≡ АНДРЕЙ ЮРЬЕВ ≡
…пересмотри, перечитай,
И убедись, что вышел за край,
За рубежи отчетных границ и сверстанных схем…
…перечитай, пересмотри,
И убедись, что город внутри,
Забытый город сорванных крыш и взорванных стен…
К.Кинчев, «Пересмотри»
* * *
Причин у появления этой заметки несколько.
Первая – еще в 1996 году, вскоре после областного молодежного поэтического праздника «Яицкий Мост – 96», в организацию которого я внес свою скромную лепту, я получил письмо от группы молодых поэтов из Перми. В нем, в частности, меня спрашивали: какие в Оренбурге есть поэтические школы? какие направления представлены? есть ли вообще сформировавшиеся литературные течения? Вот в Перми, например, активно действуют литературная группа «Монарх», общество «О’ДеКаЛ»… Тогда я не нашел, что ответить. Попросту не был готов.
Вторая – весной прошлого, 2007 года я решил превратить личную интернет-страничку-резюме в Сайт Уральских Словесников «Люминотавр». Пришлось крепко призадуматься – что общего должно быть у предполагаемых обитателей этого словесного лабиринта?
Третья – неоднократно приходилось выслушивать и вычитывать заявления в свой (конечно же, не только в свой) адрес от рядовых, в общем-то, читателей: да что может нам предложить альманах «Башня» или сайт «Люминотавр»? да что вообще стоящего есть в оренбургской литературе?
Поводом же к написанию нижеследующих строк послужило появление на сайте www.arcto.ru ряда новых материалов Александра Дугина (кстати, теперь член Госдумы РФ) и его соратников.
* * *
Тому, кто желает лучше понять оренбургских авторов, необходимо иметь ввиду особенности существования региональной литературы в культурном поле России.
Оренбуржье – регион многонациональный и, как следствие, многокультурный, среда пересечения многих традиций религии и искусства. Как результат – естественно, отсутствие преобладающей, господствующей традиции, отсутствие естественной «монополии» на комплекс идей и образов. Объединяющим и скрепляющим национальную разноголосицу началом становится русский язык – но это вовсе не значит, что русские не только по языку, но и по духу, культура и искусство становятся проводниками цивилизации. Показателен в этом отношении случай проведения семинара молодых писателей – название ему дано «Мы выросли в России». Этот факт, как видим, все еще приходится утверждать для более четкого культурного самоопределения, для обозначения своей причастности мировым цивилизационным тенденциям.
В личной беседе Вячеслав Моисеев, председатель оренбургского отделения Союза российских писателей высказался кратко: «Что у нас у всех общего? 33 буквы русского алфавита и степь». Поэт-песенник (долгие годы – бессменный лидер рок-проекта «Ородруин») Марат Искандеров (он же Моро) на ту же тему высказался так: «Если кто-то вышел из гоголевской шинели, то нас всех обнимает степь и небо, не хуже шинели или казачьей бурки :)».
Так о чем же нам говорят многими голосами этой степной азбуки?
Чем известна наша степная область? Преимущественно аграрным производством и добычей-переработкой сырья. Как следствие – особый менталитет местных жителей, близость к земле и ее недрам, сыновняя верность чреслам Природы-Матери; многоообразие форм религиозных вероисповеданий не приводит к их смешению, но общим знаменателем становится язычество, поэтизация и мифологизация природных начал. Отсутствие необходимости коллективной выработки идей обновления цивилизационных процессов приводит к отсутствию представления о необходимости иерархического начала – напротив, сильны анархические тенденции, идеи коллективной, общинной анархии, в центре внимания оказывается не Система миропорядка вообще или Система государственного устройства в частности, а жизнь некоей общины, объединенной частными интересами, жизнь семьи как таковой, как единственной незыблемой основы этого уклада жизни. Степь с ее необъятными просторами, недостаток воды и леса – основа для возникновения образа человека странствующего, кочующего из края в край этих просторов, кочующего с тем, что имеет при себе – не более души своей, перемещающегося из места в место со своей семьей или в поисках таковой. Отсюда главной становится тема поиска спутников жизни – одиночество перед лицом Бескрайнего Неба и счастье в объятьях Матери-Земли или (как замещение этого женского образа) близ своей второй половины. И этими настроениями оказываются проникнуты не только жители деревень, но и обитатели города, становящегося не столько центром производства материальных благ, а местом сбыта, торжищем, ярмаркой прибывших извне идей, образов, самих жизней. На этом маскараде образов Поэт зачастую чувствует себя ненужным, отверженным, чуждым этой будничной суматохе – и тем вернее возвращается в необъятные степные просторы.
Наш удел –
Сеять образы мира
Через сито голодных умов,
В дуновении чувствовать силу,
Греться жаром далеких костров.
Мы рождаемся снова и снова,
Попадая не в час и не в срок,
Ударяя о музыку словом,
Высекать искрой
Веры исток. (Моро)
Именно так – просевая образы мира, тщательно отделяя существенное от преходящего, заново формировать постулаты Веры – или, как минимум, нового-старого доверия к Небу-Отцу и Матери-Земле. Ведь иначе
Танец крыльев над землей –
Тень моя, да свет чужой,
Клубы смеха, ливень слез,
Кто здесь примет нас всерьёз?
Странных детей, наученных небом
В судьбы любимых
Забрасывать невод.
Кто примет всерьез странников, бредущих «через черную степь в города» (из Алексея Григи)?
Земля людей –
Заборы
Между чувствами и речью.
Кто ставит их –
Тот с миром
В постоянной сече…
…Кто в созвездиях вычитал руны,
Кто отдал свои косы на струны,
Кто поднимет огонь
В очагах, веки стылых –
Будет править родившимся миром… (всё тот же Искандеров)
Иначе – ради чего это скитание по миру, как не для сбора душ, верных заповедям Неба и постулатам степной философии и подчинения их Единому Направляющему Началу, которого степняки не находят в торгово-крикливых, суетных городах?
* * *
Для еще большего уяснения особенностей оренбургского литературного поля примем во внимание следующие соображения.
Карл Густав Юнг, в силу рода своих занятий не принадлежавший ни к одному конклаву литераторов, ни, тем более, к какой-либо группе литкритиков, предложил для более полного понимания художественных произведений два взаимозависимых понятия-представления – произведение визионерское и произведение аналитическое. Деление это исходит, во-первых, от понимания физиологических процессов, протекающих в психике – поскольку мышление может быть преимущественно логическим либо преимущественно образным; во-вторых, от представления об интро- и экстравертных тенденциях деятельности души. Смысловая линия произведения, согласно Юнгу, может быть субъект- или объект-ориентированной, тяготеть либо к кропотливому анализу переживаний и их выражений в поступках, либо к разворачиванию всего многообразия картин, порожденных восприятием того или иного события. К сожалению, им не учтен третий тип произведений – произведения символистские. Они вовсе не являются синтезом двух указанных типов, как может показаться – символ отображает некую знаковую целостность, служащую источником многих образов, находящихся между собой в той или иной логической связи; это не конечный, целевой синтез, это изначальное единство тенденций выражения подвижек души… К ним же примыкают и произведения ревизионистские – если брать ревизионизм и как возрат к прежним, бывшим-до, ценностям, и как постояннный пересмотр наличных, тех-что-есть, культурных ценностей. Примыкают, поскольку изначальной ценностью служит общий символ, превосходящий своим значением частный образ – Жизнь, Смерть, Бог, Мать, Отец, Правда, Вера, Любовь.
Для ревизионизма отправной точкой, для развития смысловой линии собственной речи персонажей произведений, служит подспудно звучащее лейтмотивом, но не всегда высказываемое, выписываемое – «Не хочу быть так!», «Не хочу того, что есть», «Хочу иначе».
Есть ли место ревизионизму в современном культурном поле России? Есть, поскольку проблема взаимоотношений субъекта и объекта, проблема восприятия, переживания и осознания переживаний – пожалуй, одна из главных тем для того, кто на вопрос «Быть или не быть» отвечает «Быть, но как?» Эту проблему затрагивают и философы, создавшие термин «археомодерн».
«…Термин «археомодерн» предложен философом Александром Дугиным и означает «наложение, суперпозицию, юкстапозицию двух парадигм – модерна и премодерна – без их концептуального соотнесения, то есть без выстраивания между ними внятного логического переходника, некого модуля».
В отличие от таких понятий, как «археоавангард» Федора Гиренка и «археофутуризм» Гийома Фая, археомодерн – это не новая парадигма, восполняющаяся к премодерну, модерну и постмодерну, а то, что «родилось из осмысления несоответствия российской современной условно постмодернистической действительности канонам постмодерна».
«Археомодерн, – продолжает автор термина, – это такое состояние, когда архаика и модерн берут друг друга в плен. При этом никто не повелевает, каждый пытает другого». Россия ни одну из трех стадий (в периодизации Дугина) не прошла полностью, как правило, действуя в режиме «догоним и перегоним», а в результате имея наложение сразу нескольких эпох друг на друга: с одной стороны, языческое православие и варварская модернизация в виде коллективизации и индустриализации, с другой – расколдовывание мифа и традиции в мир науки и техники». www.arcto.ru,Алексей Нилогов, «Тут вам не там. Учение об археомодерне за пять минут для самых маленьких».
«Модерн – это понятие, которое связано с появлением субъекта. Там, где есть субъект в его классическом картезианском понимании, там есть модерн… Что мы понимаем под субъектом? Под субъектом мы понимаем классическое определение западноевропейской философии – это волевое рациональное начало. Там, где есть рассудок, и там, где есть воля, там на перекрестии линии воли с линией рассудка обретается субъект, кантианский ли, картезианский ли, фихтеанский ли – не важно, главное, что субъект. Вот он-то и есть модерн… Там, где появляется субъект как рационально-волевое начало – кстати, еще не ясно, индивидуальное или коллективное – где появляется философский субъект, наделенный рассудком и волей, там начинается модерн… Субъект в западноевропейской философии возник как результат расколдовывания мира. То есть, это некое следствие освобождения мира от сакрально-мифологического начала, светового измерения. Субъект, картезианский субъект, «cogito ergo sum», возник тогда, когда начался процесс систематического картезианского сомнения. «Сомневаясь во всем», западноевропейское человечество поняло, что в одной только вещи мы сомневаться не можем. Эта вещь называется субъект и обладает двумя свойствами: рассудком и волей. Вот это и есть признак модерна. Где и когда этот субъект появляется, там есть модернизация, и модернизация есть инсталляция этого субъекта в данной конкретной среде… Дело в том, что человек модерна – это не человек традиции, и поэтому человек модерна определяет себя и действует в определенной системе заведомых подразумеваний. Система этих заведомых подразумеваний, без которых нет человека модерна, жестко соответствует системе, построенной на отрицании системы премодерна. То есть, модернизация и появление субъекта принципиально связаны с расколдовыванием мира… Существует либо расколдовывание, и продуктом его является субъект и модерн, либо нерасколдовывание, и продуктом его является несубъект и немодерн (архаика)». А. Дугин, «Археомодерн», www.arcto.ru
* * *
Нельзя упускать из виду тот факт, что в последние годы благодаря бурному развитию науки философские дуалистические и диалектические деления на субъект иобъект подвергаются критике. Современная наука доказывает необходимость постоянно иметь ввиду нечто третье, а именно среду наблюдения. Даже если объект и субъект лишь умопостигаемы, необходимо учитывать для составления конечных выводов работу сознания, факт вмешательства наблюдателя в процесс наблюдения– о чем многие сотни лет говорят Веды и буддистские тексты. Иными словами, стильмышления – или стиль выражения мысли – неизбежно встанет междууморазделяемой двоичностью. «Степной» стиль… Да есть ли он? Не имеет ли мы дело с фантомом?
Степняцкий говор – вот, пожалуйста, образцы казацкого фольклора в новой работе Евгения Баженова «Пугачевские сказы»: «Здорово, муйнашечка», – говорит филин, – «как живется тебе? Отчего невесело?» Собака ему отвечает: «Напала на меня казнь-смертужина.Что ни ночь, лазит кто-то в сарай да кур порежет да потаскает. Обутреет – одни перушки остаются. Я сколько ни держусь от сна, все обратно засыпаю, не услежу никак. А меня за ето хозяин валтузит – как и живой-то остаюсь.» Филин говорит: «Етой беде твоей помочь дело нехитрого ума. Нонишней ночью прилечу к тебе да с тобой постерегу. Ежли и уснешь, так я догляжу, изловим вора.» Современная, модернистская обработка архаичных текстов, рожденных народным сознанием. Но это современная сказка, ироничная стилизация,текстура структурированного смысла. Контекст же остается неизменным со времен Пушкина – врут, стал быть, царедворские историки, и Пугач наш не тот, как о нем столичные бают, и война его за волюшку народную не такова была (курсив мой)… Да так ли вообще нам вещают нынешние, весьма нами, кстати, уважаемые, евразийцы? Действительно ли отсутствует у нас «разум, помноженный на волю» – и нет ли за этим страдания об отсутствии сугубо авторского стиля, аутентичной самоидентификации? Не утерян ли за желанием стиля – смысл?
Стихи Алексея Григи, малопопулярные самы по себе, но «на ура» воспринимаемые слушателями в качесте песен, и тексты Моро – наглядный образец сплава архаики и современности, точнее, архаики, бунтующей против современности, возвращающей к бытию богов Яви, Нави и Прави в случае Моро, воскрешающей весь пантеон всех традиций в случае Григи.
Над землей горят костры,
Дикий ветер время рвет,
Ищет нас –
В путь до Весны.
Моро, «Путь до Весны» – именно так, под ветром, проносящим нас к Началу Начал, ради очередного схождения Спасителя в ад зимней стужи – ради апрельского свежего дуновения и первых возгласов цветов – от нас в глубину времен, чтобы возродиться из архаики к временам новейшим. В архаику, в те времена, когда
Был слепящим тот жар,
Было тайное светлым,
Каждый песню умел
Окружать тишиной,
ведь смысл лежит – где?
Там, где текут наши дни,
Все слова беспощадно остры
Но все, что хотел я сказать –
По ту сторону слов,
Лежит
По ту сторону слов.
А поэма Григи «Мирный Город» о последних часах жизни вольного казака Степана Разина?
Безумцы
приносящие свои молитвы чужакам
безумцы
плюющие в отщепенца
– не о нашем ли времени, о бросающихся в погоню за призрачными благами техно- и наукократии? Ради чего стоило жить, ради чего жили предки? –
русский норов
прилаживал на себя оглобли мира
искать Беловодья
– от времен князя Буса до идей евразийской целостности – не мечтой ли о справедливой жизни Беловодья жив народ как единая нация? Это ли не «разум, помноженный на волю»? Это ли не плод коллективного сознания? Но плоды коллективного бессознательного никогда не давали себя долго ждать –
…громом выискивал в душах потёмки
и плясал
и смотрел пляски многих
на развалинах вавилонской башни
И разве не степной герой – бунтарь-одиночка,
… был незнаем для людей
заступа, вор и чародей
– и всегда был желанным для народа?
В ситуации археомодерна, как и прежде, ожидаемым Героем остается бунтарь.
* * *
Казалось бы, что может быть общего между ерничеством панка Суецыда и утонченным романтизмом Ольги Смирновой? Именно борьба с расколдовыванием мира, возвращение ему «иррационального светового измерения» – пусть в форме иронии поэмы «Символы», насмехающейся над обилием выброшенных на книжные прилавки еще в 1990‑е сектантских книжонок; борьба за возвращение к Свету Изначальному, свободному от копоти современности.
Стало их земле теплее,
Стало их звезде светлее,
Закрутился шарик-мысль,
Появился скрытый смысл.
И пусть
Все усталые прячут глаз
В чаше чистого серебра,
Страшно им из нее глядеть
На горящие города,
Но ведь
Богом был и я,
Только был бит,
Видимо был так
Как-то для всех мал.
И в конце концов
… смысл слов познает лишь тот
Кто будет долго смотреть
На отпечатки древних листьев
В каменном угле,
– лишь тот, кто духом изойдет из современности в архаику – сквозь всю пелену времен…
* * *
По мнению автора «Хазарского словаря» Милорада Павича, хазары погибли потому, что утратили свою самобытность, идентичность – свою веру «ловцов снов». Не против ли возможной гибели цивилизационных ценностей протестуют носители «степной азбуки?»
Теория Александра Гельевича об отсутствии в евразийском культурном пространстве «волящего разума» хороша применительно к социополитическому слою этого поля, и ее подтверждает практика состоявшихся выборов парламента и Президента, но борьба за власть идеи не ограничивается сферой политики – пусть борьба с засильем идейных фантомов и ограничивается якобы «провинциальной партизанщиной» – бунт против рано или поздно приведет к борьбе за, и в уральской степи это восстание духа ведет опять-таки к утверждению столь обожаемых Дугиным (а нами разве нет?) традиционных ценностей.
«Не хочу быть так!» – проглядывает сквозь весь рассказ Сергея Васильченко «Падать» – «Я хожу по этому миру, – говорил он, – будто бы с ножом в сердце». Иногда он мне даже снится такой: с ножом в сердце, стоит и по-доброму улыбается… Да что там: жизнь – это и есть падение. Сначала неосознанное, потом осознанное. «А почему не восхождение?» – спросишь ты. А потому, что все кончается старостью и смертью – последней точкой падения в этом мире, этаким асфальтом, по которому размажется твое бренное тело. Когда же мы только рождаемся, мы совершенны. Жаль, люди не понимают, что падать – это не так уж легко, – и разве не к новому рождению через испытание абсурдом стремится персонаж?
«Не хочу быть так!» – сквозь плотную ткань событий повести Моисеева «Кольцо в стене» – персонажи, Хранители, отчаянно борются за вверенные им жизни подопечных, спасая их от зла, предопределенного самими законами существования материальной Вселенной, и проходят сквозь горнило духовного становления и роста, в каждом шаге своей жизни совершая шажок по ту сторону оков мирового зла.
«Не хочу быть так!» – наиболее ярко проступающее в рассказе Струздюмова «Совратители» («Башня», 2005) – что, казалось бы общего со всепрощением и непротивлением (видимыми) стихов Смирновой? Как раз то, что реальность Смирновой возможна, оправдана лишь одним – присутствием Бога, ежеминутно и ежечасно отправляемых к Нему движений души – для Смирновой вне Бога истинной реальности не существует, и от отчаянного
Ветер, ветер сырой, западный,
пасмурный, как огонь свечи,
забери с собой все звуки и запахи,
все случайные шепоты на край неба умчи.
Все песни вполголоса, если хватит сил,
все звонки из прошлого – что в них проку?
И саму любовь забери, унеси
куда-нибудь ближе к богу
она приходит к прозрению
Может, между нами бесконечность,
может быть, фантазия моя,
– бесконечность фантазии, претворяющей мир, ожидания ощущения – всвершение поступков – ведь фантазия: мост между творением и Творцом.
* * *
Неустанная ревизия ценностей этого мира, постоянное напоминание о вневременном, вненаличном, внетекучем – это уральский бунт против данности, и корень этого бунта – сомнение. Сомнение в том, что этот мир имеет право быть Богом Данной Реальностью.
* * *
Не столько окончательные ответы на вопросы, сколько приглашение к дальнейшему диалогу – к долгой речи на языке нашей «степной азбуки»:).
ЮРЬЕВ Андрей Геннадьевич родился в 1974 году в Печоре (Республика Коми), в 1996 году окончил электротехнический факультет Оренбургского госуниверситета, работал дизайнером-верстальщиком в оренбургских газетах и в Фонде Эффективной Политики (Москва).
С 1993 по 1995 год – вокалист и автор текстов песен группы «Личная Собственность». Лауреат специального диплома «За философизм лирики» областного поэтического конкурса «Яицкий Мост – 96». Повесть «Те, Кого Ждут» вошла в сборник «Проза – то, чем мы говорим» (Саратов, 2000), публикации в газете «Оренбуржье» и альманахах «Башня», «Гостиный двор». Победитель конкурса «Оренбургский край — XXI век» в номинации «Автограф» в 2014 году, призом стало издание отдельной книжкой повести «Юркины беды».