≡ ИННА ИГНАТКОВА ≡
В ТОТ ДЕНЬ горела городская свалка. И едкий вонючий дым, проникая сквозь форточки и входные двери, впитывался в одежду и мягкую мебель, оседал на хлебе и занавесках, доводя до тошноты. Жара усугубляла вонь. К вечеру мерзкая дымка окутала весь район. А на следующее утро грязный мусоровоз, как ни в чем не бывало, доставил к месту вчерашнего пожара очередную партию мусора. Меня выбросили вместе с ней…
Моя история началась пятнадцать лет назад, когда на заводах еще выпускали карбюраторные «девятки», новенькие и блестящие. С цветом машины мне повезло – она была карамельно-коричневая, как леденец. Помнится, назывался этот цвет «нефертити», а в техпаспорте почему-то было указано: «серебристо-бежевый». Впрочем, я могу и ошибаться. Но если бы не он, я бы никогда не встретил Вику.
Я был сердцем своего автомобиля – его карбюратором. Я исправно толкал бензин по ее венам и аортам, словно кровь, благодаря чему ревел мотор, дребезжало российское железо, крутились колеса и мимо неслась моя пустая, в принципе, но еще такая молодая и спокойная жизнь. Я поменял за восемь лет двух хозяев. Четвертого мне было не дано. Как говорится, все имеет свое начало и свой конец. Вот и я встретился со своим третьим, точнее третьей, – летом 2008-го.
Никогда не забуду тот июльский вечер, когда в первый раз увидел ее. Она вышла из подъезда в легкой прозрачной кофточке, подошла к машине, наклонилась и открыла капот…
- Конфетка, – сказала она.
И я понял, что решение о покупке принято.
В ту ночь, в последнюю ночь, проведенную в гараже своих прежних хозяев, я не мог забыться сном ни на минуту: все вспоминал ее блестящие глаза и яркий макияж на красивом лице. И этого парня рядом с ней, который так грубо схватил ее за локоть и процедил сквозь зубы:
- Вырядилась, как шлюха! А ну живо домой, переодеваться!
За это я возненавидел его с первого взгляда. Возненавидел его так же сильно, как ее – полюбил. Недаром ведь говорят, что карбюратор – сердце автомобиля. В тот вечер мои патрубки запульсировали, и я прикипел к ней всем своим существом. Наверное, только карбюраторы умеют так сильно любить.
Моя страсть к ней доходила до исступления. Я знал, что она истерична, что невыносима, что с нею будет нелегко. Но пока плод запретен, он – твой идеал, а ты – его раб. Только я был плохим рабом – я практически ничего не мог для нее сделать. Разве только заводился каждый раз в ее присутствии. Когда за руль садился Марк, этот ее парень, я упрямо глох. И только в ее руках наша старая машина обретала душу и силу.
Ездила она плохо: жгла сцепление, нарушала правила и никогда не запоминала дорогу, отвратительно ориентируясь в пространстве. Но я с нею ничего не боялся: будто какая-то божественная сила хранила ее от аварий и несчастий. Даже от штрафов. И к концу лета в городе почти все водители знали эту перламутрово-коричневую «девятку», которая всегда подмигивала, предупреждая, что неподалеку засел инспектор ГИБДД.
С ней было весело. За рулем она распевала старые песни: «Битлз», «Сплинов», «Наутилуса», русские народные и военные. Больше всего ей нравились «Черный ворон» и «По полю танки грохотали…» Когда она орала их во все горло, мчась по объездной дороге, мне все казалось нипочем, и я выжимал из себя свои 120 км в час, а то и больше. Дорога сливалась с небом, все вокруг мелькало со сверхъестественной быстротой, и казалось, что жизнь висит на волоске. В такие минуты мы были счастливы!
Но однажды все изменилось, как меняется жизнь собаки в доме, где неожиданно появляется ребенок. Все отличие лишь в том, что пса выставляют во двор, а нашу Конфету не просто поставили в гараж без возможности, как прежде, часто видеть свою хозяйку, но задумали продать и подали объявления в газеты. Марк объяснял это тем, что для ребенка нужна новая и надежная машина, которая не будет глохнуть от перегрева и в мороз. Вика расстраивалась (как-никак она любила свою первую ласточку!), но соглашалась с ним: автомобиль покупают для того, чтобы на нем ездить, а не чтобы под ним лежать. С расстройства (а отчасти и для отсрочки продажи) я совсем сломался. Чего только не делал со мной этот подлец, ее бойфренд, чтобы «подшамнить» старушку. В конце концов, он просто заменил ей сердце. Он снял меня и кинул в угол, на грязный промасленный цементный пол гаража. Казалось бы, для меня все было кончено!.. Было бы, если бы однажды вечером не пришла она.
НАШЕЙ машины тут уже не было – на ее месте стоял молодой и здоровый инжекторный «железный конь». Вика водрузила в него новую игрушку и ароматизатор, повернула ключ зажигания, немного посидела за рулем, прислушиваясь к равномерному негромкому шуму движка, включила и выключила магнитолу… Я наблюдал за ней из угла и мало-помалу удостоверился, что совсем забыт. А она была такой красивой и печальной! Помню, больше всего меня тогда поразило, что она выглядела невыразимо уставшей, как будто даже с трудом передвигала ноги – такой я ее никогда не видел. Я знал ее другой – легкой, подвижной, шаловливой. А теперь у нее были красные заплаканные глаза – не блестящие, как обычно, а красные и заплаканные. «Что же случилось? — ломал я голову, совершенно забыв о собственной печальной участи. – Неужели она не рада счастливым переменам в ее жизни? Неужели не рада тому, что ждет ребенка?» Но сердце женское – загадка, и одно не похоже на другое. Только я тогда этого еще не знал.
Вдруг она будто что-то вспомнила, вылезла из машины, захлопнула дверь и обошла по периметру весь гараж. Ее взгляд беспомощно скользил по шершавым цементным стенам и стеллажам, и в нем сквозила такая мука, какая могла быть только в глазах человека, который потерял что-то дорогое. Потерял навсегда.
Много позже, вспоминая этот момент, я понял, что ошибся: да, легкая ностальгия терзала ее душу, когда она вспоминала о своей старушке, но истинная причина ее тоски крылась в другом – в том, как долго ей не придется теперь наслаждаться прелестями той жизни, к которой она привыкла, в том, что, возможно, испортится ее фигура, в том, что ей придется бросить курить… Хотя бы на время. И она, конечно же, хотела ребенка, которого ждала, иначе бы никто даже не узнал о ее беременности, как это, подозреваю, было уже не раз. Хотела и потому, что любила этого Марка больше, чем остальных, и потому, что в ее тридцать один год ей пора уже было становиться матерью, чтобы не остаться одинокой на старости лет. Ибо люди ищут своего бессмертия и спасения не в памяти о себе и не в добрых делах, совершенных ими при жизни, а в чисто биологическом продолжении рода. Но все же когда она бродила по нашему гаражу, когда искала меня – именно меня, и в этом я был уверен! – я почувствовал некоторую взаимность. Вика наклонилась, завидев в углу среди кучи грязных пакетов и какого-то «полезного мусора» свою воняющую бензином железяку, и не боясь испачкать своих белых пальчиков, взяла меня в руки.
- Вот ты где, — сказала она и грустно улыбнулась, – сердце Конфетки!
До этого момента мне и в голову не приходило сравнивать себя с человеческим органом. Но с того самого мгновения я начал считать себя таковым и ничем иным. Я был сердцем – сердцем, а не карбюратором! Слышите?!
Вика положила меня в пакет, закрыла гараж и ушла, забрав меня с собой.
…Она сидела на балконе, ожидая так и не наступившей ночной прохлады, и, словно пребывая в прострации, раскрашивала меня акриловыми красками: красной, зеленой и фиолетовой – это было все, что осталось от детства, все, что еще не засохло. Ее мутило, но она продолжала возиться со мной. На кончике ее носа застыла маленькая слеза – и в отличие от слез, пролитых по поводу своих бед, это было все, что она обронила по мне. Сердце ее старой машины, как все мое прошлое – с минуты нашей первой встречи двумя годами раньше, когда она впервые заглянула под капот, молчаливо лежало перед нею, источая запах бензина. И оно смешивалось с запахом гари и горя, погребаемого под трехцветным клоунским слоем, знаменуя мой конец. Она так и не докрасила меня.
В то страшное лето случилось многое.
Мир был пуст и бестолков, когда мне стукнуло всего восемь годков с момента выпуска на заводе. К тому времени мое корыто только начинало ржаветь, а таких, как мы, уже называли раритетом и сдавали в утильку. Но смысл всего происходящего я сумел постичь, только когда познакомился с Викой: жизнь менялась на глазах, и я начал задумываться о смерти. Это было случайное стечение обстоятельств: она могла и не встретиться на моем пути, а мой конец все равно бы наступил годом раньше или позже. Но все случилось именно так, как случилось.
Вику то и дело выворачивало, и самой посещаемой комнатой в ее квартире был туалет. В очередной раз проведав белого друга, она кинулась на диван и, зарывшись в подушки, долго рыдала и рвала на себе волосы. Она проклинала все на свете – себя, свою слабость, Марка с его настойчивостью, нестерпимую жару и горящую свалку. Но ни одного слова не сорвалось с ее губ относительно ребенка, которого она носила под своим сердцем. Носила уже восемь с половиной недель и не желала ему никакого зла.
Ее состояние было сродни сильному похмелью, когда легче открыть один глаз, чем оба сразу – с той лишь разницей, что похмелье к вечеру проходило, а токсикоз, напротив, только усиливался. Успокоившись, она так и пролежала ничком целый час. Потом, превозмогая свое «боговдохновенное положение», пошла готовить ужин.
От раскаленной сковородки, от вареного мяса, от картошки, от свежих огурцов и яблок – от всего воротило одинаково. Ни на сладкое, ни на соленое ее не тянуло.
На несколько секунд могла помочь лишь очень холодная вода или ложка консервированной кукурузы. Да и то – лишь на несколько секунд.
Сначала горох убежал, залив собою всю плиту, потом пригорел, испортив дно кастрюли, но вопреки всему получился очень вкусным. Только ей и ложки в рот не полезло. Вместо этого ее в очередной раз стошнило. Марк молча доел свою порцию.
Весь вечер Вика провела подле меня, под открытой настежь рамой лоджии, и молча давилась слезами. Нет, она не боялась рожать, она боялась другого – что ей придется провести взаперти самые, быть может, лучшие месяцы своей «второй молодости», своей «последней жизни». Эти месяцы до рождения ребенка. И она ничуть не жалела о них – просто знала, что для нее это будет очень тяжело.
А Марк ничего этого не понимал. Он смотрел на женщин с высоты своей колокольни, с которой ему никогда не опуститься до уровня женщины, до осознания ее страданий, чтобы понять: она точно такой же человек, а не «иное существо», которое можно одновременно боготворить и поливать грязью.
Она плакала, мне было ее жалко – и я готов был голыми руками придушить этого подлеца, если б только у меня были руки. Хотя бы одна рука! Ах, если б у меня была хоть одна рука! Я бы протянул ее к ней и погладил бы ее чудесные волосы, ее мокрое от слез лицо. Даже с одной рукой я был бы всемогущ! Но у меня не было руки.
На следующий день Вика отправилась к врачу и взяла больничный. Но очень скоро, понимая, что в женскую консультацию придется таскаться едва ли не каждые три дня, закрыла больничный лист и написала заявление на отпуск без сохранения заработной платы – на работу она ходить в таком состоянии тоже не могла.
Ни через неделю, ни через месяц ситуация не изменилась к лучшему. Анализы были хорошими, а Вику все так же выворачивало по нескольку раз на день. Она не могла смотреть телевизор (разве только с закрытыми глазами), не могла читать, гулять, жить… Оставалось лежать пластом под вентилятором, не поднимая головы, все девять месяцев – и выть от тоски! Больше ничего не оставалось.
ВСЕ ЭТО время я тихонько стоял в углу на балконе, на старой газетке, наслаждался ее присутствием и ждал своего часа. Я был реалистом и прекрасно понимал, что рано или поздно мое время придет. Быть может, это покажется вам кощунственным, но если бы в то лето ей не было так плохо, она бы уходила из дома, оставляя меня и развлекаясь невесть с кем и где, и мне было бы в тысячу раз тяжелее, чем когда я смотрел на ее мучения.
К концу лета ее нервы начали сдавать – тогда из-под короткой маечки уже начал проглядывать маленький округлый животик. Я так и не узнал, мальчик это или девочка.
Все случилось в один из вечеров, когда они поругались. Она кричала на него, обвиняя во всех смертных грехах, за то, что он не отпускал ее в командировку.
- Это за тридевять земель! – возмущался он. – Ты там напьешься! – говорил он. И: – Вдруг в дороге что-то случится?!.
А она сама не отдавала себе отчета в том, сможет ли выдержать путь, но продолжала отчаянно упорствовать, потому что не находила больше сил для затворничества.
В конце концов, Вика смирилась с тем, что ей остается отсидеть взаперти еще шесть месяцев, но на Марка все же очень разозлилась. Она перестала с ним разговаривать. А вместо того, чтобы составить ему компанию за ужином, опять уселась на балконе и взялась за краски.
Марк несколько раз приходил за ней, звал, просил прощения, уговаривал. Он опасался, что она может вгорячах наделать глупостей. Чтобы только услышать ее голос, он задавал один за другим вопросы «по делу». Но Вика лишь безучастно обмакивала кисточку в пластиковую баночку… Снова и снова…
- Что это ты делаешь? – наконец спросил он.
Она не ответила. И это было ее ошибкой. Впрочем, возможно, она никогда после о ней не пожалела.
Марк в гневе схватил меня, но Вика успела вцепиться в свою игрушку и потянула на себя. Во время этой безмолвной борьбы на ее покрасневшие пальцы вытекло несколько капель бензина. Но эта игра в перетягивание карбюратора не могла продолжаться долго – уже со второго рывка я был в руках Марка.
- Отдай! – услышал я жалобно и беспомощно прозвучавшее в звенящей от душевного напряжения тишине слово. И навсегда запомнил ее последний взгляд, обращенный ко мне, которого несли от нее все дальше и дальше в глубину комнат.
Кислород вокруг меня будто очумел – до того громко ревела каждая молекула, и я беспомощно кровоточил остатками бензина, которые капали на ковровые дорожки по пути к мусорному ведру. Достаточно было одной маленькой искры, чтобы я взорвался, как тонна тротила! Но Вика не пришла, чтобы меня вернуть.
Когда Марк поднял меня на следующее утро, мешок порвался. И бытовой мусор рассыпался по кухне. Неумело матерясь, жестокосердый человек собрал все голыми руками и запихнул в оказавшийся под рукой тряпичный мешок из-под картошки. Когда позже я вспоминал тот роковой рассвет, то думал, что это у него в груди вместо сердца должен был быть карбюратор…
Светать стало позже. Последние августовские звезды блекли на серо-голубом раннем небосводе над нашим домом. В окна лениво вползал утренний сумеречный свет, не достигая и середины комнат. Вика еще спала, когда Марк ушел на работу, осторожно провернув ключ в замке.
Воздух снаружи был не по-утреннему тяжел и горяч, будто и ночью температура не понижалась ниже тридцати. Мой последний путь – от подъезда до мусорных баков – показался мне слишком быстрым и тряским, словно меня прокатили на «ГАЗ-66» без амортизаторов. Потом я почувствовал глухой толчок и букет посторонних непривычных мне запахов – от завонявшей рыбы до картофельной кожуры и колбасы с душком. Люди подходили и сваливали на меня мягкие противные пакеты, пока я не перестал видеть белый свет. Не прошло и получаса, как рядом зловеще загрохотал мусоровоз…
Дальше все было до странности сухо и не больно. Ни тебе имени, ни номера… Порой мне кажется, что ад находится на земле, и это у въезда на свалку надо было установить табличку «Оставь надежду всяк сюда входящий». А перед смертью было бы неплохо исповедоваться, не правда ли, господа твердые бытовые отходы? Признаться честно, чаще всего теперь я думаю: чем такой конец, лучше было мне и не рождаться вовсе. Но если бы я не родился, я бы никогда не встретил Вику…
Инна Константиновна Игнаткова родилась в 1985 году во Владивостоке в семье офицера. Выросла в Оренбурге. В 2010 году с отличием окончила факультет журналистики Оренбургского государственного университета. Лауреат Всероссийской литературной Пушкинской премии «Капитанская дочка» (2003), конкурса имени Аксакова (2002), литературного конкурса «Оренбургский край – XXI век» (2006), литературной премии П.И. Рычкова (2009).
Печаталась в журнале «Москва», альманахах «Гостиный двор», «Башня», «Под часами», «Чаша круговая». Автор поэтических сборников «Игра с огнем» (2006), «Краюха луны» (2007), «Первая четверть» (2010) и книги прозы «Сказки солнца и вьюги» (2009). Участник Всероссийских семинаров-совещаний молодых писателей в Каменске-Уральском (2007) и Сургуте (2009). Член Союза российских писателей.