Абара му

 АЛЕКСАНДР КЛИМОВ 

В ПЯТИДЕСЯТЫХ годах индийский фильм «Бродяга» кинотеатры городов с аншлагом обошел. Разойдясь по стране, он полонил городки и райцентры, куда позднее поступил из-за нехватки фильмокопий.

Ширилось триумфальное шествие. Наконец, «Бродяга», потрепанный, клееный, искажавший звук до невозможности, до села Михайловка дошел.

Как нередко случается, с ним люди молодые ознакомились уже, побывав в районном поселке или областной столице. Поэтому задолго до прибытия в курсе о нем оказались сельчане и кинопередвижку, волнуясь, ожидали.

В среде подрастающего поколения небывалый фурор «Бродяга» произвел. Все мальчишки знали ведущего артиста с необычным именем Радж Капур. И всем страшно захотелось бродяге подражать – человеку, по духу и сути близкому им.

Они спешно приводили внешний вид в соответствие с образом героя. А многим походить и не требовалось: и помыслы, и наружное сходство, и перечень ежедневных занятий к экранной жизни вели напрямик.

Все лето «зеленая» братва проводила в колхозных полях. И все же для шатаний по дворам и улицам время находилось: к вечеру в сараях старушки недобирались куриных яиц.

Подражатели бродяги шкодливость не считали преступлением и без примерных угрызений у старьевщика выкраденные яйца меняли на сагус, свистульки и папиросы «Бокс». И самозабвенно – до одури и от домашних подзатыльников – распевали любимые слова: «абара му, абара му» – бродяга я, бродяга я.

И когда у сельского клуба, в правлении и других общественных местах на афишных досках забелели объявления о показе двухсерийного кино, кинолюбители деревни всколыхнулись: «Клава, пойдешь на «Бродягу»? А ты, Иван?» – Прикидывая, где застала весть, какие наряды наденут они на этот важный выход.

Многим хотелось, их просто распирало миру заявить о своем желании в кино пойти, поделиться радостью этой возможности. Дух совместного культурного похода михайловцев всех возрастов прочно спаял, сделал добрее, счастливее. В эти минуты забывались обиды, долги, размолвки.

На рабочих местах кучковалась молодежь, собирая наличность в рубли. И, обращаясь к солнцу, чаще обычного глядели на него – скоро ли оно уйдет за горизонт?

Далеко не каждый из них мог сходить по желанию в кино. Не за деньги трудилось село – трудодни выколачивало.

Шестнадцатилетний Колька Сенцов наравне с деревенскими киношниками испытал неодолимое желание заграничное увидеть кино. Но не принимал участие в складчине, нечего складывать. Едва приметную надежду он питал на прижимистого отца, который, выдавая необходимую сумму, изредка сына выручал. Никогда не подходил к матери: та сама не просмотрела за всю жизнь ни одного фильма и детям не советовала, признавая кино за бесовщину. И мотив у нее был другой: она «кином» не поощряла увлечение, считая походы в кино тратой времени впустую и спусканием денег, никогда в достатке не водившихся.

Колька у брички стоял, поглаживая морду мышастого мерина, и поглядывал на повеселевших друзей, открыто предвкушавших интересное времяпрепровождение. У его дружка Митьки Инжеватова в кармане – вошь на аркане. И дома не светило ему – отец на фронте погиб. И материальное положение семьи куда хуже, чем у Сенцовых, имевших одноногого, но, что ни говори, кормильца. И хотя ему перед экраном доводилось нечасто сидеть, не унывал Митька. Не унывал… и без единой копейки просматривал почти все привозимые фильмы.

Со дня основания клуба окна не помнили штор. Это явилось одной из причин, по какой начало демонстрации с таким соотносилось явлением, как смена дня и ночи, – с темнотой начиналось кино.

При фильме нашумевшем окна клуба снаружи облеплялись парнями-безбилетниками, пацанами и реже девчонками. Пользуясь благосклонностью завклубом, через гримерку пробивные ребята проникали на сцену, за экран. И важнейшим искусством наслаждались в упор.

Окончив подсчеты, повернулись парни к стоявшему особицей Сенцову. А подвижный, как вьюн, Митька спросил:

– Коль, заходить за тобой, на «Бродягу» пойдешь?

Ободренный вниманием приятелей, вне всякого сомнения желавших в качестве зрителя видеть его, Колька, теперь окончательно уверовавший: отец отказать не посмеет ему, от коня оторвался и сказал:

– Заходите обязательно! Авось у отца на одну серию два рубля выклянчу.

Со скирдовки соломы друзья на час раньше приехали. Памятуя об утреннем отцовском наставлении, Колька от навоза вычистил карду, поправил плетень, укрепил в сарае на петле висевшую дверь, в дом воды наносил из соседского колодца. И, похлебав затирухи, стал дожидаться отца.

Михаил Гаврилович Сенцов – по-уличному просто Мишака – как с фронта пришел на одной ноге, так лет двенадцать в бригаде исполнял обязанности водовоза. С поля поздно в страду приезжал. И сегодня заявился, когда стадо пропылило по селу.

Надвигалась ночь. У дома Сенцовых, как и оговорено, друзья собрались. Николай в кино готов: в сатиновой чистой рубахе, брюках с «коленками», поношенных сандалиях. Оставалось деньги спросить, и он решился:

– Пап, а пап, дай деньги на кино. – И для весомости просьбы добавил: – Фильм индийский, хороший, писали в «Чкаловской коммуне». И ребята все идут. Собрались, ждут меня, – и выжидательно-просительно посмотрел на отца.

Мишака замер. Не оттого, что сыновья просьба совсем уж нелепой была. Сын и раньше деньги на кино просил. И в кармане его пиджака денежка водилась – три рубля.

ЭТИ ДЕНЬГИ он сам сэкономил в тайне от жены Груни, свозив в воскресенье ее поутру на базар в райцентр с товаром. Он и один на базаре бывал. И тогда удача ему приносила больше рубля. Но сейчас у него три рубля, и так скоро – за здорово живешь – с ними не хотелось расставаться.

«Но, черт подери, с чем же останется он сам! Колька-стервец лишней копейке залежаться не дает. А что ему, молокососу? Разве он понимает, какой кровью деньги даются отцу? Он, поди, думает, рубли на наковальне куются? Этот шельмец на дармовые деньги в клубе готов торчать до утра. Попробовал бы сам вместо трудодней хотя бы рубль настоящий заработать. Тогда цену познал бы моим», – так рассуждал Мишака в те скоротечные секунды, что сын с надеждой смотрел на отца.

С интересом юноши глядели на обоих: чем это кончится? Обе улицы деревни хорошо наслышаны о не знавшей границ скупости Мишаки. Имевший наручные часы Ленька Суворов на часы поглядывал: стрелки приближались к десяти.

В противовес Груне, некоторым чувством меры Мишака обладал. К сожалению, нередко и его покидало это чувство эфемерное – точно так, как оставляет атом гамма-квант – при переходе с верхнего энергетического уровня на уровень, соответствующий устойчивому состоянию.

С душевным равновесием Мишаки уживается наличие рублей. Сыну напрямую отказать, при стольких свидетелях, он не отважился. Сунув руку во внутренний карман, трешку достал.

– На, сынок, – торжественно Мишака произнес, как будто вручал ценный приз, – ступай в кино.

– А рубля еще нет? – заикнулся Колька, забывший на вознесших волнах об отцовской основной особенности. – Две серии.

– С избытком и этого, – нахмурил брови старший Сенцов.

– Ну ладно, обойдусь как-нибудь, – смутившись, сын пробормотал.

Он схватил дензнак недостающего номинала, и молодежь, перебрасываясь шутками, шумно прошла по сквозному двору, поспешно удаляясь к Верхней улице.

Там, у клуба в полусонной вечерней тиши слышно хорошо – затарахтел бензиновый моторчик кинопередвижки.

Ссутулившийся, с упертыми в клюшку руками, Мишака цепочку по меже спешащих парней неотрывным взглядом провожал. «Эх, вертопрахи, уносят… пропали деньги», – как серпом скребануло по сердцу.

Вдруг он выпрямился, приняв решение. И резко крикнул вдогонку:

– Колька, вернись! – и шагнул к огородам деревянной ногой.

Парни стали.

Коля подошел к отцу.

– Что, пап, скорее говори, опаздываем.

– Верни деньги.

Пожимая плечами, трешку Коля протянул.

– Навоз убрал?

– Убрал.

– Молодец. На три рубля, с Богом ступай.

Сын повернулся и, довольный – угодил родителю, – к ребятам побежал.

– Чего он? – Митька навстречу подлетел тушканчиком.

– Да еще утром дал мне наряд, зудит о выполнении.

– Получше время выбрать не мог, – осудил Митька, и вновь ударилась компания в культурный поход.

И половины межи отшагать не успели они, как за спинами раздался зычный голос Мишаки:

– Колька, вернись!

Группа, вздрогнув, в ступоре встала – будто залп по ним дала китобойная флотилия и в спину каждого из них вонзилось по гарпуну.

Не сына Мишака возвращал! Не Кольку! Что Колька? Не на фронт же и не в армию он уходил, вернется к утру. Что ему подеется? Поколобродит и вернется.

С этим криком мучительно Мишака с трешкой прощался, вложив в свой крик всю горечь утраты. Кто бы знал, что он день по дню – прежде чем пойти на работу – руку в карман запускал, нащупывал просаленную бумажку, вынал на свет, разглядывал и разглаживал и бережно на место опускал. И в кругу колхозников днем ему несравненно покойнее с видавшей виды этой бумажкой. Не потому, что слишком ценна. Главным образом, при утренней ворожбе с нею отмякала его очерствевшая душа – потому что в поле, готовя цигарку, он вместе с газетой как бы нечаянно и трехрублевку вынимал. Вот, мол, смотрите, мужики: и меня денежка знает. Я, как и все, крепкий хозяин, а не босяк какой-нибудь.

Безупречно работала уловка: конечно, мужики трешку замечали или из газеты глядевшие рубли. А кто-то говорил из остряков: «О‑о, Миша, да ты солидный человек, водятся деньжата у тебя». И следовало тут же предложение: «Давай строимся». – «А что ж, я себе могу и позволить», – попыхивая самодельной папиросой, польщенный Мишака степенно отвечал.

Кому же неприятно такое – тебя чтут, признают за справного хозяина, считаются с тобой? А то прямо заискивают и просят взаймы. Выпивка выпивкой, но ему крайне трешка важна для придания себе ореола достатка; если хотите – авторитета, так сказать, имиджа. И ей, конечно, в этом смысле, не найти цены.

И не закричавши, как было еще воспрепятствовать победоносному движению рублей в ненасытную сумку билетера? Пусть даже за лучшего в мире «Бродягу»! А где же назавтра будет признание? Этого никак нельзя допустить, и здесь не место в тонкости вдаваться!

И ничуть не совестясь, испустил Михаил Гаврилович обращенный и в сторону клуба, и к небесам, и к беззаботно удалявшейся молодежи душераздирающий вопль:

– Ко-олька‑а, верни-ись!

Парней взяла оторопь: что за притча такая? Что еще-то надобно неуемному старику? Да и он ли это? Ошарашенные, они напряженно глядели в полумрак задворок, где насилу угадывалась приземистая фигура Колькиного отца. Не заболел ли он?

– Подождите, ребята, я мигом слетаю, – раздражившись, Колька сказал. И бежать подхватился в темноте к монументально-грозному изваянияю.

– Ну что еще, папаня? – крикнул он.

– Не ори на отца, сопляк, – оборвал Мишака. – Без дела не позову. Подай три рубля.

Колька потную бумажку нехотя подал.

– Скотину напоил?

– Напоил.

– Возьми деньги, – Мишака руку протянул, – иди в кино.

Зажав злополучную трешку, в загустевшую темь Коля рванул.

– Чего опять забыл спросить? – интересуется Митька.

– Напоил ли скотину, – сердито сплевывая, буркнул Сенцов.

Митька присвистнул.

– Батя дотошный у тебя.

– Хуже всякой ревизии, – отходя, соглашается Сенцов.

Едва стрелки различая, Ленька доложил: «На журнал опоздали».

Восполняя упущенное, почти на рысях продолжили путь к тарахтящей цели с моторчиком.

Позади уже и огороды. К школе-семилетке подошли, расположенной как раз между Верхней и Нижней улицами. Ночь пала на окрестности. Разноцветными огнями звезды зажглись. В придорожной траве стрекотали сверчки.

Возник в отдалении голос протяжный с надрывом – пораженного в сердце человека:

– Ко-ольк‑а, верни-ись! Ко-олька‑а, верни-ись!

Крик, расстоянием приглушенный, но довольной силы и ясности, чтоб принадлежность его отнести к безутешно страдавшему Михаилу Гавриловичу.

Парни расхохотались: скаредность Мишаки общеизвестна, но быть жлобом – не до такой же степени!

С сожалением Митька протянул:

– Н‑да‑а, Колян, похоже, тебе не повезло.

Не глядя на товарищей, от стыдобы пылавший за отца (казалось, видно в темноте), с тупым упорством позорящего сына, Колька, торопясь развязку завершить, скороговоркой сказал:

– Не ждите меня, пацаны, видно, участь моя такова. Эх, житуха! – он горестно сказал. И, вложив руки в карманы, неторопливо к дому зашагал.

К ТОМУ времени за кучу Мишака выдвинулся и стоял у края огорода, в начале межи. Он сына не вдруг рассмотрел и отчасти оробел. Но, взяв себя в руки, спросил с нетерпением:

– Плетень поставил?

– Поставил, поставил! – зло бросил Колька. – Сам бы проверил давно, чем глотку драть на две деревни!

Дерзость сына смутила и впервые за весь вечер Мишаку озадачила. Как будто что-то до него дошло, или что в нем проснулось? Он сгорбился, притих, стал еще ниже ростом, винясь, проговорил:

– Ну иди, иди в кино, раз хочется тебе.

– Нет уж, папаня, возьми свой трояк, – твердо сын возразил. И он протянул зеленую, смятую, ни на что не похожую бумажку. – Посчитаем, я сходил. И тебе хорошо, и досыта я насмотрелся.

И, обойдя истуканом застывшего отца, растворяясь в черной глубине двора, уныло затянул милые слова, наводя тоску кромешную на притихшую улицу:

– Абара му‑у а‑а, а, а… абара му‑у а‑а, а, а…

Никто нигде не ждет меня-а‑а, а‑а, а…


Александр Иванович Климов родился в 1946 году в селе Новоникитино Октябрьского района Оренбургской области в семье колхозника. Окончил Октябрьскую среднюю школу и физико-математический факультет Оренбургского педагогического института. Работал учителем физики, завучем, директором Слоновской средней школы Шарлыкского района. Затем – агрономом, заместителем председателя колхоза в том же районе. Печатался в районной прессе, в газетах «Оренбуржье», «Южный Урал», в альманахе «Башня». Лауреат Аксаковской премии.

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Вы робот? *