≡ СЕРГЕЙ ХОМУТОВ ≡
1 июня 1970 (девять лет)
В ЭТОТ день Всеволод Панкратов, маленький человек девяти лет отроду, проснулся на даче раньше обычного.
Солнечный квадрат окна еще полз по стене и не добрался до крашеных в бордовый цвет половиц.
На веранде за закрытой дверью звенела посуда. Всеволод повернулся на другой бок, взглянул на пол и вспомнил, как несколько лет назад любил, проснувшись утром, вскакивать с кровати и босыми ногами наступать на этот теплый солнечный квадрат. Маму это почему-то пугало, и она, твердя что-то о простуде, умоляла Севку вернуться в кровать, а он сам смеялся и объяснял непонятливой маме, что пол нагрелся от солнца, и ему не холодно, а, наоборот, тепло – на этом ярком пятне посередине комнаты. Сегодняшний квадрат на стене был серым и невыразительным. На улице было пасмурно. Дверь в комнату распахнулась. Вошла мама. Одета она была не в привычный дачный халат, а в свой строгий городской костюм.
– Сева, вставай, я вижу, ты уже проснулся. Я уезжаю в город, на работу. До вечера ты будешь один. Позавтракаешь с бабой Полиной. Я уже опаздываю. Если будешь хорошо себя вести, я привезу тебе подарок. Всё. Пока.
Она вышла. Всеволод нехотя встал, натянул на себя шорты и майку и отправился к рукомойнику. Остывшая за ночь вода неприятно обжигала пальцы, и поэтому, вымыв руки и слегка побрызгав водой на лицо, он захватил на веранде полотенце и, вытираясь на ходу, отправился к домику бабы Поли. Она была соседкой по даче, их участки разделялись не забором или проволокой, а редко растущими кустами колючего крыжовника…
Нехотя позавтракав и выпив теплого зеленого сладкого чая, он поднялся.
– Баба Поль, я схожу погуляю?
– Иди, – откликнулась она. – Только с Лагуём не гуляй.
Витек Лангуев, его дачный приятель, пользовался дурной славой у местных бабушек.
Впрочем, предупреждение было напрасным. Шел первый день летних каникул. И если его друзья появятся, то только в конце недели.
На улице поднимался ветер. Одевшись потеплее, Севка вышел из калитки, пересек дорогу и углубился в низкорослый лесок. Он шел к месту летних игр, которое называлось За Дорогой.
Пройдет всего пара дней, и дачи оживут мальчишескими голосами:
– Приходи За Дорогу!..
– Мы За Дорогой будем!
За Дорогой начинался другой мир. Шагах в сорока от Севкиной дачи была небольшая круглая опушка. Здесь чаще всего и собирались мальчишки.
По краям, особенно со стороны дороги, она заросла молодыми разлапистыми кленами. Проходов в этой плотной стене перекрещивающихся ветвей не было, и мальчишки, пригибаясь, на корточках, проникали на свою поляну.
Взрослые сюда не заходили, а если разыскивали своего сына или внука, то предпочитали кричать с дороги.
Ближе к центру поляны рос молодой, но уже крепкий и высокий дуб. Его нижние ветки еще не поднялись настолько высоко, чтобы мальчишки не могли дотянуться до них, но были уже достаточно крепкими, чтобы не ломаться от их веса. Конечно, все лазили на этот дуб, покрывая верхушку ствола и новые побеги ссадинами, на которых вскоре появлялась более темная кора…
Ветер кружил над поляной. И дубок наклонялся то в одну, то в другую сторону. А сизые ветви кленов и высокая прошлогодняя трава, из которой так хорошо делать копья, как по волшебству, наклонялись ему навстречу. В такт ветру поскрипывала толстая ржавая проволока, которая была прикручена к стволу дуба и к самому толстому клену. Проволоку эту натянули они с Сережкой в прошлом году. Служила она и волейбольной сеткой, и перекладиной футбольных ворот.
В этом году проволока шла наискосок – клен рос быстрее.
Севка подошел к дубу и посмотрел на то место, где его обвила проволока. Та уже въелась в ствол, и кора слегка нависла над ржавыми кольцами…
Заняться было нечем. Всеволод сходил к небольшому озерцу в глубине леса, побросал в него сухие комья земли. Вернулся на поляну, наделав копий из сухой травы, пометал их в соседние кусты, но его привычной точности попаданий мешал ветер.
Можно было бы поиграть в индейцев из книги «Могила Тамме Тунга», но в одиночку было скучно. Да и на ком покажешь приемы загадочной борьбы сагу-сагу!..
Вернувшись на дачу и включив радиоприемник, он понял, что радиоспектакль уже кончился. На улице было холодно и скучно. На даче тоже скучно, но хотя бы тепло. Не раздеваясь, Севка завалился на диван и задремал под баюкающую скороговорку приемника, рассказывающего о том, какими трудовыми успехами советский народ встретил столетие любимого вождя…
Он проспал до вечера и проснулся с приездом родителей. Утренняя скука сменилась лихорадочной деятельностью вечера.
Ему привезли подарок. Конструктор. Собственно, Всеволод не просил о нем. Но оказалось, что это очень занимательная штука. В квадратной коробке хранились просверленные металлические полоски, квадраты, круги и треугольники, из которых при помощи болтиков и гаечек можно было собрать, как утверждала инструкция, не менее 15 сложных механизмов. Здесь же приводились чертежи моделей…
Всеволод начал с грузовика. Дальний угол веранды вместе с диваном был объявлен заповедной зоной, на которую не смела ступать нога взрослых. Изредка с дачного участка вызывался отец, но только для консультаций. Ужин был скомканным. Жуя на диване бутерброд, Сева изучал чертежи.
Грузовик был закончен поздно вечером. И перед сном Всеволод решил, что сначала покажет его кому-нибудь из приехавших приятелей, а потом сразу начнет собирать самую сложную игрушку – вертолёт. Он уже придумал для него несколько усовершенствований.
29–30 июня 1977 (шестнадцать лет)
НАЧАЛО этого дня – дня получения аттестата зрелости – было ознаменовано двумя вещами: кримпленовым костюмом с накладным кармашком на груди и любительской кинокамерой. И то, и другое появилось в доме только вчера.
Кримпленовый костюм для выпускного вечера был заказан две недели тому назад. Поздновато, конечно. К тому же он несколько раз переделывался. Бордовая ткань в мелкий рубчик была выбрана самим Всеволодом и, по-видимому, не слишком удачно. Хотя кримплен по определению не мялся, ткань оказалась слишком мягкой и кое-где морщилась на пиджаке. Пришлось потрепать нервы и портному, и самим себе. В результате костюм был получен в центральном Доме быта лишь вчера, накануне праздника, и теперь дожидался своего хозяина в шкафу.
Любительскую восьмимиллиметровую кинокамеру они купили вместе с отцом тоже вчера, на деньги, которые в качестве премии за рацпредложение тот получил на своем заводе.
С вечера Всеволод разобрался с ее устройством, а сегодня с утра попытался снимать в квартире и во дворе.
С обеда он дал родителям уговорить себя отдохнуть перед грядущим вечером. Он немного дремал, немного думал о скором поступлении в политехнический институт.
В пять часов он поднялся, принял душ, с трудом расчесал свои длинные волосы и начал собираться на вечер…
…После получения аттестатов, которое отец Всеволода снимал на кинокамеру, ужина, увы, без шампанского (так решила новая директор школы Людмила Петровна), но с концертом художественной самодеятельности, родители ушли в спортзал, где были накрыты столы, а молодежь осталась в актовом зале – танцевать.
К этому времени Всеволод уже успел покурить в туалете, хлебнуть несколько глотков дешевого портвейна из горлышка бутылки, которая пряталась здесь же – в смывном бочке, а передана была через окно в рекреации старшими товарищами.
В этом году, с приходом новой директрисы, строгости в школе усилились. И даже характеристики должны были выдаваться лишь на следующий день после выпускного вечера. За Севкой водились кое-какие грешки, и поэтому от предложения сброситься еще на пару бутылок он на всякий случай отказался. К тому же до рассвета выпускников из школы не выпускали, а воспользоваться услугами «гонцов» с улицы было непросто.
Свою кинокамеру, с разрешения отца, конечно, он препоручил Сергею Храмову – соседу и однокласснику. И тот резвился, снимая танцующие пары в зале, добивая остатки пленки.
Когда Всеволод, слегка разогретый портвейном, вошел в актовый зал, на сцене уже был не школьный ансамбль, а группа «Джулия» из соседнего ресторана «Восток». Объявили белый танец. Севка был приятно удивлен и даже взволнован, когда его пригласила Лиза Семенова, из «В» класса, признанная школьная красавица.
Всеволод не мог понять, почему она подошла именно к нему. Но они уже не расставались весь вечер. Сева хохмил, она смеялась. Они танцевали вместе и быстрые, и медленные танцы.
Когда ансамбль заиграл модную песню группы «Воскресение» «Кто виноват», их настроение достигло своей наивысшей точки, и сходясь и расходясь в ритмических подергиваниях, с улыбками на лицах, они уже в полный голос, вместе с залом, подпевали ансамблю:
«Кто виноват, что ты устал,
Что не нашел, чего так ждал,
Всё потерял, что так искал,
Поднялся в небо и упал?..».
Здесь-то и застал их Серега с кинокамерой. И долго снимал их – танцующих и глупо улыбающихся.
После этого танца Лиза, как бы нехотя и случайно, чмокнула Севу в щеку, а потом они целовались уже по-настоящему в темной рекреации – до тех пор, пока всех не стали скликать в автобусы, чтобы везти на набережную встречать рассвет.
В автобусе они уселись рядом, пытаясь незаметно перебирать пальцы друг друга. Севке пронзительно захотелось остаться с Лизой наедине. И наклонившись к ней, он зашептал:
– Давай на набережной отстанем от всех.
…Когда, сумев отстать от всех, они спустились к реке, Всеволод понял, что они находятся неподалеку от его старой дачи, проданной лет пять назад. Он вспомнил свое любимое место с дубом и ржавой проволокой и предложил Лизе прогуляться до него вдоль берега.
Однако через несколько сот метров они наткнулись на бетонную стену без проходов, попытались обойти ее со стороны берега, но путь им преградили колючие кусты шиповника.
Она как-то вопросительно, кокетливо и ожидающе посмотрела на него. И Всеволод впервые в жизни, обращаясь к чужой женщине, сказал: «Я люблю тебя».
И это не было правдой.
Где-то в глубине его души гнездилось понимание того, что причина охватившего его чувства не в ней, а в нем самом. И что предмет его теперешнего обожания и страсти, быть может, не лучше и не хуже других и есть лишь повод для самоутверждения и гордыни.
А ему хотелось жертвовать – дарить и раздавать себя. Хотелось кружиться, волхвовать, размахивать руками, распаляться, выбрасывая молодую ненужную энергию на ветер, в этот лес.
Он подхватил ее и закружил с той холодной силой, в которую всегда переходит накопившаяся страсть.
В его душе рвались струны. Он осознавал себя настоящим мужчиной – властным, повелевающим. В конечном счете, женщина рождена, чтобы отдаваться мужчине, но не физической близостью совокупления, а своей высшей способностью плыть по волнам чужого духа.
Всеволод чувствовал свою победу, осознавал себя демиургом, жрецом. Хотя вряд ли подобные слова приходили ему в голову. Он понимал, что должен вести за собой, говорить какие-то слова, а может, и вовсе без слов заполнять окружающий мир звуками – шуршащей листвой, ломающимися ветками, гремящим громом.
И он не придумал ничего лучшего, как ломануться сквозь кусты, увлекая за собой спутницу.
– Севка, дурачок, что ты делаешь?!
Но он продолжал бежать, принимая на себя удары тонких прутьев ивняка – по лицу, по руке, по вытянутой шее.
Выскочив на берег, не останавливаясь, не разуваясь, он забежал по щиколотку в воду вместе с Лизой, обернулся к ней и теплыми от нежности губами зашептал, не нуждаясь в ответе:
– Ты ведь любишь меня? Правда? Завтра мы встретимся, завтра мы обязательно встретимся.
«Завтра, завтра, завтра», – пульсировало в его задыхающемся сознании.
А ведь завтра уже наступило.
18 июня 1982 (двадцать один год)
В ЕГО сознании выросли две стены, а он был между ними в сияющей пустоте.
Две стены: кошмарные сны и кошмарная реальность. Они всегда вырастали перед ним, когда он слишком много пил, хотя случалось это нечасто.
Как бы ни был прекрасен этот миг отдохновения, это был всего лишь миг, и приходилось выбирать – между сном и реальностью.
Сон: закружиться в неистовом мелькании надвигающихся лиц и не знать, кто виноват в этом – ты сам, пространство вокруг тебя или маленький центр мозга, который ведает координацией движений?
Реальность: открыть глаза и отдать себя физической боли, которая заставит подняться с теплой постели, набросить халат и отправиться в ванную – обливать себя холодной водой, а потом согласиться на две таблетки от головной боли и плохое настроение на целый день.
Как бы ни был прекрасен этот миг между сном и явью, приходилось выбирать. И с силой оттолкнувшись от стены сна, Всеволод открыл глаза…
…После ванной, с мокрой головой, укутавшись в халат и застыв в кресле, он понял, что придется вспоминать вчерашний день.
А что? День как день. Бывали хуже, бывали и лучше. Обыкновенный особенный день – день получения диплома.
Ну и что изменилось? Все-таки что-то изменилось. Еще вчера он был студентом, жил только что сданными экзаменами, защитой диплома, поздравлениями друзей и знакомых, суетой предстоящего праздника. Хм, праздника…
Он встал с кресла, подошел к зеркалу, улыбнулся самому себе, сделал театральный жест и с деланным пафосом произнес: «Ваш праздник кончился, товарищ молодой специалист, грядут суровые будни». Затем скорчил гримасу, дрыгнул ногой и, помахав своему отражению рукой, отправился на кухню. Он притворялся, что готовит завтрак, а сам думал о другом. Слово «будни» засело в его голове. Он не знал, что это такое.
Правда, в институте бывали скучные дни, они порой тянулись друг за другом, но раскрасить можно было любой из них. Способов было много. Если лекция была неинтересной, можно было почитать книгу, приготовиться к семинарам или поиграть в одну из тех игр, которые существуют только в студенческих аудиториях, а за их пределами кажутся скучными и неинтересными. А можно было и вовсе удрать с занятий в ближайшее кино, провести весь день за теннисной ракеткой или в ближайшем кафе. Особой ответственности за подобные проступки Всеволод никогда не чувствовал. Ну, пропустил – отработал. Не так уж это и сложно. Несмотря на подобные выверты учился он хорошо. Так почему же не позволить себе маленькие удовольствия?
Теперь он понимал, что в своей будущей работе, скорее всего, этого позволить себе он не сможет. И находил себя человеком, на плечи которого взвалили дополнительный груз. Уже выработавшаяся в нем привычка «учиться, чтобы учиться» могла не сработать по формуле «работать, чтобы работать». И тогда придется искать другие: «работать, чтобы получать деньги», «работать, чтобы было интересно», «работать, чтобы время заполнить», «работать, чтобы от других забот отвлечься»… Кто знает, какую из них придется выбирать.
«Кто знает, кто знает…» – бормотал он, включая горячую воду, чтобы вымыть посуду. Взяв со стола тарелку и опустив ее в раковину, замерев на мгновение, сам себе ответил: «А никто не знает»…
Вымытая посуда отдыхала на полке, с утренними формальностями было почти покончено, оставалось выкурить сигарету…
Кольца ржавой проволоки скрылись под нависшей корой уже навсегда. Другой ее конец валялся на земле, зажав в своих железных объятиях верхушку обломившегося клена. Высокая трава с каждым годом все ближе подступала к центру поляны. Вся опушка жила своей привычной жизнью, и лишь дуб хранил на себе следы прежних мальчишеских проказ – тёмную кору на месте бывших ссадин.
…Всеволод затушил сигарету. Поднялся с кресла и начал собираться. Ключи от этой квартиры он выпросил у старшего брата в надежде, что веселье после ресторана переместится именно сюда. Но все как-то разбрелись. Да и сам он крепко выпил и был препровожден к этой квартире Андрюхой Маркиным, который тут же отправился домой.
– Зайти, что ли, к кому-нибудь из сокурсников? – подумал он. – А впрочем, вчера вдоволь наобщались.
Время приближалось к полудню. На улице становилось жарко, и пиджак Всеволод решил не надевать. («Заберу потом как-нибудь».)
– А пока – по главной улице с оркестром, – вспомнил он название какого-то фильма.
17 ноября 1983 (двадцать три года)
ВСЕВОЛОД не любил ноябрь. В его сознании этот месяц всегда представал черным, рано темнеющим, слякотно-холодным, жестким, доснежным. В ноябре в их местах влажность, мороз, оттепель, замерзшие колеи, слякоть, дождь и просинь чередовались в самой немыслимой и отвратительной последовательности.
– Неправильный месяц, – подумал он и почему-то вспомнил о своем дне рождения в сентябре. В сентябре даже чередования какие-то очаровательные. Мелкий дождь сменяется сухой и ясной погодой, потом опять дожди. Во всем этом есть какая-то последняя надежда, какая-то смиренная мудрость подготовки к спокойствию…
– К чему я вспомнил о сентябре? – задался вопросом Всеволод и неожиданно обнаружил, что проходит мимо пустеющей остановки дачного автобуса, который много лет назад возил его на теперь уже проданную дачу.
Резкий порыв ветра бросил ему в лицо мелкую водяную морось, которая с утра то ли сыпалась с неба, то ли просто висела в воздухе, не торопясь опускаться на и без того уже мокрую землю. Всеволод вздрогнул, поднял воротник плаща и заторопился к остановке троллейбуса, чтобы ехать домой…
Дома он обнаружил записку родителей: «Сынок, придешь с работы, разогрей ужин – он на плите. Мы уехали к бабе Поле. Она неважно себя чувствует, может быть, там и заночуем. Будь хорошим мальчиком. Целуем. Мама и папа».
«Быть хорошим мальчиком» в их семье означало, что Всеволод не должен устраивать гулянок дома и не исчезать куда-нибудь до позднего вечера, а то и до утра.
Сева улыбнулся записке. Никуда он не собирался сегодня. Ему хотелось побыть одному.
После ужина, включив телевизор, он уселся в кресло. На экране в очередной раз повторяли очередной фестиваль в Сан-Ремо. Рыжий, лысоватый, лет за сорок мужик, явно приглашенный на Сан-Ремо, – гость на здешнем сленге – шепелявил что-то по-английски, облизывая серые губы. Лучи, освещающие сцену сверху, кратно, многоцветно переключались, создавая немыслимую атмосферу идиотского ритма.
Всеволод выключил телевизор и подошел к окну. На улице подмораживало. То, что час назад было водяной моросью, превратилось в мелкую ледяную крупу. Дороги поблескивали стеклянным холодом под светом желтых фонарей. А усиливающийся ветер уже свивал из ледяной крупы светящиеся змейки поземки.
Взгляд упорно цеплялся за окружающие предметы – за фонари, голые деревья, редких прохожих. Взгляд не хотел уходить в темное пространство горизонта и становиться отсутствующим. Он хотел присутствовать, цепляться и воспринимать. Сердце не хотело вспоминать, голова не хотела думать. Странное состояние, сродни засыпанию. Но там направление мысли – в сон. Мягкое и убаюкивающее. А сейчас не хочется спать. Не дрёма это вовсе. Дрёма – что-то расслабленное, безвольное, студнеобразно покачивающееся на уравновешенных весах.
Сейчас всё по-другому. Есть напряженная работа мысли, есть желание вспомнить что-то важное, узнать что-то главное.
Что?! Мысль бродит, мысль ищет выхода в образах и словах. Кто-то не хочет, чтобы они появились, кто-то старательно отмахивается от них.
Кто же?! Да ты сам. Твое сердце не хочет вспоминать, твоя голова не хочет думать, твой взгляд упорно цепляется за предметы…
Всеволод обернулся.
Предметы… Вот они… Все здесь… Вещи… нужные вещи. Настолько нужные, что ты их уже не замечаешь. Так бывает, когда нужная вещь становится привычной…
Тут Всеволод вспомнил про свою привычку, которую он называл «одиночным плаванием». Это была игра, которую он придумал сам еще в школе. Цель игры – ни о чем не думать. А достигалась она просто. Нужно сесть поудобнее и начать скользить взглядом по предметам, не останавливаясь ни на одном из них более секунды, тщательно отсекая ассоциации, сравнения, мысли.
И Всеволод садится. В путь: стол, настольная лампа, абажур, зеленый шнур, розетка, ручка на столе, стопка бумаг, паутина в углу (не забыть смести – а, черт, – уже ассоциация – дальше, дальше), выдвинутый ящик стола, блокнот, готовальня, ножницы, сухие акварельные краски… краски… Откуда у меня краски?.. Зеркало… Собственное растерянное лицо…
– ЧТО Я ХОТЕЛ НАРИСОВАТЬ?!.
В такие минуты в древних трагедиях на сцену выходят стихии – блещут молнии, гремят громы, воды выходят из берегов. В жизни всё по-другому. Лишь тиканье часов пронзительнее да цвета в воображении ярче.
– ЧТО Я ДОЛЖЕН БЫЛ НАРИСОВАТЬ?!
Вопрос ни к кому не обращен, но сознание уже разворачивает летнюю опушку у дачи, стрелы разлапистых клёнов, молодой дубок в центре и ржавую проволоку наискосок.
Так в одно мгновение рушится и переворачивается вся жизнь. Многие события – прожитые, но не пережитые по-настоящему, приобретают другой смысл. То, что мерещилось в дорожной дрёме, скользило где-то рядом, мелькало серым зайцем в пыли, вдруг выходит из бокового зрения и предстает так ясно, отчетливо, реально. И все эти дрожащие мгновения, случайные совпадения, тонкие намёки сливаются воедино. И будто спадает пелена с глаз, открывается новая вязь, новый узор уже прожитой жизни.
– Я ДОЛЖЕН БЫЛ СТАТЬ ХУДОЖНИКОМ!
Пережить, перетерпеть, чтобы не сломаться, чтобы не пустить прежнюю жизнь под откос. Вот что необходимо в такие минуты. Для начала нужно встряхнуться, встать, открыть глаза.
И Всеволод встает. Секунду стоит на месте. Привыкает к новой мысли, а потом идет на кухню и ставит чайник на огонь. Эти простые, привычные движения успокаивают его, и он начинает размышлять. Чайник закипит нескоро, долго еще будет ворчать, разбрызгивая жаркие капли и недовольно греметь крышкой, пока не будет снят с плиты.
– А почему, собственно, я решил, что должен был быть кем-то другим? Вообще-то работой своей я вполне доволен. Обычное конструкторское бюро. Ну и что? Работа как работа. Тем более что никогда не приходила мне в голову мысль завести какое-то хобби.
Да, кстати, эти краски я купил к 7 ноября – отдел должен был выпускать стенгазету, – да забыл краски дома, как-то там уж обошлись. А эти лежат у меня уже дней десять – и ничего, никаких мыслей, терзаний.
И потом, если бы я действительно был рожден художником, то почему меня никогда не тянуло рисовать? Ну, нет, в детстве-то я рисовал, как и все, впрочем. Потом перестал – тоже, в общем-то, нормально. А ведь ничего не мешало мне продолжить этим заниматься.
Можно, конечно, родиться гениальным изготовителем луков в XXI столетии и не реализовать себя, или в X веке нести в себе задатки незаурядного программиста. Но ведь художник – другое дело. В конечном счете, неважно, чем рисовать – влажной глиной на стенке доисторической пещеры или флуоресцирующими красками на ватмане. Суть остается та же – изображение, рисование. А у меня под рукой и ручки, и карандаши, и уроки рисования в школе, и даже один художник знакомый. И никогда ничего, никаких серьезных попыток…
Чайник издал какой-то сверхъестественный шумящий звук кипятка, заливающего огонь. Газ был выключен. Размышления окончены. Снег повалил хлопьями. Зазвенел телефон.
Звонил Серёга, одноклассник из дома напротив. У него кончились сигареты. Всеволод позвал его к себе: «Ничего не поздно, у меня родителей сегодня нет, а завтра суббота». Они пили чай, крутили на стареньком кинопроекторе любительские фильмы. Вспоминали своих. Разошлись заполночь. И дурацкие мысли о красках больше не лезли в голову.
По всему телу разливалось приятное тепло. Может быть, оттого, что завтра суббота, а может быть, оттого, что тебе всего 23 года, и значит, все еще впереди.
Эпилог (минус четырнадцать)
БЫЛО раннее утро, когда малыш открыл глаза. Сегодня он проснулся на даче гораздо раньше обычного. Над ним склонилась мама:
– Сынок, я уезжаю в город. Вернусь только вечером. Ты остаешься с бабой Полей. Если будешь хорошо себя вести, я привезу тебе подарок.
Я подарю тебе краски…
1983 — 9 ноября 1997
Сергей Николаевич Хомутов родился в 1960 году, окончил Оренбургский пединститут, преподавал, работал на телеканалах «Регион», «РИАД-ТВ» и «ОРЕН-ТВ», в пресс-службах губернатора и «Оренбурггазпрома», был редактором газеты «Московский комсомолец» в Оренбурге». Член Союза российских писателей. Печатался в самиздатовских журналах, местных газетах, альманахах «Башня» и «Чаша круговая», журнале «Урал». В 1998 году издал под одной обложкой четыре книги стихов: «Второе зрение», «Светлые песни», «Арьергард», «Зимняя радуга», в 2003‑м в серии «Автограф» вышла книга «Привкус вечности», в 2006‑м – повесть-сказку «В поисках Живой воды» (в соавторстве с Вячеславом Моисеевым).