≡ ВЯЧЕСЛАВ МОИСЕЕВ ≡
КОГДА стало известно, что Ренэ Герра приезжает в Оренбургскую область – сначала в Бугуруслан, а после и в Оренбург, — коллеги-журналисты принялись меня выспрашивать: как правильно обозначить этого «чудесного француза»? Три дня общения с ним дали ответ: Герра – уникальное явление мировой цивилизации, человек, который с 11 лет начал изучать русский язык и навсегда влюбился в Россию, в ее культуру. Причем влюбленность эта не созерцательная, а очень даже деятельная. Но любое действие рождает противодействие. Не избежал его в своей жизни, посвященной собиранию культурного наследия русской эмиграции, и Ренэ Герра. Ренэ Юлианович, как уважительно называли его русские в Париже.
Сейчас ему 60, он знаменит, его коллекция картин русских художников-эмигрантов насчитывает 5 тысяч работ, а рукописи, письма наших литераторов, одно перечисление имен которых рождает благоговейную дрожь у любого грамотного человека, исчисляются десятками тысяч «единиц хранения». Но в начале своего пути Ренэ Герра обнаружил, что путь этот устлан не розами, а все больше терниями.
– 45 лет назад я понял, насколько важно для русской культуры ХХ века наследие русской эмиграции – и литература, и искусство. Тогда об этом никто не думал и не мог думать. А для меня это было ясно, как дважды два – четыре. В 1975 году профессор Института восточных языков граф Франсуа де Лабриоль (написавший докторскую диссертацию об И.А. Крылове) побывал на защите моей диссертации. Он был ректором этого института и одновременно деканом факультета славистики. Он пригласил меня на работу. Тогда некоторые коллеги, в том числе Леон Робель, известный переводчик с русского, потребовали, как противоядие от меня, ввести курс марксизма-ленинизма в нашем институте. Если вы возьмете ежегодник Института восточных языков за 1975 год, то там найдете, что Ренэ Герра читал лекции о старшем поколении литературы русской эмиграции – Бунине, Зайцеве, Ремизове, Шмелеве. И что в институте был курс диамата!
– А журнал «Пансе коммюнист», теоретический орган Французской компартии, студентов не заставляли штудировать?
– Ну нет, конечно. Я к чему это говорю? Тогда звучало дико и странно, но я утверждал, что это великие русские писатели ХХ века. Несмотря на то, что их десятилетиями не печатали ни в Советском Союзе, что было закономерно, ни, что грустно, на Западе. У Бориса Зайцева при жизни вышло три книги в переводе на французский, у Шмелева примерно столько же. У Бунина немного больше благодаря его Нобелевской премии. И то это было в основном до 1935 года, поскольку потом стало неактуально.
– Все же, Ренэ Юлианович, кем вы считаете себя сами?
– Я собиратель и исследователь литературы и искусства русского зарубежья. «Спаси и сохрани», написанное на православных крестах, всегда было моим лозунгом.
– Вы православный?
– Я католик и родился католиком.
– Но супруга ваша православная?
– Она православная, наш сын православный и мой первый сын тоже православный. Ему 30 лет, зовут его Александр. Моя первая жена – русская, из белых эмигрантов. Второму сыну скоро семь, он Алексей. Имена выбирал я сам и для первого, и для второго сына. Александр – как Невский, как русские императоры, а Алексей – как царь Алексей Михайлович, отец Петра I, и отчасти из-за Бориса Зайцева, у него есть рассказ «Алексей Божий человек». А моя нынешняя жена Ирина из Москвы, она родилась в СССР, но по духу все же не советский человек.
– Вы начали учить русский язык в 11 лет. Как это получилось?
– Волею судьбы я встретился с дореволюционной Россией на Лазурном берегу, в Каннах, где находили убежище белые эмигранты. Мне повезло – я начал изучать русский не в гимназии, не в лицее, не в Сорбонне, Боже упаси, – там его преподавали как мертвый язык. Меня учила русскому одна дама из Киева, Валентина Павловна Рассудовская, которая по-французски почти не говорила, но у нее был дар педагога. Как-то раз она пришла к маме, которая преподавала математику, а потом стала директрисой женского лицея, и попросила дать уроки ее внучке. Директриса не дает частных уроков, но мама все же согласилась. Женщина продолжила: «Мы люди бедные, мы русские». Мама ответила: «Не волнуйтесь, это будет бесплатно». Но Валентина Павловна предложила, в свою очередь, давать уроки русского мне и моему старшему брату Алену. Зачем русский язык в Каннах в конце 1950‑х годов? Я уже изучал латынь, немецкий и английский – вполне достаточно. Но мама предложила нам брать уроки русского. Мой брат отказался, а я попал в этот странный мир русской эмиграции.
Уроки Валентины Павловны иногда длились три-четыре часа. В 12 лет я, хотя и не понимая до конца, знал стихи Пушкина и Лермонтова. То есть она хотела сделать из меня русского человека для будущей России. А через год, когда я уже умел читать и писать по-русски, появилась вторая учительница – поэтесса Екатерина Леонидовна Таубер, по мужу Старова. Ее стихи благословил Ходасевич, она переписывалась с Буниным, и эта переписка находится у меня… Она была учительницей в лицее, где я продолжал изучение русского языка.
– Как принято писать у нас в автобиографиях, по окончании школы вы поступили в вуз…
– Правильно. Для получения аттестата зрелости я взял русский язык. В департаменте Приморские Альпы в 1963 году русский как первый язык – это было в диковинку. И благодаря русскому в 17 лет я поехал в Париж, чтобы поступить и в Сорбонну, и в Институт восточных языков. К ужасу моих родителей, потому что сами они были педагогами и хотели, чтобы я стал врачом, архитектором, адвокатом, а не госслужащим. Я поступаю на филфак Сорбонны и продолжаю изучать русский язык.
– И логика событий вас приводит к писателям-эмигрантам?
– Да, именно логика, потому что я – чистый продукт белой эмиграции. Я не понимал, что где-то есть другая Россия, Совдепия, если хотите. Все равно что человек увлекался бы древнегреческим языком, ни разу не побывав в Афинах, тем более, что сейчас это новая Греция. Мой путь был – стать преподавателем русского языка. По окончании Второй мировой войны русский во Франции впервые стали преподавать в школах, и понадобились учителя. В 1965 году, мне было 19 лет, я получил диплом Института восточных языков, пройдя курс за два года вместо четырех. Диплом с отличием. Одновременно я учился в Сорбонне, выбрав специализацией славистику. Вот тогда я начал много общаться с белоэмигрантами в Париже.
– Как же вы на них вышли?
– Очень просто. Приехав из Канн в 1963‑м, я недели три ждал комнаты в общежитии и все это время болтался среди русских. У меня был приятель Николай Бейбутов – князь, он был сантехником, играл на гитаре в кабаре, а красавица Ольга Потемкина пела. А познакомились мы в 1961–62‑м, когда я два лета подряд проводил август в лагере Русского студенческого христианского движения. Первая любовь была там, русская, конечно. Там были офицеры Добровольческой армии. Там находился философ Владимир Николаевич Ильин, и я его, старика, слушал часами. Мы поднимали российский флаг, ходили в походы, кухня была русская. Поэтому в Париже у меня были зацепки.
Немудрено, что, окончив Сорбонну, для магистерской диссертации я решил впервые почти за 50 лет во Франции написать о Борисе Зайцеве. И отправил ему летом 1966 года письмо из Ниццы. Борис Константинович страшно обрадовался, что, наконец, нашелся француз, который им интересуется. Он, как человек учтивый, дореволюционной культуры, мне ответил: приезжайте, вместе поужинаем, выпьем бордо (он любил бордо) и поговорим. Ему было уже 85 лет. И когда мы встретились, то, могу вам сказать, просто влюбились друг в друга, несмотря на разницу в 65 лет. Недавно в Москве вышла переписка Бориса Зайцева, и там, в именном указателе, есть десяток ссылок на меня. Не скрою от вас, это для меня была большая радость. С 1967 года Борис Константинович пишет разным адресатам, что есть такой странный француз, бородач, более русский, чем многие русские, словно родился в Калуге. По этой «наводке» меня потом сделали почетным гражданином Калуги… Естественно, он помог мне написать работу. У меня есть живой автор, а у него есть и время, и желание. И мы работали. И потом никто не мог мне сказать, что здесь что-то неправильно, – простите, я его секретарь! Но я старался, я не мог ударить лицом в грязь и должен был получить только оценку «tres bien» – «отлично».
– Ваше общение после этого продолжилось?
– Конечно, мы много общались. Простой пример. 1970 год, я уже вернулся из Советского Союза, Борис Константинович мне звонит: «Ренэ, мне надо с вами поговорить. Вы можете приехать?». Я понял, что он взволнован. Хорошо, на метро это 20 минут, я приезжаю. Он говорит: «Я хочу с вами советоваться. Поступило предложение из Москвы напечататься в Советском Союзе. Что вы думаете по этому поводу?». Он знал, что я побывал в Москве в 1968‑м — начале 1969-го, мы переписывались через диппочту – я, француз, писал русскому, московскому писателю из Москвы через посольство, и он мне отвечал тем же путем. Иначе письма бы не доходили… И я ему говорю: «Борис Константинович, вопрос сложный. Я понимаю, что вы, как любой автор, мечтаете, чтобы вас читали. Ваши дореволюционные книги есть в книжных магазинах. Но того, что вы написали в эмиграции, естественно, нет. Положа руку на сердце, я вам категорически не советую соглашаться. Выберут то, что написано до 1922 года, а из эмигрантского дадут отрывки, в которых тоска по Родине. И обязательно какой-то сатрап, литературовед в штатском напишет предисловие, от которого вы будете краснеть». Я спросил прямым текстом: «Вы хотите испортить свою биографию под занавес?». Не могу сказать, что Борис Константинович послушал именно меня, но от этого заманчивого, если не сказать обманчивого, предложения он отказался.
Я не жалею, что дал ему такой совет. Будущее показало, что он поступил правильно. В 1977 году, к 100-летию со дня рождения Ремизова, в СССР вышел его однотомник, и даже тем, кто тяготел к Советскому Союзу, стало стыдно. К тому же эта книга продавалась только на Западе, в сети магазинов «Международная книга» и в «Березках». Простой читатель ее не увидел. То же произошло бы и с книгой Зайцева.
Ну и, конечно, надо сказать, что в доме Бориса Константиновича собирались все последние литераторы русского Парижа. Для меня это было стратегическое место. Здесь я впервые встретился с Георгием Адамовичем, который пришел с Ириной Одоевцевой на Пасху. Одоевцева меня тут же пригласила к себе, и она об этом пишет в своих воспоминаниях «На берегах Сены».
– А как получилось, что Юрий Анненков написал ваш портрет?
– В те годы русские эмигранты были невостребованы. Никто из французских славистов – профессоров и даже студентов – не общался с этими «изгоями и отщепенцами». Это считалось неполиткорректным, интеллектуалы заискивали перед Советским Союзом. Никому бы не пришло в голову, что интересно познакомиться с Анненковым. Но я‑то знал, кто он такой! Я взял телефонную книгу, нашел его номер и позвонил. Он сказал: «Приходите». Так мы начали встречаться, он писал отчеты о художественных выставках для еженедельника «Русская мысль», я иногда катал его на машине. И в один прекрасный день он предложил: «Вы бы не хотели, чтобы я нарисовал ваш портрет?». Это был 70‑й год, я еще жил в общежитии, Анненков приходил ко мне с папкой и рисовал меня. Было три сеанса, он очень старался, и это было трогательно. Портрет он мне подарил и сказал: «У меня есть одно условие: я хочу, чтобы этот портрет был окантован, а не просто где-нибудь лежал». Я сказал «пожалуйста», и он отдал работу своему рамочнику. Я тогда преподавал в лицее, и эта окантовка – красивая, она до сих пор та самая – стоила половину моей месячной зарплаты. Сейчас у меня около пятидесяти моих портретов. Последний написала маслом Наташа Нестерова, я считаю, одна из лучших ныне живущих художниц России. Позже мне дарили работы Анненкова, в том числе такие, под репродукциями которых в Советском Союзе писали: «Местонахождение неизвестно».
– Вы приехали в Оренбургскую область вместе с нашей землячкой – поэтом Надеждой Кондаковой, чтобы отдать дань памяти художнику Сергею Ивановичу Шаршуну, родившемуся в Бугуруслане. Как вы познакомились с ним, и как вышло, что он сделал вас своим душеприказчиком?
- Мы стали общаться, я приходил к нему в мастерскую, он разрешал мне смотреть, как он пишет картины. Он работал, как каторжник, жил отшельником, бобылем много лет. Я уже говорил и в Бугуруслане, и в Оренбурге, что Шаршун был фанатиком живописи и литературы, занимался только ими.– Читая русскую периодику довоенного Парижа, я открыл его для себя как писателя. Узнал, где он живет, набрал номер и попросил о встрече. Это был 1969 год. У него была маленькая мастерская под Парижем, мы посидели, поговорили, и в конце беседы я сказал, что хотел бы купить его книги. Шаршун был уже известным художником, его работы продавались по 10–20 тысяч долларов, и когда в 1961‑м у него появились деньги, он начал издавать свои книги. И еще до войны при альманахе «Числа» вышли четыре его книги. Все они сейчас являются библиографической редкостью, каждая стоит от одной до пяти тысяч долларов. Его роман «Долголиков», отчасти автобиографическое произведение, я подарил Бугуруслану… А тогда Сергей Иванович был в шоке – наконец кто-то хочет купить его книги! Его считали чудаком, он приносил в магазины свои книги, но их никто не покупал, и время от времени магазины чистили свои залежи и выбрасывали их. Я купил у него две книги за 10 долларов, а третью он мне подарил. И надписал: «Ренэ Юлиановичу, так прекрасно говорящему по-русски». Как человек умный, он сразу понял, что я – залог будущего: молодой француз, славист, говорю и пишу по-русски. И после его ухода в мир иной смогу о нем говорить. Что я сегодня и делаю.
С конца 1970 года я начал устраивать «Медонские вечера», и Сергей Иванович был постоянным их участником. Для него это была возможность общаться с теми, с кем он дружил еще задолго до моего рождения. А потом я оставался для него мостиком между Францией и Россией. Не без моего участия он помогал русским литераторам. Они знали Шаршуна, но попросить у него денег на издание книг стеснялись. Я это делал за них.
– По поводу Бугуруслана, родины Шаршуна: что бы вы хотели, чтобы там было сделано для увековечения его памяти?
– Я говорил в Бугуруслане, что благодаря Шаршуну на Западе уже много лет знают название этого города. Бугуруслан для любого человека на Западе, который интересуется русским искусством ХХ века, – город Шаршуна. Он в своих книгах пишет о городе, о природе в его окрестностях, о реке Кинель. Три выставки Шаршуна подряд прошло в России, в том числе одна персональная в Русском музее – это о чем-то говорит. Думаю, бугурусланцы в долгу перед Сергеем Ивановичем. Тем более, никакой политики в его биографии нет, он уехал в Париж в 1912 году, задолго до революции, потому что хотел жить и работать именно там. В Бугуруслане сохранился дом Ивана Шаршуна, купца третьей гильдии, еще недавно существовало помещение, где был его галантерейный магазин. Наверное, для города, который, я подозреваю, небогат, важно, чтобы появилась не только мемориальная доска, но и сад или набережная имени Шаршуна. А он любил реки, русские реки, и не раз об этом писал. Одна из составных частей его творчества – водная стихия. Для мемориальной комнаты Шаршуна в доме, где он родился, я привез книги, альбомы – целый чемодан. Привез бы больше, но в самолет берут максимум 20 килограммов.
Я могу только советовать вам, бугурусланцам, оренбуржцам. Свой долг перед Сергеем Ивановичем я выполнил – приехал в Бугуруслан и Оренбург и напомнил о Шаршуне.
МОИСЕЕВ Вячеслав Геннадьевич родился в 1962 году в Оренбурге, окончил факультет иностранных языков Оренбургского пединститута, служил в Советской армии, работал в областной молодежной газете. В 1992 году организовал пресс-службу губернатора Оренбургской области, работал главным редактором газет «Оренбуржье», «Оренбургский курьер», «Оренбургский университет», «Оренбургская неделя», руководителем Оренбургского бюро «Российской газеты».
Выпустил сборники стихов и переводов «Предлог», «Тропы свободы», «Естественный отбор», «В саду незнакомом», книгу прозы «Теплые руки/Кольцо в стене», повесть-сказку «В поисках Живой воды» (в соавторстве с Сергеем Хомутовым), документальную повесть «Репетиция Апокалипсиса. Тоцкое – 1954», книгу стихотворений Виктора Сержа «Костер в пустыне» в переводе с французского. Печатался в журналах «Урал», «Континент», «Литературный Омск», в альманахах «Гостиный двор» (Оренбург), «Литературные знакомства» (Москва), «Под часами» (Смоленск), «Чаша круговая» (Екатеринбург). Член Союза российских писателей, в 2000–2010 годах был председателем Оренбургского регионального отделения СРП. Редактор литературного альманаха «Башня», книжных серий «Автограф» и «Новые имена». Руководитель Издательского центра МВГ, занимающегося выпуском книг оренбургских авторов.
Лауреат Всероссийской литературной премии имени Д.Н. Мамина-Сибиряка, литературной премии имени П.И. Рычкова, дважды лауреат открытого Евразийского конкурса переводчиков.