров ещё раз – люди хорошие, и они нам будут рады, и мы – им.

- А ещё, Кораблёв, у меня есть жилищно-коммунальное предложение, — сказала Настя загадочно.

 — То есть?

- Возвращайся ты ко мне в квартиру. Жили мы там вместе и доживать будем. Сколько останется.

- Ты это серьёзно?

- А в моём положении шутить некогда. Вино хорошее, правда? И вообще здесь хорошо. Если мы завтра сюда ещё раз придём, это будет очень разорительно?

Я, конечно, ответил, что нет. И с благодарностью впервые за последнее время подумал об Аркадии. Видимо, его пассы – не просто шарлатанство.

И ещё я вспомнил слова старца о том, что если наступит у неё облегчение после общения с экстрасенсом, то ненадолго.

Ладно, пусть ненадолго. Но хотя бы так. Не всегда же брать на обед харчо с рассольником.  Так что мы сюда завтра ещё вернёмся.

Только не забыть бы  на Солнечную улицу заглянуть.

25.

Андроник Маркович рассказывал мне о землетрясении в Спитаке больше часа.

- Самое страшное моё там впечатление, — признался он, — это когда завалы городского роддома разбирали. Поднимаем, значит, краном плиту перекрытия, а она как раз на палату обрушилась, в которой только что родившиеся младенцы лежали. Как раз кроватки, целый ряд, и накрыло… Вот всякое я там видел —  как целые деревни в разломы уходили, как запчастями от разломанных автомобилей у дорог торговали, как гробы туда возили даже из Еревана грузовики целой вереницей. А  только роддом этот разрушенный до сих пор снится…

Не знаю почему, но люди, которые носят фланелевые рубашки в крупную клетку, особенно люди уже в возрасте, вызывают у меня как-то сразу стойкое чувство доверия.  И в этом плане я почти ни разу не ошибался. Вот и знакомый Сурена Степановича оказался добрым, гостеприимным человеком, и был у него большой частный дом, в котором шумно, но абсолютно, по-моему, не ссорясь, жили его жена, дети, внуки, и внуки эти весело забегали к нам на кухню (по нашим меркам – очень даже  просторную), и ничто вокруг не говорило о том, что  дедушку Андроника заботят какие-то серьёзные проблемы.

Или я ничего не видел?

Да нет же, никакого напряга тут не чувствуется, меня, считай, совсем чужого человека, приняли безо всякой опаски. Щедро напоили чаем и угостили сладостями. Посетовали на то, что приехал я зимой,  не летом, летом тут рай земной, особенно в тайге и на местных реках. Пригласили в гости ещё, уже просто так, безо всяких газетных статей.

И на самой улице Солнечной не было видно ни одиноко стоящих автомобилей, ни праздно шатающихся людей в штатском – благодать, да и всё.

Именно эта окружающая благость меня и насторожила. Привык я уже за последнее время к тому, что если вдруг в судьбе хотя бы на несколько мгновений встречается беззаботное, безудержное какое-то счастье, жди обязательно беды.

Так я Гараняну и сказал по телефону.

Он помолчал, потом произнёс озабоченно:

- Ты уверен?

- Ну, в школе ГРУ я не обучался… Сами смотрите. А вообще ваш Андроник производит впечатление надёжного и крепкого человека, несмотря на возраст.

- Не в них счастье, — подытожил я разговор. – и всё на них не купишь, это я точно знаю.

Вот случись внезапно болезнь какая-нибудь неизлечимая или землетрясение, и всё, никакие сбережения не помогут.

Хотя, если придётся выбирать хоспис получше…

26.

- Понесло тебя к этому старцу, — Аркадий откровенно рассмеялся, когда я ему рассказал о моём походе в храм, — был я у него, беседовал. Обычный выживающий из ума старик. Помнишь, у Достоевского в «Братьях Карамазовых»? Тамошний старец при смерти уже, а всё поучает. И признаётся – мне, мол, труднее сейчас молчать, чем говорить. Вот они и говорят без умолку.

Цитирования русской литературной классики я от него, честно говоря, не ожидал. Что угодно собирался услышать, вплоть до заклинаний каких-то оккультных, но «Братья Карамазовы» — это уже перебор. Не так уж он и прост, этот целитель.

Мы сидели с ним на его кухне и мирно пили кофе. Настя задержалась с ассистенткой Маргаритой, им нужно было о чём-то поговорить.

И мы с Аркадием разговаривали, не молчать же.

- Скажем, не любят эти церковники Вангу, — продолжил мой собеседник, — а за что, собственно? Она и не скрывала. что помогали ей силы не только, как они говорят – божьи, но и другие. Их много, но не все это видят. Я когда-то читал, что именно в том месте. где стоит её домишко, турки зарыли в землю статую всадника – святого Константина. Причём, всадник этот был изваян в полный рост. Представляешь, какая там энергетическая силища?

- Нет, — честно сказал я, — не могу понять, как статуя, даже изображающая святого, может излучать энергию.

- А тебе случалось на кладбище у могил испытывать некое благоговение, спокойствие в некоторой степени? А ужас? Неожиданно ниоткуда приходящий ужас, сковывающий, холодный? Причём, не только на кладбище – в любом месте? Идешь по городу, и вдруг около какого-то дома страх наваливается. А всё просто, там либо убили кого-то когда-нибудь, либо родственники убийцы сейчас живут. Всё имеет свою энергию.

- Даже вот этот кофе?

- А почему нет? Он даёт нам энергию? Считается, да. Но ведь она не всегда может быть позитивной, определённые силы могут направить её и во зло…

- Демонические? – я вспомнил ещё раз старца.

- Возможно, и они. Вообще, их влияние на людей гораздо сильнее, чем мы думаем. Ведь бог с ангелами где? Где-то высоко над всем миром, над небом, над звездами.  А демоны, тоже ангелы, только падшие? Они низвергнуты в поднебесье, то есть в наш с вами мир, уж никак не в подземелье какое-нибудь, иначе мы бы в земной толщи что-нибудь обнаружили. И уж если силы эти здесь, рядом, можно пользоваться и ими, если во благо…

- Странная логика, — сказал я. – чтобы делать добро, нужно воспользоваться злом, так?

- Да это вы старца наслушались! Нет абсолютного зла, как нет и добра стопроцентного… Вы знаете хотя бы одного абсолютно праведного человека? Если бы такой и был на земле, он был бы невероятно скучен и пресен, как несолёный суп… Кто из вас без греха – помните? А каменья всё-таки летят! Летят, потому что некоторые и вправду считают себя праведниками безгрешными.  Ладно, увлеклись мы. Давайте поговорим о вашей супруге.

Как он быстро переходит с «ты» на «вы» и наоборот…

- Что-то не так?

- Да нет, всё идёт нормально. Вы же заметили улучшение, верно?

- Не скрою.

- Вот и я не скрою – процесс, что называется, пошёл. Только я вас обязан предупредить. Если вы удовлетворитесь этим и купите билеты домой, болезнь вернётся, и ещё в худшей форме. Нужно вашу Настю ещё поддерживать какое-то время. Как бы за руку держать, понимаете?

- И долго её держать нужно будет? Не всю жизнь, надеюсь?

- Сроки я точно назвать не могу. Но, по крайней мере, не торопитесь…

А куда нам было торопиться? В юности я часто спешил – то на экзамен в институте опаздывал, то на поезд, случалось даже в кинотеатр на сеанс с задержкой попадать. Потом, с годами (пусть это не звучит тривиально) я понял, что на всё на этой земле я всё равно не успею, значит, день и собственно, жизнь свою планировать нужно с некоторым запасом на паузы. Этим особенно хорошо пользовался Агафонов.

- Так, — говорил он после ночных бесед и посиделок,  глядя на часы, — вставать мне завтра в семь, к одиннадцати новую раковину привезут для процедурной, надо будет поставить.

- Так зачем тебе в семь вставать? – недоумевал я. — Похмелиться?

- Я не о спиртном сейчас, — обижался слесарь, — а вдруг что случится? В процедурную, например, ключи медсестра потеряет, придурки эти с раковиной (она там специальная, особая!) раньше приедут или не приедут вовсе… В жизни, брат, всё нужно учитывать…

Я, правда, всё-таки не уверен, что он просыпался именно в семь утра, и не позже.

Это нам, охранникам, приходилось вскакивать около шести – привозили свежий хлеб для столовой, именно утром заезжала мусоровозка, да и некоторых больных в регистратуру к этому времени уже приносило, несмотря на то. что окошечко открывалось только в восемь.  

Наверное, эти люди тоже жили с запасом, у них было время.

У нас с Настей его не было.

Но уезжать мы пока не собирались. В конце концов, мы ещё не сходили во второй раз в «Сибирские огни», чтобы отведать новые деликатесы. А Аркадий – пусть себе колдует, если на пользу.

В конце концов, порой даже имитация деятельности гораздо лучше, чем вообще бездействие.

Под лежачий камень, как говорится, и так далее…

27.

- Разрешите?

Человек в коричневой куртке с широким воротником подсел ко мне за столик в кафе, словно возникнув ниоткуда. То есть в зале я его до этого вроде не видел. И вообще столиков свободных было достаточно, чего ко мне лезть-то?

Вот чего я не могу терпеть, так это назойливых собеседников в подобных заведениях. И ладно, если они сразу бросаются обсуждать вчерашний футбольный матч или политические какие-то проблемы. Таких можно, в конце концов, нейтрализовать собственным пространным монологом. Хуже, когда начинают рассказывать о себе: жена попалась дура, на работе начальник деспот, кредиторы одолели, и вообще жизнь не задалась с самого начала, и это самое начало начинает описываться в мельчайших подробностях.

Правда, человек в коричневой куртке сходу разговор, слава Богу, заводить не стал, и то хорошо. Глядишь, успею я  допить своё пиво, дожевать папоротник и отправиться за Настей, — сеанс скоро уже закончится.

Но не успел.

Мой новоявленный сосед по столику расстегнул свою куртку, и стал виден довольно добротный пиджак, и даже рубашка с галстуком.

- Назаров, — представился он, — капитан Назаров. Удостоверение смотреть будете?

- Я вроде улицу в неположенном месте не переходил, — попробовал я отшутиться, но капитан был неотвратимо конкретен:

- Вы наверняка знаете, что в качестве пешехода вы тут никому не нужны. И догадываетесь, откуда я и зачем, тоже. Так что давайте поговорим без лишних реверансов, ладно?

Без реверансов, это, конечно, хорошо. Это удобно. Только о чём говорить-то? Может, целитель Аркадий не уплатил какой-нибудь налог или не имеет лицензии? Так наверняка не имеет, и наверняка никому ничего не платит. Не бухгалтером же у него Маргарита трудится.

- Давайте поговорим, — согласился я, — только, пожалуйста, без протокола.

- А кто говорил о протоколе? – удивился Назаров. — Так, поделимся мыслями. Вы же не возражаете?

Периодически он слегка морщился, словно его мучила зубная боль. Не исключено, что мучила действительно. А, может, он таким образом отвлекал моё внимание и мешал сосредоточится.

 — Так о чём мы будем делиться мыслями? Простите, но очень скоро мне нужно будет идти.

- Я знаю, — капитан поморщился ещё заметнее, словно сами слова его страдания усилили, — тогда буду не очень многословен.  А вы не тяните с ответами. Тогда ваша супруга не будет вас ждать у подъезда. Итак, зачем вы приходили домой к гражданину Айрапетяну?

- К кому?

- К Андронику Марковичу Айрапетяну. Улица Солнечная.

- А что, по этому адресу приходить нельзя? Вроде никаких запрещающих табличек я там не видел.

- Нехорошо отвечать вопросом на вопрос.

- Задавать вопросы подобного рода тоже как-то  не очень…   И в связи с чем? Я, вроде, не совершал ничего противоправного.

- Возможно, — Назаров с видимым наслаждением отхлебнул принесённого пива, — и всё-таки?  У нас, как видите, не допрос, и разговор наш вполне неофициальный. Пока вас никто не обвиняет. В отличие от гражданина Айрапетяна. Итак, для чего же вы всё-таки к нему наведывались?

Так. Я заказал пива и папоротника ещё. Спасибо, видимо, Гараняну. Втянул-таки бывший бандит (и бывший ли?) меня в какую-то историю. Только в какую? Наркотики? Поддельный алкоголь? Торговля местными девушками для среднеазиатских и кавказских нуворишей?

 — Ладно, — сказал я, — мне нужно было взять у него интервью о землетрясении в Спитаке.

- Интервью? Для кого? Насколько я знаю, вы у себя в городе работаете сторожем в больнице. Взяли отпуск без содержания. Зачем? И за чей счёт сюда приехали?

Дело вырисовывается, надо полагать, серьезное. Сдать, что ли, Гараняна? Послал органам в лапы… Но о Гараняне речь пока не идёт. Значит, либо Андроник настучал или его родственники, либо действительно за его домом наблюдали.

- В газеты  иногда пишу внештатно, — сказал я,  и это был правдой,  хобби, так сказать, такое было, — а приехал сюда, вы наверняка об этом знаете, жену лечить. На свои средства.

- За сотни километров от дома? У вас что там, своих шарлатанов мало?

Я пожал плечами:

- Этот, вроде, и правда лечит.

- Лечит он, — поморщился капитан, — знает, кого лечить, поэтому его никто и не трогает. Пока. Можете ему это передать.

- Непременно так и сделаю. Так в чём меня обвиняют?

- Никто вас не обвиняет. Тоже пока. Кто вам звонил из вашего города? Мы звонок зафиксировали.

- Раз зафиксировали, вы и тот номер знаете.

- Этого номера теперь уже нет. Так кто вам звонил? Зачем?

Пришлось шумно вздохнуть:

- Вы думаете, я бы вам ответил, если бы знал? Я понятию не имею о том, кто мне звонил. Ошиблись номером.

- И вы пять почти пять минут  об этой ошибке разговаривали?

- Человек же в Кемерово звонил. Спросил о погоде, о ценах, я рассказал. Не жалко, он же за разговор платит.

- Кто?

- В смысле?

 — Ну кто он-то?

- Да откуда же я знаю? Он не представился.

Назаров стал раздражённо вертеть на столике кружку из-под пива. Выходит, про Гараняна они ничего не знают. А во второй раз тот звонил уже Насте, её телефон эти пинкертоны проверить не додумались. Значит, разговор можно смело заводить в тупик. Только ради чего? Может, этот Андроник Маркович в клетчатой рубашке – серийный убийца? Или американский шпион.

Но тогда Гаранян – кто?

Капитан Назаров ушёл так же быстро, как и появился.  Радости на его лице, ясное дело, написано не было. Интересно, отвяжется он от меня или приставать начнёт каждый день? Придётся место дислокации поменять, пиво с папоротником тут наверняка ещё где-нибудь рядом продают.

Насте, разумеется, я об этой встрече ничего не рассказал.

Куртка у капитана Назарова была откровенно старомодной, купленной, наверное, ещё в прошлом веке.

И то в комиссионном магазине подержанной одежды.

28.

События стали развиваться быстрее.

Юрасику неожиданно с завода пришла нужная запчасть и зарплата. Он снова стал Юрием Спиридоновичем Турмашовым, погладил брюки, постригся и стал пить виски. На заводе, где его снова зауважали, поскольку больше устанавливать запчасть было некому, предложили дорогую гостиницу, разумеется, за счёт предприятия. Юрасик гордо отказался – жизнь у Зинаиды Львовны он предавать не захотел.

Зато засобирался домой Мирзо. Объяснил, что дома следить за хозяйством стало некому —  одного брата забрали в армию, другой сел в тюрьму за автомобильные кражи.

- Семья большой, кормить надо, — сетовал он, — а чем? Тут в России я деньга зарабатывал, перевод домой слал. Кто теперь перевод слать будет?

Потом замолкал и продолжал как бы с другой стороны:

- А кто мать-отец ухаживать будет? Кто скот держать, земля пахать? Нет, ехать надо…

Зинаида Львовна по-матерински гладила его по голове и говорила:

- Езжай, коли так. Там хоть чебуреков настоящих поешь. А к нам вернешься – всегда будем рады. И комнату для тебя найдём, пускай тут целый полк приезжих до тебя поселится…

Лишь Максим Максимович по-прежнему регулярно приходил играть в карты, выпивать рюмочку-другую и рассказывать про свои потерянные киоски.

Я почему-то думал, что он, в конце концов сделает Зинаиде Львовне предложение, надеялась на это, наверное, и сама комендантша, но Штирлиц упорно не подавал никаких на этот счёт признаков жизни и однажды даже, сильно подпив, заявил на весь коридор, что женщины, как биологический вид, для него не существуют.

- Импотент, — заключила хранительница гостиничных ключей, но привечать его продолжала.

Мы с Настей стали больше гулять по городу, даже заходить в магазины.  Особенно нравилось нам рассматривать мебель, обои, всяческие занавески и домашние украшения.

- Вот этот стол уголком, — представляла Настя, – мы поставим на кухне. Станет просторнее и удобнее. И нам, и гостям. У нас будет много гостей, правда?

- Конечно, – поддерживал её я, — и если много гостей, то зачем им тесниться на кухне? Будем накрывать в зале раздвижной стол, вон тот, видишь? Накроем его большой льняной скатертью, поставим фужеры и тарелки из старого сервиза.

- И пить будем исключительно шампанское. Ну, вам, мужчинам будет разрешено чуть-чуть коньяку.

- Чуть-чуть — это жестоко.

- Зато мы вам позволим курить сигары, — улыбалась Настя, — мужчина, который просто держит в руке сигару уже похож на героя-любовника из американского кинофильма…

После одного из таких походов по магазинам мы как раз подоспели к очередному сеансу у Аркадия. Поднялись на пятый этаж, позвонили. Дверь открыла Маргарита. Она почему-то молча жестами пригласила нас войти. Обычно уже с порога она начинала интересоваться здоровьем Насти, даже моим самочувствием и особенностями времяпровождения, а тут вдруг – такая почти  ритуальная тишина.  Почувствовалось что-то недоброе.

Прошли в комнату. Там на диване сидел Аркадий и смотрел в окно. Прямо, как Макар Игнатович в своей палате.

- Я прошу меня извинить, — сказал он, — но сеанса сегодня не будет.

- Что-то случилось? – спросил я, вспомнив капитана Назарова.

-Да, — ответил экстрасенс и отвернулся.

Началась долгая пауза.

- Мы сначала не хотели вам говорить, — произнесла, наконец, ассистентка Маргарита, — но потом…   В общем, звонили из вашего города. Сегодня умерла Светлана. Та самая, которая вас сюда послала…

29.

То ли из-за того известия, то ли и впрямь пассы Аркадия помогали лишь ненадолго, но Настя снова как-то поникла. В «Сибирские огни» мы больше не пошли. И прогулки по городу прекратили. Разве что картёжные баталии наши в гостинице изредка продолжались, когда Юрасик от монтажа своего станка освобождался. Попробовал он и нас к виски приучать, угощал пару раз, но все, в том числе и Зинаида Львовна, сошлись во мнении – похоже на наш самогон, только гораздо хуже.

Настя ходила к экстрасенсу тоже уже как-то безучастно, словно старшеклассник в школу – уже не хочется совсем, а всё-таки надо, иначе аттестата не получишь.

А какой тут аттестат, здесь гораздо большее на кону.

Даже мне надоело уже в одиночестве глотать пиво с папоротником. Я всерьёз уже стал подумывать об отъезде. Лучше, наверное, Насте уже не будет, как бы вообще не переборщить с лечением.

В один из вечеров, в который я уже обдумывал план, так сказать, отступления (признаюсь честно – всё в том же кафе с папоротником) ко мне опять подсел человек в коричневой куртке.

- Ничего у вас нового не произошло? – поинтересовался он так, словно мы только расстались сегодня утром.

- В смысле?

- В смысле Андроника Марковича Айрапетяна.

- Не был, не видел, абсолютно ничего не знаю, — оттарабанил я честно.

- А статью написали уже?

- Какую?

- Про землетрясение. Забыли?

Какие они у себя там, в конторе, бесцеремонные.

- Пишу. Процесс учёту и контролю не поддаётся. Это вам не протоколы составлять, знаете ли.

- Конечно, — согласился Назаров, — протоколы легче. Они про настоящее. Тут лишнего не придумаешь. Другое дело – воспоминания. Тут что хочешь, додумывай. Водки хотите?

- А здесь дают?

- Мне дадут. И селедочки с картошечкой на закусочку. Лады?

Я улыбнулся:

- Можно и расслабиться чуток. Тем более, мне скоро уезжать. Только не надейтесь – язык у меня от этого не развяжется.

И зря, – сказал капитан, расстегивая по обыкновению свою куртку. – Ваш Айрапетян с боевиками связан.

- Ещё скажите с сирийскими. Он же армянин. Явно не мусульманин.

- Да кто там разберёт. Нам сказали. Конфликт в Нагорном Карабахе и всё такое. А вы молчите, как пионер-герой на допросе.

Выпили, закусили. Селёдочка была среднесолёной, самое то.

- Хотите, честно? – спросил я. — И чего вы к ним лезете? Нужно им воевать – пусть воюют. Тем более, как мне представляется, там, в Карабахе, за свою независимость. У нас тут и без того всякого хватает. Шахты у вас, говорят, взрываются, цены вон в магазинах растут. По мне, так этот Андроник человек добрый и надёжный, не головорез какой-нибудь.

- Да бросьте вы, — оборвал меня капитан, — в каждом человеке спит зверь, уж вы поверьте. Я этого навидался. И в Чечне, и тут… Так, значит, ничего нового и подозрительного в вашей жизни за последнее время не случилось?

- Случилось. Ещё как случилось. Настя стала больше грустить и молчать.

И Аркадий, однажды отозвав меня на всё ту же кухню, негромко посоветовал:

- Если кого-то будете ко мне посылать… ну, на лечение… постарайтесь, не таких сложных выбирать, как ваша супруга. Сами понимаете…

Я всё понимал. Я уже всё понял.

А Назаров опять ушёл как-то незаметно. Правда, на прощание все-таки посоветовал:

- Если что вспомните или узнаете, позвоните. Может, кому жизнь спасёте.

Если бы я мог, капитан, если бы я мог…

30.

- Объявляю завтрашний день лыжным! – громко произнёс  Юрасик, он же теперь снова Турмашов. — Я станок наладил, и мне большую премию дали. На пикник хватит. Завтра едем на заводскую турбазу, оттуда в тайгу сходим. Переночуем там, а утром вернемся. Живёте тут уже сколько, а тайги, небось, и не видели.

Видели, конечно, только туда не заходили. Мы с Настей как-то шли по местной окраинной улице, дома рассматривали, и вдруг сразу за поворотом улочка эта буквально упёрлась в темные стволы сосен и кедров. Тайга. Прямо за порогом. И никаких тебе светлых и просторных опушек и полян.  Конечно, и  в тайге они наверняка есть. Но в том месте, куда мы вышли, сибирская природа показалась нам гигантским неизведанным исполином, которого и подвинуть-то человеку не под силу.

- Я на лыжах никогда не стояла и, уж тем более, не ходила, — заохала Зинаида Львовна, — и гостиницу не на кого оставить, и общежитие. Вы уж без меня…

- Ни в коем разе, — Юрасик был в приподнятом настроении, явно подогретом ещё и виски, —  я скоро улетаю. Домой. И мы больше никогда, наверное, не увидимся. Так что уважьте.

Неожиданно его поддержал  Штирлиц:

- И то верно. Один день без вас общежитие постоит, не развалится. Зато какие воспоминания…

Вот он на виски рассчитывал явно.

Сложнее всего было с Мирзо, он о лыжах имел вообще смутное понятие. Но, как человек природно дисциплинированный, согласился пойти хотя бы в валенках.

Наше с Настей мнение почему-то никто не спросил, видимо, думали, что мы-то, исходя из нашего возраста, будем согласны наверняка. Только Зинаида Львовна тревожно глянула на Настю, но та оптимистично кивнула: выдержу, мол.

- Точно? – уточнил я негромко.

- Точнее не бывает, — ответила она, — когда я ещё на лыжах пойду? Да по тайге…

Утром собрались быстро. К экстрасенсу мы уже не собирались – пора с этим заканчивать.  Предстоящий поход наверняка зарядит любого из нас энергетикой куда посильнее. «Газель» с Турмашовым появилась в назначенное время, загрузились слаженно, и мы поехали через заснеженную тайгу. Настя смотрела в окно, не отрываясь, пейзаж и вправду завораживал.

- Вот всё это было здесь сотни лет назад, – сказала она, — до нас было и после нас будет. И всё равно им, этим вековым стволам, какие партии у нас на выборах победили, кто сборную по футболу тренирует. Какая-то жизненная теория относительности….

Максим Максимович, между тем, добрался до каких-то  спиртовых запасов (но пока не виски) и, прячась за сиденьем, попытался было себе в кружку что-то отлить, но был замечен бдительной Зинаидой Львовной.

- Аспид! – запричитала она, — Моя наливка! Я её с лета прятала… Ты же с лыж в одночасье грохнешься!

- Зря вы так, Зинаида Львовна, — ответствовал Штирлиц, — мои физические возможности ущербными выглядят только внешне…

- У тебя этих возможностей вообще нет. Я тебе как женщина мужчине говорю. А ну положь бутылку, вредитель!

Глотнуть немного из кружки Максим Максимович, по-моему, всё-таки успел. Так что хотя бы для одного из нас день уже начался с маленькой радости. Наверное, такие вот небольшие праздники и делают нашу жизнь иногда по-настоящему счастливой. Не всенародные якобы гулянья в красные даты, не многотысячные некогда демонстрации.

Нам, если разобраться, не нужно большого и всеобщего – там нет искренности. Она есть именно в такой вот невеликой радости  (я, конечно, не именно наливку Зинаиды Львовны имею в виду), в негромких чувствах, простых словах.

И, чем дальше мы уезжали от города, тем острее это чувствовал, наверное, каждый из нас.

Тише всех и без эмоций вёл себя, пожалуй, только Мирзо. По-моему, он даже немного этой тайги боялся. Ясное дело, вырос человек где-то в пустыне… Верблюды там, чебуреки опять же.

Турбаза показалась неожиданно, словно кто-то отодвинул занавес, и вот мы уже около избушек с резными наличниками, где, на первый взгляд, никого из людей вообще не было. Но стоило нашей «Газели» остановиться, как тут же откуда-то появился большой человек в шубе и с ружьём, весело и громко поздоровался с Юрасиком  (видать, инженер тут в прежние времена гулял славно) и всех поприветствовал.

- Зовут меня Сидором Васильевичем, — представился он, — я, значит, всего этого хозяин. Временный, конечно. Милости, значит, прошу. Размещайтесь. Юрий Спиридонович передавал, что вы на лыжах идти собираетесь. Вон в том домике инвентарь, там Митрич живёт. Как разбудите, он вам всё и подберет. К ужину возвращайтесь, что-нибудь приготовим к столу-то, у Митрича жена тут…

- Так у нас вроде всё с собой есть, — запротестовала было Зинаида Львовна (и когда только успела всё это подготовить?), но Сидор Васильевич могучим своим голосом объяснил, что возражений на этот счёт никаких не принимает.

Вот так бы не только до ужина, — подумалось мне, — так бы вообще подольше. Без Аркадия, без капитана Назарова, больничных палат и супа харчо с рассольником. Без Андроника в клетчатой рубашке, наконец, который собирается где-то воевать за свой народ или свои убеждения, а вокруг люди и без войны умирают каждый день – от болезней, землетрясений и просто старости.

Этого почему-то никто не замечает. Вот четверых темнокожих студентов застрелили на демонстрации – это достойно первых газетных полос.

Задержат террориста Айрапетяна – тоже.

А смерть человека вообще-то всегда – трагедия. Что бы тому причиной не послужило.

Но, если так рассуждать, на всех первых газетных полос не хватит.

31.

А на лыжах лучше всех катался… Мирзо!

- В Узбекистан есть город Ангрен, — объяснил он, — там горный лыжа есть. Я там был сторож.

В каждом человеке дремлет свой олимпийский чемпион. Остаётся только распознать, по какому виду спорта.

А вот в Максиме Максимовиче что и дремало, так это страсть к определённым жидкостям. Тут уж Зинаида Львовна поделать уже ничего не могла. Мы нашли, как и собирались, хорошую горку – спуск берегом к реке на лёд, раскатали её, и тут началось общее веселье. Все падали, поднимались, бросали друг в друга снежки и даже пытались устроить синхронное катание, взявшись за руки, но тут мало чего получалось, несмотря на инструкторские старания Мирзо. Он искренне над нами смеялся, ему громко вторила Зинаида Львовна, Юрасик в это время уже начал приготавливать шашлык, достав шампуры и мясо – он тоже, оказывается, к походу хорошо подготовился.

А Максим Максимович, между тем, дегустировал наливку комендантши, сидя на какой-то внушительного вида коряге.

Мы же с Настей просто бродили по окрестной тайге. Снег был удивительно чистым, смотреть на него даже было трудно – резало в глазах. И тихо как…

- Ой, белка! – радостно закричала Настя, — настоящая!

По стволу дерева действительно быстро удирал вверх маленький хвостатый зверёк. Мы остановились, стараясь не шевелиться. Это помогло – любопытная от природы белка всегда любит подсмотреть за чем-нибудь неизвестным. Зверёк затаился среди сосновых веток, но нам было видно, что он за нами наблюдает – принюхивается, лапками перебирает.

- Покормить бы её чем-нибудь, — шёпотом предложила Настя, но зверёк и эти слова услышал и стал пробираться выше, там его видно уже не было.

- Всё равно бы с рук не взяла, — успокоил я её, — свобода дороже.

- Свобода всем дороже. Как и вообще жизнь. А кто там трещит?

- Не трещит, а стучит, — поправил я её, — он где-то близко. Видишь, словно опилки кто-то под деревом раскидал?

Дятла мы тоже увидели. Стояли и долго смотрели. Он долбил ствол высоко и нисколько нас не боялся.  

32.

Шашлыка хватило даже на ужин – трапезничать около горки стало холодновато, поднялся небольшой, но пронзительный какой-то ветерок. К их приходу на турбазе жена Митрича уже налепила целый таз пельменей («как же без них у нас  в Сибири-то?»), Сидор Васильевич накрыл в одной из избушек стол и растопил печь.

- Здесь у нас столовая, — объяснил он, — когда много народу приезжает.

- А что ж сейчас никого нет? – поинтересовался особо словоохотливый теперь Максим Максимович.

- Так будний день, не выходной. Не праздник. У нас завод режимный, ещё с советских времён, дисциплина тут и вообще – самая основа. Это Россия-матушка ещё при Иосифе Виссарионовиче поняла. А теперь страну опять раздербанили. И всё же не зря, не просто так.

Сели за стол. Зинаида Львовна извлекла из своих сумок неизвестно каким образом сохранившийся ещё холодец в большой глубокой тарелке:

- Вот. Сама старалась. Фирменное изделие, налегайте. Сегодня же не постный день?

- А вы что, соблюдаете? – заинтересовался Сидор Васильевич.

 Без шубы он оказался намного меньше, а, сняв шапку, и вовсе обнажил прозаическую лысину, местами прикрытую редкими оставшимися волосами. Похоже было на Мордвинова, который после спектакля из избушки превращался в обычного пенсионного возраста старика.

- Да не совсем я пощусь, конечно, — продолжила разговор комендантша, — куда мне. Лишнего веса не нарастила, не то что Нинка, которая лесхозовской общагой заведует. Я ж не наш старец Григорий.

- А вы у него были? – спросил я.

- А как же. К нему, почитай пол города уже заглядывало. И атеисты туда ходят, и, говорят, мусульмане даже с ним встречаются. Не в пределах церкви, правда.

- Я слышал, — неожиданно вступил в разговор Турмашов, — что старчество даже в современной церкви почитается далеко не всеми из верующих и даже монахов.

- Если никого не почитать, — вставил Сидор Васильевич, — далеко можно зайти. Чуть ли не в преисподнюю. Это мы и в революцию видели, и после доклада Хрущёва, да и в перестройку тоже…

Однако этот хранитель турбазы политически неплохо подкован, подумалось мне.  Либо из бывших парторгов, либо просто большой любитель разные газеты почитать. Такие на митингах на трибуну не лезут, но примечают всё. Русская традиция отстранённого наблюдения.

- Ну, у нас отца Григория почитают, —  не остановилась, между тем, Зинаида Львовна, — только не знаю, есть ли за что, прости Господи. Я как-то пришла к нему, просила, чтобы Всевышний мне ребёночка послал, а то всё никак не выходило. Он, старец, мне и говорит: «Молитесь, и всё обретёте.»  И всё. Я молилась, а потом бросила. Не помогало. А теперь уже и не надо, годы не те.

- Зря бросила, — веско и громко сказал Максим Максимович, — люди годами молятся, кузнечиков едят, тогда им благодать и снисходит. А давай мы с тобой ребёночка заведём, а?

Первому опьяневшему человеку в компании всегда хорошо.

- С тобой заведешь, — ответила комендантша. С тобой, скорее, жеребёночка заведёшь, а не  дитё малое… Пропускай тост давай. Под пельмени своё щелкнешь. А то не попробуешь их, а люди старались.

Эти люди как раз и подошли. Высокий, худой, похожий на  складной нож Митрич и супруга его, Аксинья Петровна — полная, с ясными глазами женщина, которая сразу начала нас все стесняться.

- А ну, бросай церемонии, — подтолкнула её Зинаида Львовна, словно это она тут была хозяйкой, а остальные – гостями, — ты, Аксинья, чего будешь? Наливочки, водочки, виски?

- Она, качай моё коромысло, ничего не будет, — остановил комендантшу Митрич. – Потому что она вообще не пьёт. За то я её и выбрал. В нашей семье я один положенную норму выбираю.

- Хорошо это, конечно, — заметила Зинаида Львовна, — только я бы на одном компоте не прожила. Чему тогда в жизни радоваться?

- Совершенно истинно, – туманно сказал Штирлиц и всё-таки хлопнул рюмку. Нет, пивные свои киоски он всё равно бы не потянул.

- Радоваться? – неожиданно полным голосом сказала Аксинья Петровна. — Да разве нечему? Вот день наступил, гости приехали – уже радость. Птицы вокруг поют. Смотреть можно, и не насмотреться. Надо жить, запоминать, чувствовать… Вдруг завтра этого уже не будет…

- Это ты, мать, брось, — громко пророкотал Сидор Васильевич, погладив свою лысину, —  и завтра будет, и послезавтра. А помрём, так похоронят, поверх земли, чай, не оставят. Пельмени-то где?

- Так запустили уже, — ответил почему-то Митрич, — мы же их специально подморозили, по-сибирски, так что пусть немного поварятся.

- Как верно она сказала, — негромко произнесла Настя, — надо жить и запоминать. Кто знает, что потом будет, и будет ли вообще.

- Будет, — подбодрил я её, — обязательно будет, ты только верь в это.

- Я верю. Стараюсь верить. Но не всегда получается. Я же себя в зеркале вижу. Бледная. Худая.

- А ты сейчас посмотри. Щёки розовые, глазёнки блестят. Помолодела даже.

- А то я была старая.

- Я так не говорил. Но пару годков ты сегодня скинула, это точно.

Прибавить бы ей эти годки. Реально, в жизни. Хотя бы еще два-три, можно за это время успеть многое.

Аксинья Петровна внесла огромный таз с пельменями.

- Да тут на роту хватит, — оживился Максим Максимович.

И даже молчавший до этого Мирзо сказал, улыбнувшись:

- Вот это пельмень. Вот это жарить не надо. Это кушать надо.

Выпили и за дружбу народов.

33.

Нам повезло – через Новосибирск в наш город, а потом в Москву летел какой-то дополнительный борт. Билеты на него мы купили ещё в Кемерово и в аэропорт приехали загодя, опять же до ночи коротая дорогу на частнике. Настя больше спала, водитель деликатно молчал, я смотрел на темнеющую дорогу.

Вот и съездили. Помогло это путешествие Насте? Честно говоря, я не очень в это верил, но уже одно то, что эти две недели мы были постоянно вместе и в  Насте жила надежда, дальние эти километры оправдывало. Да и не побывали бы мы с ней в этой Сибири никогда, если бы не проклятая эта болезнь. В лучшем случае – махнули бы куда-нибудь в Турцию.

Но там бы мы никогда не встретились с Мирзо, Зинаидой Львовной, Штирлицем. Не ели бы целый таз пельменей морозной ночью на турбазе.  Не попробовали бы в «Сибирских огнях» жаркое из седла косули  (что-то меня на гастрономию потянуло), не увидели бы вековую тайгу.

Вообще эта поездка поразительно укрепила меня в мысли, что хороших людей несравнимо больше, чем плохих, надломленых, разуверившихся. И так везде – в тайге ли, у нас в степях, у Мирзо в его пустыне с верблюдами и чебуреками.

Так и должно быть.

Потому что не только вину за всех мы в себе несём, но и общность какую-то людскую общую, которая никогда не исчезнет, не оборвётся, пускай даже отдельные огоньки жизней каждого из нас будут периодически гаснуть.

Только почему иногда это происходит так рано?

В аэропорту народу было немного – ночь. Едва мы устроились, ко мне подошёл полицейский. Козырнул. Представился. Так, сейчас наверняка начнётся проверка документов, потом багажа. А в сумке у меня пироги с папоротником и мороженой вишней от Зинаиды Львовны, от неё же наливочка и виски от Юрия Спиридоновича Турмашова, который, надо полагать, уже в Уфе. Вот виски сержант вполне может конфисковать. Прицепится к какому-нибудь запрету на перевозку алкоголя в авиалайнерах, и кирдык удовольствию Агафонова. Правда. я вез ему ещё обещанные кедровые орешки, целый килограмм, но, думаю, виски он бы тоже обрадовался.

Сержант, однако же, ничего досматривать не стал.

- Можете пройти со мной? – поинтересовался он.

- Зачем?

- Оказать содействие.

- Преступника поймать?

- Уже поймали, — улыбнулся сержант, — вы понятым будете при осмотре краденого.

Я растерянно показал на спящую Настю:

- У меня тут жена… она болеет… и самолёт скоро.

- Самолёт куда?

Я сказал.

- Тогда успеете. А за женой вашей вон сержант Пилипенко присмотрит. Видите толстяка у кофейной стойки?

Полнеющий, видимо, не по рангу Пилипенко заметил наши взгляды и помахал нам рукой.

- Видите, — хмыкнул сержант, — адекватен…

В комнате полиции за столом сидели ещё два сержанта и, кажется, капитан  (везёт мне на них). Напротив них уныло занимал стул лохматый и, кажется, слегка побитый, судя по ссадинам на лице, молодой человек.

- Так, Рябушкин, — сказал капитан, — эту вот сумку мы изъяли у тебя в туалете…

- Не моя она, — хмуро сказал тот, кого называли Рябушкиным.

- Да брось ты. Ты с ней по залу больше часа мотался, камеры наблюдения зафиксировали. А что у тебя там? А там ноутбук наверняка, который ты в Новосибирске в одном офисе спёр. Это тоже люди видели, безглазых у нас не бывает. Спёр, и тут же в аэропорт ломанулся. А зачем? А затем, что думал – уж здесь-то тебя искать никто не будет. И то верно – куда Рябушкину лететь. Да и на что? Ноутбук если толкнешь – на пропой пойдет, наркотики. Так ведь?

- Не моя она, — продолжал тянуть  задержанный. Только уже не совсем уверенно.

- Значит, моя. Или вон гражданина… как вас?..

Я назвался.

- Кораблёва. Взял гражданин Кораблёв, и сумку эту вам подбросил. Ни стыда, ни совести. Так?  Открывайте сумку.

Сумку открыли и зафиксировали извлечение из неё ноутбука (так сержант сказал), — видимо, того самого, краденого.

Я, где надо, расписался. Рябушкин презрительно посмотрел на меня:

- Вот зачем некоторые люди живут? Чтобы других закладывать?

Не знаю, что со мной произошло. Я его ударил. И ударил бы ещё, несколько раз, если бы сержанты со всех сторон не облепили.

Рябушкин испуганно отшатнулся.

Я смотрел на него, как позже сказал капитан, дикими глазами.

А эта сволочь ползучая для чего живёт? Почему? Вот он получит свой срок за ноутбук, отсидит, а, может, и не отсидит, условно схлопочет, и будет жить дальше – наркотики глотать или ширяться, самогон или технический спирт литрами глотать. Дома его старенькая мать, поди, кормит, обстирывает, обшивает, плачет ночами, а он существует себе неизвестно, для чего и ничего, никто сверху за это грешное существование его не наказывает. Не отнимает здоровье. В его здоровом теле не растут метастазы. Он может, если захочет, планировать не только завтрашний день, но и год, два, целые десятилетия…

В самолете Настя попросила одеяло. Укрылась в своём кресле.

- Знобит что-то, – сказала. – Скорее бы лето…

34.

Лето мы со слесарем Агафоновым решили встретить, как полагается – маленьким ночным банкетом. Тем более, что начало июня счастливо совпало с нашей зарплатой. К мероприятию планировалось подключить кота Фомку и собаку Шарика, которые в последнее время отчего-то  действительно перестали ссориться.

- Ну, значит, и мы с американцами скоро помиримся, — философски заключил Агафонов, —  и наступит на Земле всем хорошо, не всё же воевать…

Мы разлили по стаканчикам, выпили. Слесарь потянулся за сигаретой:

- От Гараняна ничего не слышно?

- Нет. Уехал. Воюет, наверное. Или на митингах выступает.

- Так как же ему выступать, если говорить он по-человечески не может? Шипит, как змей. Вот всё есть у человека. А голоса уже нет.

- Голос – не главное,  без него жить можно.

- И то верно, — оживился Агафонов, — к нам недавно бабу одну положили, ей гланды удалять надо. А она – в слёзы. Как я, мол, без этих гланд? Представляешь – гланды свои пожалела. На хрен они ей сдались? Лишний вес…

Шарик улегся на пол сторожки, кот Фомка тут же примостился рядом. Обоим досталось уже по сосиске, а в меню ещё были котлеты из больничной столовой.

Которые очень даже ничего.

Агафонов разлил ещё:

- Ну, теперь давай за твою Настю. Царство ей, как говорится, там небесное. Ты как? Отошёл немного?

- С месяц тяжело было. Чуть не спился. Сейчас полегче.

- А то. На могилку-то ходишь? Скажи, хороший я ей крест сделал? А ты – памятник. Памятник – отживший продукт советской эпохи. И средневековья. Ладно. Чокаться не будем…

Где-то на дереве за сторожкой громка запела какая-то пичуга, несмотря на ночь. И ночь эта была прохладной и спокойной.

Потом у шлагбаума засигналили машины.

Приехали турки-строители.

В сауну.

2015–2016 гг.

---

Сергей Бурдыгин: «Почти всю сознательную жизнь проработал журналистом. Но служил и в охранниках, что и отражено в публикуемой повести. Член Союза Писателей России. Пишу стихи и прозу. Лауреат международной премии «Добрая лира» (Санкт-Петербург). Собак очень люблю.»