≡ ВЯЧЕСЛАВ РЫБКИН ≡
гетман
В ДЕТСТВЕ мою Миссисипи называли Сакмарой, и у меня был свой Гекльберри Финн – Колька Гетман.
Он не умел мыть ложки. Его мать, изможденная больная женщина, так ему и говорила:
– Ты ложки не мой – я вымою. Ты тарелки вымой.
Но и тарелки, и ложки после нас – двух шестилетних мальчиков – перемывала сама.
Колька вел свободный образ жизни, потому что воспитывать его было некому. Потому что у него была только больная мать.
Меня тоже не воспитывали. Меня любили. Мать, отец, бабушки, дедушки, сестры, братья, дяди и тети. Поэтому я не мог вести свободный образ жизни и совершал побеги. Побеги я совершал на Сакмару.
…Мы шли с Колькой под огромными тополями и дышали весной. А по Сакмаре тогда сплавляли лес. Сразу же после ледохода. И было так интересно. Деревянного моста уже не было, неслись бревна. Ловкие люди с завода «Орлес» вылавливали их и поднимали к себе наверх, чтобы распилить.
У меня там работала тетя, и там был очень большой сарай, заполненный опилками, и мы в них купались. Прыгали с верхней галереи и падали: кто на спину, кто на живот. Было мягко, и пахло деревом.
…Колька поранил ногу и получил заражение крови. Но ногу ему не отрезали – спасли. И всю жизнь он носил ортопедический ботинок.
Я его встретил спустя много лет. Он отсидел с этой искалеченной ногой свои четыре года за кражу. Меня он, кажется, не вспомнил.
«Куликовка»
КОГДА нас отпускали в увольнение, почему-то ни у кого не было денег.
Мы ходили по Термезу и смотрели на жизнь. Жизнь кипела. Воскресенье. Жарили шашлыки, пили вино и курили гашиш. На каждом углу. Без нас. Нас здесь как бы не было. А были мы в парадной форме: китель, фуражка, галстук – и ничего нельзя было снять. Мы боялись патруля. Патруль ходил в такой же форме, но еще и в сапогах. Офицерам же полагалась дополнительная пытка в виде портупеи с кобурой и макаровым.
Хорошо было только девушкам в легких платьицах. Они порхали мимо нас и готовились к танцам.
В сплетенных над тротуаром ветвях тутовника и винограда иногда можно было заметить змею. Но она не кусалась. Смотрела своими змеиными глазами и думала.
Ей было хорошо: плюс 51 градус по Цельсию в тени.
…Заместитель командира взвода связи старший сержант Серега Иванов захватил с собой в увольнение антенну «куликовку». Хорошая была антенна. Она состояла из различного диаметра катушечек, соединенных тросиком, и в свернутом виде легко помещалась в кармане. Продать ее было парой пустяков.
Многоуважаемый «ошна»*, владелец «ГАЗ-21», купил ее не торгуясь, даже за бешеные деньги в десять рублей: «А, давай! Машина поставлю. Пусть мотается туда-сюда, как собака!».
Десять рублей для троих солдат в Термезе! Мы тут же набрали вина и скрылись в душевой во дворе Дома офицеров.
Кто нас заложил – неизвестно. Мы не успели даже открыть вторую бутылку, как в помещение ворвался командир дивизиона по кличке Удав. Он вырвал из рук Иванова бутылку и резко ударил ею по его выгнутой дембельской пряжке. Пряжка выпрямилась, а бутылка разбилась, залив Иванову парадный мундир.
Нам с Ивановым, как дембелям, дали по десять суток гауптвахты. Солобону Тотошкину – три наряда вне очереди.
Удава нам прислали из Кызыл-Арватского дисбата. Это было одно из самых страшных мест в тогдашней Советской армии. Там каждый день подшивали не только подворотнички, но и манжеты. Правда, по сравнению с термезской гауптвахтой все это было такой фигнёй.
На термезской гауптвахте ничего не подшивали. Там каждый день ползали, бегали, отжимались и выполняли «афганскую мельницу». Это когда человек делает глубокий земной поклон и в этом положении крутится вокруг своей оси. На время. Двадцать оборотов в минуту. Потом начальник караула командует: «Смирно! Вперед, марш!».
Если человек падал, или шел не в ту сторону, или не укладывался в норматив, ему добавляли еще трое суток или заставляли пробежать еще десять стотридцатиметровых кругов по двору гауптвахты. Передвигаться по гауптвахте можно было только трусцой. Даже с офицерским обедом на подносе. Переходящих на шаг строго наказывали дополнительными занятиями.
Ходили слухи, что еще хуже издевались на ленинградской гауптвахте, но в это никто не верил.
В промежутках между занятиями поливали газон в центре двора.
Трава там пожелтела лет триста назад, и бесчисленные поколения губарей пытались ее озеленить.
Воду брали ведром из хауса – маленького бассейна размером с раковину для умывания. В него втекала струйка воды толщиной с карандаш. И было только два безнадежных варианта: или зачерпнуть из хауса четвертую часть ведра, или ждать, пока ведро наполнится под струйкой.
Первый вариант предполагал постоянную беготню от источника до газона, второй – нестерпимое ожидание.
Но газон должен быть полит!
А трава высыхала при любых вариантах мгновенно.
Начальник гауптвахты капитан Нурмурадов, или Мурмур, меня любил и каждое утро объявлял: «Ефрейтор! Я тебя отсюда не выпущу! Нечего тебе там у себя ракеты воровать! Ты кому служишь?! Голос Америки служишь, да?!».
А я ракеты не воровал, я их наводил и был лучшим наводчиком Туркестанского военного округа и любимцем начальника ракетных войск и артиллерии округа полковника Емельяненко. Украл же пистолет Макарова у прапорщика Аязгулова рядовой Соколов.
Дурак был этот Соколов, хоть и латыш. Он-то получил свои три с половиной года общего режима, но весь ракетный дивизион после него стали почему-то обвинять в краже ракет. Хотя у нас и были только две учебные ракеты. Украсть их в принципе было возможно – но зачем? Цветмет тогда еще не принимали. Тем более в Термезе. В Термезе тогда принимали только гашиш от родственников с другого берега Лимпопо. Так ласково мы называли пограничную реку Аму-Дарью.
Да и ракеты были восьми метров длиной. Попробуй, укради.
Командир дивизиона давно угрожал мне дисбатом и, зная, что исправлению я не подлежу, сразу же после гауптвахты снова отпустил нас с Ивановым в увольнение. Он надеялся, что я опять напьюсь. Нетушки, товарищ майор. У Иванова оставался еще целый ящик с «куликовками». Мы быстренько реализовали три штуки и истратили деньги в укромном и безопасном месте на проституток.
Майор остался с носом, а я вместо дисбата получил гонорею. Иванов же получил ее просто так, за компанию.
Выносить сор из избы было не в интересах командира, и нас с Ивановым отправили от греха подальше по домам с первой партией. Меня, правда, успели разжаловать в рядовые, чему я был несказанно рад.
«Куликовки» мы поделили, но мою долю отобрал начальник разведки дивизиона гнусный прыщавый старлей. Дурачок! Мне не было жаль своей доли, мне было жалко его, глупого ушлого разведчика: я уезжал домой, а он оставался в Термезе. В Термезе…
______
* Ошна – дружище (узб.)
я и Газманов
ГАЗМАНОВА привезли на какой-то трофейной «тойоте» с правым рулем. Он проследовал со своими соратниками в гримуборную и пробыл там некоторое время. Потом вышел в центральный проход и стал почему-то не распеваться, как это делают обычно артисты вокального жанра, а разминаться: садился на шпагат, делал наклоны и приседания, подпрыгивал. После этого сделал несколько переворотов боком, рандат, фляк и остановился в манеже перед микрофоном. И увидел меня.
Я сидел в первом ряду первого сектора на первом месте.
– Вы мне мешаете, – произнес Газманов в микрофон, – уйдите!
– Это вы мне мешаете, – ответил я.
– Как это? – удивился Газманов.
– Да так. Если бы не вы, то я давно бы уже спал, – дернул меня кто-то за язык.
Газманов изменился в лице и, не оборачиваясь, произнес:
– Где тут у них директор?
«Шестерки» тут же привели директрису Нинку.
– Этот человек мне мешает работать! – в гневе пожаловался ей Газманов.
– Видите ли, – стала оправдываться Нинка, – этот человек – наш пожарник. Он обязан здесь находиться.
– Он мне мешает работать, – не унимался Газманов.
– Хорошо, сейчас все уладим, – успокоила его Нинка и отвела меня к центральному входу.
– Вячеслав, уйди куда-нибудь на время, – сказала она директорским тоном.
– Не имею права, Нина Михайловна, здесь очаг возможного возгорания, можно сказать, очаг повышенной пожарной опасности. Провода высокого напряжения на опилках. К тому же музыканты могут закурить в манеже. Как вам вообще это разрешают? Я буду жаловаться, – ответил я, повинуясь чувству долга.
– Хватит придуриваться, исчезни! – потемнели синие Нинкины глаза, и я с радостью пошел в магазин.
До концерта оставалось часа три. Я выпил сначала с одним соседом, потом с другим. Присутствия на самом концерте мне все-таки удалось избежать. У цирковых этот вечер, естественно, был свободным. Мы выпили еще с конюхом Серегой и проспали весь концерт у лошадей. Это неправда, что лошади не любят пьяных. Они не любят злых.
После окончания сезона я бесцельно бродил по пустым гримуборным и случайно поднял какой-то листок. Он оказался раритетом: автографом Газманова с названиями песен в порядке исполнения. Я скомкал его и бросил в замусоренный угол.
Лошадей увезли в понедельник. А Газманова в тот вечер умудрились забрать в вытрезвитель. Больше он в нашем городе не появлялся.
Паша Клювин
ВСЕ СМЕШАЛОСЬ в постели Паши Клювина. У Паши был очень плохой сон, потому что ему снились очень плохие сны.
Он просыпался, опять засыпал: сны не изменялись. Одеяло у Паши запуталось в пододеяльнике, простыня свернулась жгутом. Паша хотел заснуть и увидеть маму. Но мама Паши Клювина мадам Петрова жила с третьим мужем на даче.
Мама вышла замуж недавно и Пашу с собой не взяла, чтобы не мешал. С Пашей осталась тетка, двоюродная сестра мадам Петровой.
Тетка была злая и жадная и не хотела оставаться с Пашей. Но мадам Петрова пообещала ей свою старую норковую шубу, и сестра не устояла перед соблазном. Мадам Петрова любила дорогие шубы и мужчин, которые их ей покупали. Паша Клювин был для нее обузой. Он мешал поиску мужчин, которые могли бы покупать дорогие шубы. Мужчин надо было, в конце концов, приглашать домой, а там – Паша.
Большинство мужчин отказывались после этого покупать дорогие шубы и, отведав страстной любви мадам Петровой, исчезали.
Пашу за это наказывали. Он не понимал, почему мама плачет и громко на него кричит.
Он очень любил маму. Она была красивая и добрая, пока у нее был мужчина и была надежда на новую шубу. Если надежда не оправдывалась, Пашу снова наказывали.
Паша мечтал стать директором магазина меховых изделий, чтобы у мамы каждый день была новая шуба и она не искала бы новых мужчин, а ходила бы с ним гулять в зоопарк и на карусель.
Мама была замужем два раза. Первый раз – за талантливым инженером Клювиным, который, так и не купив ей ни одной шубы, утонул в озере. Второй муж – Петров – превратил простую гражданку Клювину в мадам Петрову.
Он был очень богатым человеком и завалил маму шубами и не только. Они жили втроем в его большой квартире, и Пашу кормили тропическими фруктами. Но потом квартиру вместе с шубами и всем остальным конфисковали, а Петрова увезли на лесозаготовки.
Мадам Петрова и Паша Клювин вернулись в свою коммуналку.
Но мадам Петрова не сдавалась. Она и в самом деле была очень красивой женщиной, чтобы надеяться на все новые и новые шубы.
Третьим мужем стал помощник депутата Дятлов, но он почему-то не полюбил Пашу Клювина, и Пашу оставили с теткой.
Тетка не полюбила Пашу еще сильнее, чем Дятлов. Но не била – помнила строгое предупреждение мадам Петровой. Только все время громко кричала и смотрела на Пашу злыми глазами.
У Паши было очень много вкусной еды и модной одежды, но он очень боялся тетку и хотел к маме. Если бы он знал, где живет мама, он бы убежал от тетки.
Иногда мама приезжала на дорогой машине и увозила Пашу покататься. Она сидела за рулем веселая и счастливая. Паша сидел рядом тоже веселый и счастливый. А потом опять привозила его к тетке, дарила какую-нибудь дорогую вещь, целовала и пропадала на целую вечность. Поэтому Паша плохо спал.
Но скоро мама вернулась. Пешком, с двумя чемоданами и без шуб. Тетка долго на нее кричала, и мама отдала ей свою последнюю старую шубу. Тетка исчезла и Паша Клювин снова остался вдвоем с мамой.
Мама много плакала из-за того, что перестала быть мадам Дятловой, но Пашу больше не наказывала и не кричала. И больше не искала мужчин с шубами. Наверное, устала.
А Паша легко засыпал, прижавшись к своей мадам Клювиной-Петровой-Дятловой. Ему снилось небо.
простота спасет мир
ЗНАМЕНИТЫЙ французский философ Мишель Монтень как-то написал, что наши намерения – судьи наших поступков.
Великий русский писатель Лев Николаевич Толстой долго ломал над этим голову и себе, и другим, а потом раздробил человека на числитель и знаменатель и, в конце концов, прихватив с собой томик Монтеня, уехал на станцию Астапово, где и помер.
И только Виктор Степанович Черномырдин наконец-то раскрыл тайный смысл загадочной фразы Монтеня: «Хотели как всегда, а получилось как лучше!». Или наоборот.
Правда, Монтеню на это уже наплевать.
Вячеслав Георгиевич Рыбкин родился в 1954 году в Оренбурге. Приобрел множество профессий, служил в армии, был московским студентом. Имеет дочь, сына и внука. Рассказы и рассказики В.Г. Рыбкина публиковались в областной периодической печати и в альманахе «Башня». В марте 2004 года, к 50-летию автора, в серии «Автограф», выпускаемой Оренбургским отделением Союза российских писателей, вышел сборник рассказов и прозаических миниатюр Вячеслава Рыбкина «Расчет».