≡ ВАЛЕРИЙ ПЕТКОВ ≡
Александру Григорьевичу Иванову
НА НАШЕЙ улице красивые дома. С обеих сторон. Только одно место пустовало долго. Представьте – красивая улыбка, а спереди нет одного зуба!
Новый хозяин появился, как черт из рукава. Поначалу он рьяно взялся за дело – яму вырыл экскаватором, погреба вместительные затеял, похожие на бункер в фильме про фашистов, фундамент бетоном залил. Кричал, бегал, руками махал, вроде – руководил.
Въедливый такой тип, как пенсионер со сдачей у кассы.
Ходили соседи, гадали – что ж он там удумал с таким размахом. А его взяли и посадили. Хищения в особо крупных размерах. Говорили, что многие тысячи казенных рублей нахитил!
Стройка осиротела. Жив дом, если в нем люди. Где люди – там и жизнь.
И все гадали, что же будет с заброшенной новостройкой.
Нам же, пацанам – радость. Свой штаб появился. Только радовались мы всего одно лето. Ранней весной следующего года привезли на участок бревна, синей краской коряво пронумерованные с торцов от руки. Выгрузили осторожно, стали складывать на прежнем фундаменте настоящую деревенскую избу. С ажурными наличниками, высокой кровлей, красивым коньком ручной работы над стропилами.
Семья Галкиных поселилась тут же, во времянке, в углу участка. Спокойные, улыбчивые, работящие.
Трудились все – хозяин, Григорий, хозяйка Анастасия, баушка, так и звали – баушка, баушка. А она вроде и не спешила, все время стряпала, мыла, но успевала всюду, и знала, что где лежит, а главное, в каком порядке надо делать работу – какую сейчас, а какая не к спеху.
Ни разу не слыхал, чтобы она голос повысила. Лицо морщинистое, доброе, глаза детские, руки узловатые, а мягкие. Детки Зинка и Шурик помогали, как могли, но их особенно не неволили. Жалели, но вслух не говорили.
Соседи интересовались, но старались не мешать лишним советом – в каждой домушке свои погремушки.
Дом получился, как картинка из русской сказки – с синими наличниками, большой, светлый. Кораблем у причала возвышался над остальными постройками улицы. Только из-за угла выйдешь и вот он – плывет в глаза. Такое было ощущение, что у причала, если на резной конек крыши снизу глянуть.
К осени управились, из времянки переселились, обуютились. Как ни зайдешь – тепло, рады гостю, кошка Мурка старательно умывается, «ванька мокрый» – цветок бальзамин – на подоконниках фонарики развесил – празднично. И радио всегда что-то рассказывает. Вроде и нет ничего особенного, а уходить не хочется.
– Ну вот, свили Галкины гнездо! – смеялась моя бабушка.
И я смеялся вместе с ней – понимал, о чем она хочет сказать.
Люди они оказались простые, истинно деревенские, мне было очень любопытно у них бывать, баушкины вкусняшки пробовать и слушать диковинную речь домочадцев.
Или вот еще – баушка маленькую буханочку ржаного, «бородинского» хлеба, закопает в печную золу, достанет, руками разломит на несколько кусков, хоть и горячая. Духовито, слюнку сглотнешь, обжигаешься, спешишь укусить – ничего вкуснее я в жизни не ел.
С Шуркой мы сразу подружились. Так бывает – проскочило какое-то улыбчивое ощущение, и кажется все время знал этого человека, и жил он всегда на этом месте. Со всем скарбом, хозяйством, цветками, занавесками, кошкой дымчатой в тигриную полоску и шумной живностью в оградке.
Ходили вместе за грибами, ягодами – от нашей окраины до леса и реки было недалеко. Зинка все время хвостом за нами бегала.
Старались ее не брать – очень уж любопытная. Такая вот лисонька востроносая, шустрая.
Лето жаркое, речка обмелела в тот год, но была в этом месте широкой, верткой и коварной на быстрине.
Осень. Мы перешли вброд, пробуя глубину ногами, наощупь, вслепую, по едва видимой мели переката, по плавной дуге – на другую сторону.
Сложность была в том, что, оступившись, можно было ухнуть в ямину, а речка подхватит коварно, словно только тебя и ждала, в момент унесет. А там – сом, грудь колесом, поджидает, чтобы съесть. Да и без этого – холодная вода. Хватило бы несколько минут, чтобы ноги на глубине свело судорогой. И поминай, как звали. Про грибы и ягоды и не вспомнишь.
Я – налегке, Шурка взял бидончик алюминиевый, трехлитровый, попримятый, неказистый.
Побегали по лесу, устали, надышались осенней свежести до легкого головокружения. Пожухлые листья растерли, завернули в газетную бумагу, покурили толстые «сигары». Тянули время, глянем на речку – и идти неохота.
Уж и серым дымком наплыли первые сумерки. Хоть устали и ни с чем, а пошли назад.
Прозрачная, свинцового оттенка и тяжести вода местами поднималась под грудь, сжимала до озноба пупырчатую кожу в жесткую жменю. Одежду в узелке придерживали на голове одной рукой, шли опасливо, глядели пристально на скользящую быстрину, стараясь не ужаснуться, не думать о возможном.
Я двигался вслед за Шуркой, с благодарностью глядел на его стриженый, крепкий, белобрысый затылок, надеялся без сомнений и был спокоен – он не ошибется.
На берегу скоренько оделись, а заодно и вытерлись одежкой, побегали по пустынному пляжу, песком назойливым выпачкались, как не из реки вышли, но согрелись.
– Эх, дурья, моя башка! Бидончик оставил на той стороне! Вот мне баушка накостыляет по хряпке! Говори быстро – кто пойдет?
Смотрел на меня – глаза зеленые, капельки влаги на лице, фиолетовый от холода. Ужасный, замечательный и вдруг – неприятный сейчас в своей правоте.
Я пожал плечами, подумал, что невелика потеря – старый бидон. А Шурка полез в воду.
– Если что, рвану на выручку, – только и смог ему пообещать посиневшими губами, трясясь больше, чем надо.
Я напряженно наблюдал, как осторожно двигался он по перекату, пытался вспомнить, как мы шли друг за дружкой, по какому невидимому, призрачному пунктиру, чтобы подсказать в случае опасности, но вода коварно уносила придуманную мной линию, и я молча переживал за Шурку. Понимал, что это бесполезно, и если что-то случится, не успею я помочь, да и сил не хватит добежать, схватить, вытащить, и я позорно уползал, выкручивался из-под гнета этой жуткой мысли.
Вот он уже на противоположном берегу. Побегал, согрелся, бидоном помахал и полез в воду.
ВСЕ ОБОШЛОСЬ благополучно. Я чувствовал вину, вслух ничего не говорил, лишь молча и трусливо пытался убедить себя, что бидончик – не мой…
Зимой мы бегали на лыжах по краю леса, был виден пристывший, неуютный пляж, перекат шумел укоризненно, не замерзала речка на быстрине, и я всякий раз досадовал на себя за то, что осенью за бидоном ходил Шурка, а не я. Никак меня это не отпускало. Значит, прав был Шурка. Это меня злило, потому что возразить было нечего.
Мы учились в одной школе, я заходил за Шуркой перед занятиями. Он оказался умелым и хватким, на уроках труда его хвалили, но вот с русским языком была беда. Деревенский говор мешал правильному написанию, и грамматика хромала.
– Тебе легче табуретку сделать, чем запомнить, что надо писать не «тубаретка», а «табуретка», – отчитывала его старейший педагог школы учительница русского языка Ангелина Петровна.
У меня же все было наоборот. Я сходу мог не вспомнить правило, но писал практически без ошибок. Такой вот вроде ниоткуда «абсолютный слух».
С Шуркой мы заключили соглашение: он делает за меня табуретки, вытачивает напильником из квадратной болванки бесполезные молотки, а я пишу за него сочинения.
С этими рукописными опытами почерк я испортил на всю жизнь. Надо было за то же время успеть накатать в два раза больше! И не просто текст, а добротное, полноценное сочинение, грамотно и на определенную тему.
Некоторые хитросплетения слов в моем сочинении потом никто не мог распутать и перевести на русский язык, даже я сам, а он половину урока красиво срисовывал мой текст.
У Шурки все было строго на своих местах, в коробочках, промаркировано, а почерк – каллиграфический. Вообще он был необыкновенно аккуратен. Как будто не в деревне родился.
В итоге я получал 5/4, а он – 5/5.
Меня оценки не огорчали. Даже был какой-то необъяснимый кураж – успею вовремя или нет? И ни разу Шурку не подвел.
Все было сообразно – мне нравилось сочинять, а ему – делать руками.
Зима была суровая, выпадало короткое, как зимний день, счастье – несколько раз отменяли в школе занятия.
Мне нравилась тихая, улыбчивая Зина, и я все время проводил у Галкиных. Беленькая, подсвеченная невесомым ореолом волос, сидела она напротив окна, смотрела в учебник, опустив глаза, чему-то легонько улыбалась и краснела – вдруг.
Первая, «телячья» влюбленность, когда за счастье просто лизнуть руку и долго не засыпать, волнуясь и улыбаясь, вспоминая важные мелочи.
Весна налетела наскоком, снег исчез скоро. Мы начали говорить о каникулах, Шурка с Зиной должны были уехать на все лето к родне в деревню, меня увозили далеко – на юг. Нам не хотелось расставаться. Но нас не спрашивали.
Теплый апрель. Припекает, дремотная лень и уроки в тягость. Трава зеленая встрепенулась. В школу – во вторую смену. День располовинен расписанием бестолково. Среда.
Возле дома Галкиных столпилась соседи – военный пенсионер Саночкин в трофейных кожаных штанах от немецкого танкового комбинезона. Здесь же вездесущая нестрашная, но безумная Полина в вывернутом тулупе, кривые зубы вырезаны из картошки, румяна на все щеки спелыми яблоками. Пожарный Майоров по кличке Брандмайоров, хмурый, лицо кирпичного цвета.
Столпились, молча слушают.
Окна раскрыты настежь, ветер треплет легкие занавески, словно зовут – ну что же ты, беги скорее к нам, не мешкай, поторопись, такого больше не будет!
Издалека шум – что-то происходит необычное. Непроизвольно ускоряю шаг, потом бегу, смеюсь чему-то, еще не зная причины, поддаваясь общему настроению…
Меня обнимают, мутузят радостно по спине, кричат. Звучит торжественным баритоном, громкий голос Левитана: «Выведен с человеком борту… Летчик, майор Гагарин Юрий Алексеевич… Советский корабль «Восток» совершил благополучную посадку в заданном районе. Самочувствие – нормальное».
Странно и непривычно отдаются во мне эти слова, радостные крики.
В школу в тот день мы не пошли. Взрослые ходили по улицам, смеялись, словно не до конца верили, что такое возможно. Собирались большими группами, пели песни, были счастливы, как никогда, оттого, что наконец-то все вместе.
Шурка стал делать ракеты. Наверчивал на кусок трубы тонкую, прочную бумагу в несколько слоев. Пропитывал ее клеем «БФ». Получались цилиндрические корпуса. Легкие, надежные. Петельки из проволоки в трех местах по всей длине удерживали ракету на прочном стержне, и небо – высоченное, вот оно – рядом. Глубокое, как опрокинутый океан, на всех хватит – плыви в любую сторону.
Новые слова появились в разговорах – «обтекатель», «стабилизаторы», «стартовый стол», «заданные параметры», «рабочий режим».
Селитра, алюминиевый порошок, какие-то еще химикаты – все было рассчитано Шуркой до грамма. Ракеты стартовали с громким шипением, слегка виляли от изверженного мощного напора, стремительно уносились вверх. Только белый дымный след замирал, недолго держался в воздухе и уплывал к белому подбою летучих облаков.
Улица Достоевского плавно стекала вниз, дальше – к крутому берегу реки. Туда падали наши мощные ракеты.
Много позже я узнал, что в романе «Братья Карамазовы» Иван Карамазов словами черта говорит: «Что станется в пространстве с топором?.. Если куда попадет подальше, то примется, я думаю, летать вокруг Земли, сам не зная зачем, в виде спутника».
Впервые в мире слово «спутник», в смысле – искусственный. Последний роман гения – 1880 год.
Все сошлось причудливым извивом жизни, в одной точке, на улочке небольшого городка.
Взрослые гордились нами. Мы были космонавтами или реально могли ими стать. Почти как Гагарин. Только надо подрасти и выучиться.
Вскоре в нашем городе открыли Школу юных космонавтов. Все мальчишки стали записываться, и конкурс был невероятный. Набирали всего один взвод – тридцать человек. Говорили, что в первую очередь примут тех, кого зовут Юра. Смеялись, а глаза – серьезные, потому что эти разговоры прибавляли волнений.
Было много Валериев, в честь Чкалова. С нашей улицы прошли только двое. Я и Володя Шанин.
Синяя форма, курточка, пилотка, летные эмблемы с «курицей». Учеба по программе первого курса летного училища, тренажеры, физподготовка, морзянка, тренировки на выживаемость в экстремальной обстановке после приземления, участие в военных парадах, прыжки с парашютом в аэроклубе. Есть чему завидовать.
Шурка не прошел. Он не говорил – почему. Мы стояли с ним за домом, ворковали в загородке голуби, гомонил петух, замечал в нас угрозу, а Шурка ничего не видел, откровенно плакал от обиды и острой несправедливости, молчал.
Мне казалось, я попал в школу космонавтов легко, без усилий, особых волнений, но меня это расстраивало. Особенно когда смотрел на Шурку.
Почему я не утешаю его? Стою, молчу, а он же мой друг. Пойти и отказаться – пусть останется он вместо меня. Ведь Шурка точно сильнее, выносливее, достойнее, я это знаю лучше любой комиссии, сколько бы человек в ней ни заседало. Так будет честно!
Мой праздник был омрачен, и хотя я не чувствовал собственной вины, это не приносило радости.
Я не стал ни летчиком, ни космонавтом.
Шурка попал на срочную службу в РВСН – Ракетные войска стратегического назначения. Через год у него уже было несколько рацпредложений, позже – серьезные изобретения. Он остался в армии, окончил училище, академию. Где и преподает в звании генерала, доктора технических наук.
Вот так и живут во мне деревенская изба, апрель, Шурка, запускающий ввысь ракету…
Мы смотрим в небо, застыли от восторга. Среда. Теплынь, скоро каникулы, и что делать на Земле целых три месяца после всего произошедшего?
Улыбается в круглом шлеме скафандра наш – Юрий Гагарин.
Черно-белое фото. Всем и навсегда.
Валерий Петков прожил в Оренбурге с 1959-го по 1967 год, окончил школу № 61. Жила семья на улице Достоевского/Жуковского, 13, в угловом доме. Потом родители переехали к Азовскому морю. Отец там умер в 1982 году. Мама вернулась к сестре и похоронена в Оренбурге в 1998 году. Сейчас Валерий Петков живет в Риге, гражданин Латвии. На пенсии (2‑я группа, чернобылец – май-июль 1986-го, заместитель командира роты радиохимической разведки).
Бывший член Союза журналистов СССР, публиковался в периодических изданиях, в сборниках «Белый ворон» (Россия – США), «Согласование времен» (Германия), «Зеркало жизни – 2» (Международная ассоциация писателей и публицистов), на сайтах «Сетевая словесность», «МК Сетература» и других.