≡ АЛЕКСАНДР КЛИМОВ ≡
НА ОДНОЙ из бесчисленных впадин дороги «ЗИЛ ММЗ» внезапно нырнул. И, направо завалясь и выравниваясь, боковиной кабины ударил полусонное тело пассажира.
Водителя тоже тряхнуло. И он, слитый с баранкой, посмотрел на соседа озорно: мол, поспишь на работе у меня.
Толчок был привычным, но весьма чувствительным. Николай Петрович Хорошилов открыл глаза, ладонью провел по лицу, встряхнул плечом, убирая сонную одурь и тупое ощущение в плече.
Он в карман кожаной куртки руку запустил, вынул пачку сигарет «Прима». На коробке строчки сообщали: в ней ютятся в душном ожидании двадцать сигарет пятого класса Саратовской табачной фабрики – и словами Минздрава говорили: для вашего здоровья опасно курение.
Курить он рано начал. И это настолько вошло в привычку, что он много лет не задумывался, курение полезно или нет.
Несомненно было одно: во всех треволнениях, подносимых жизнью на каждом шагу, сигарета ему помогала.
Он хватался за пачку по любому поводу: сытно поел, палец зашиб, стопку пропустил. А к тому же, психанув если, повздорил с женой, окурки летели от него, словно гильзы от «ПМ».
Причин набиралось и других, которые берут за грудки, жестко приказывают: сейчас же закуривай, а не то я возьмусь за тебя…
По просевшему асфальту идет грузовик, словно катер по волнам: то глубоко зарываясь носом, то с борта на борт переваливаясь.
Можно быть спокойным за остойчивость, но было невозможно в дороге по-человечески вздремнуть. А умение прикурить требовало артистичности.
При данных обстоятельствах анекдот всплывал, как американцу с жаром доказывал русский: мол, так в России дороги хороши, что проехав на «ЗИЛе» сто километров, не только не успеешь сигарету выкурить, но ее прикурить не достанет времени.
Как бывало не раз в анекдотах, разогнав грузовик по ухабинам, брал пари предприимчивый русский. А Николай Петрович, знавший и анекдот, и российские дороги, умудрился прикурить на первом километре.
Хорошилов курил, и его помятое, припухшее лицо обретало осмысленный вид.
Путь был неблизким, с дозаправкой в Краснощекове, перед Новотроицком – конечным пунктом транзита.
Не год работает снабженцем Хорошилов, протяженность дорог не пугает – досаждает их состояние.
В Беляевском районе «ЗИЛ» тормознул мужчина. Он был в серой короткополой шляпе, синей болоньей куртке, в темных брюках и полуботинках, в руках потертый портфель.
Свободное место нашлось, а заработать на обед – дело шоферской чести.
Против соседства с незнакомцем Хорошилов мог бы возразить, что он изредка и делал, но из уважения к слабости и профессиональным качествам водителя чаще всего на подсадку пассажиров сквозь пальцы смотрел.
Тем и хороша дальняя дорога иногда, что по воле случая оказавшись вместе, люди в пути открывали такие тонкие, интимные стороны жизни, о которых в обычной обстановке не признались бы ни брату, ни родителям, ни самому лучшему другу.
Эта поездка не стала исключением. Мужчины перезнакомились, разговорились. Очень скоро их незримо атмосфера дружелюбия окутала, и, как позже оказалось, их заботили вопросы одни.
Всем за сорок далеко. А подсевший мужчина, назвавшийся Иваном Сергеевичем, шестой десяток разменял. Наседали хвори на всех, беспокоили неотвязные внуки, борьба за выживание, на житье-бытье оставлявшая до смешного мало надежд.
По привычке и симпатии, эфиром разлившейся в пространстве кабины от убеленного сединой с умными, серыми, с грустинкой глазами попутчика, Николай Петрович сигарету предложил.
Иван Сергеевич отказался, заявив, что не курит второй год, жалеет, что раньше этого не сделал, и в мягкой форме оставить пожелал неблаговидное это занятие, не столько, по нашим понятиям, унижавшее род человеческий, как верно здоровье подрубавшее.
«Ведь что вытворяет курильщик, когда наступает «час пик»? – вопрошает попутчик. – А в провальные годы, когда с прилавков вихрем курево смело? Он нелепо шарит по карманам, будто ключик от рая затерял, – поясняет он. – А всего-то ищет сигарету, и ладно найдет. Но и не найдя, на том не успокоится. Он глядит просительно в глаза первому попавшему мужчине, даже не зная, курит ли он, Христа ради клянчит сигарету, папиросу, бычок. Или ищет окурки, точно лазером, сканируя взглядом местный ландшафт. И я ручаюсь, в этот момент он в тартару за куревом полез, если б пес трехголовый Цербер не стоял на его пути. Это, согласитесь, не красит никого».
Хорошилов не раз порывался разорвать никотиновые щупальца. Но ему отделить не более двух удавалось от себя. Его мертво остальные держали. И уже было не понять, где он сам, а где спрут, и кого от кого было нужно спасать от этой живой сочащейся язвы…
Здоровье пошаливало, и он рассказать попросил Ивана Сергеевича, как ему, несмотря на сложнейшую жизнь, от куренья повезло отбояриться.
Попутчик согласился. Начал издалека – как и всякий опытный рассказчик:
– Не считая баловства, не курил я ни в детстве, ни отроком. Нам было лет по четырнадцати. Июль проводили на колхозных сенокосах. В знойный полдень выпрягали лошадей из конных граблей и, напоив, выпускали в луг. Управившись с обедом – пара яиц, пол-литра молока, хлеб, соль, сало, чеснок – от полуденной, густой, вязкой духоты мы томились в тени остатков лесополосы сороковых годов, спасаясь от вездесущего солнца.
Уснуть пробовали, но мало кому спалось. Не зная, чем время скоротать, прямо лежа выбирали в траве заячьи орешки и конские сливы, разминали, сворачивали цигарку или козью ножку.
Губы осторожно принимают неуклюжий самодельный запал. Ничего не знавшие легкие вдох совершают и втягивают горький, с кисловатым привкусом дым.
Дым – этот своеобразный гибрид ужа и ежа – успевает пересечь ротовую полость, вползти в гортань, войти в трахею и… все!
Бронхи немедля ставят заслон: спазматическим становится дыхание, бешено сердце в груди колотится; кружилась голова, выступали слезы. Начинался сухой длительный кашель, снимавший спазм. И остатки дыма выдворялись из дыхательных путей не просто вон, они вышвыривались, как последние негодники.
Вместе с тем приходило облегчение: сердце успокаивалось, но еще долго молоточком оно стучало в мозг, возмущаясь и спрашивая: «Эй там, наверху! У вас что, крыша поехала?»
После бурной протестующей реакции на повторный подвиг, как правило, я не решался.
– В старших классах я тоже не курил. По осеням и веснам мы гуляли по школьному саду. Над самыми дальними, заброшенными, а потому заросшими уголками сада вились дымки. Это самоутверждался мужской контингент.
Дымки объединялись, образуя сизое облачко, которое, от ветра в зависимости, над садом висело; либо к школьной двухэтажке плыло, либо вектор меняло на обратный.
После звонка на урок – из зарослей клена, акаций, сирени и лопуха – торопливо выбегают мальчики и рослые юноши, делая последние затяжки, стряхивая пепел на ходу, отплевываясь и разбрасывая окурки.
Нельзя сказать, что учителя и администрации школ, где мне учиться довелось, не видели курящих воспитанников. И отвратительный запах, закопченные пальцы, шуршание спичек в карманах, нездоровый цвет лица, неукротимое желание под любым предлогом покинуть класс до звонка – все это с головой выдавало их.
В то время широко практикуемый профилактический прием – ревизия карманов, котомок и портфелей – приносил немало убедительных улик. В обязательном порядке при этом изымался полный набор атрибутики школьников: семечки, рогатки, с просом духовые трубочки, поджиги, ножички, лянки, шильца, иголки, булавки. На стол учителя, директора, завуча – смотря кто инициировал шмон – ложились спички, табак, папиросы, сигареты, портсигары, трубки, мундштуки, зажигалки. В школьный сад администрация устраивала рейды, а зимой в мужской туалет.
Из щелей вытекавшие дымные струйки, ходуном ходящая уборная создавали такое впечатление, что сдвинется с места она и, будто Емелина печь, прочь от школы помчит, либо вверх устремится – словно корзина воздушного шара, непрерывно надуваемого дымом.
– Ни того, ни другого не случалось, разумеется. И комиссия, состоящая из учителей-мужчин и некурящих активистов-учащихся, из мутного, бьющего зловонием и нецензурщиной туалетного пространства благополучно выбирала курильщиков средних и младших классов, очумевших в угарном дыме и смраде никогда не выгребаемых, бродящих нечистот. Удержать старшеклассников было невозможно.
Затем начинались расспросы в учительской: выявлялись дополнительно к пойманным покурить любители, происхождение курева, денег на него.
В школу приглашались родители. И вслед за тем задавалась курильщикам хорошая трепка, нередко в пылу страстей перераставшая в настоящую порку.
На несколько дней с величественной, совсем как над станцией метро буквой «М» туалет дымить переставал. И дышать становилось свободнее.
По этому замечательному поводу общешкольные линейки устраивались. На них стыдили и клеймили позором курильщиков. Их понуждали к пионерскому честному слову, дабы напрочь отсечь от зловредной привычки. И, конечно, намекали на то, что и память худеет у курящих, и что ростом будут они не выше Гришки-Балды – был курильщик у нас такой, от горшка два вершка; и что живут, де, они меньше некурящих.
Жестокий геноцид курильщиков не дал результатов, и в школьных стенах до сих пор уживается курение.
– В студенческие годы я тоже… Но постойте, видно, спешу, – рассказчик лоб потер. – Расскажу, как закурил и вот по какой причине.
Я работал после первого курса в составе студенческого строительного отряда на стройке Ириклинской ГРЭС. Саму ГРЭС мы, конечно, не строили. Мы трудились на отгрузке из железнодорожных вагонов строительных материалов, идущих на нужды электростанции и на возведение поселка Энергетик.
Я в то время переписывался с небезразличной моему сердцу белолицей, голубоглазой, золотистоволосой девушкой-тростиночкой, студенткой того же вуза.
«Ковылек мой голубоглазый!», или: «Мне, дорогая, сердечные муки спать до утра не дают…», – так начинал я послания любимой и отправлял их с верховьев Урала чуть ли не дважды в неделю.
Значительно слабее обратная связь: за все время получил три письма. Учтя невысокую скорость почтовых отправлений, – совсем неплохо три письма за полтора месяца!
Но чаще молодость большего желает, а порой просто невозможного. И когда я получил последнее письмо, где моя коханая – хохлушка! – на мажорной ноте доводит до меня, как проводит лето, не скучая, она по ягоды, грибы, на рыбалку с приятелем старшего брата на велосипеде ездит, то переписку прервал, но нанесенной обиды перенесть не смог. В продмаге поселка купил литр водки и после работы, вечером, под гитарный звон и дым коромыслом угостил по палатке товарищей.
Как нередко бывает, после первой же стопки стали ребята угощать наперебой дешевыми, без фильтра, болгарскими сигаретами «Шипка», зная прекрасно, что я не курю. Должно быть, совместная работа, общая крыша и не в последнюю очередь спиртное у них вызвали ко мне неотразимое расположение, которым пренебречь я не мог, разумеется. Под магическим влиянием моих доброхотов, водки и невеселых мыслей, успевших овладеть сознанием, роясь в моей голове, я не выдержал и закурил.
Вереницей шли дни, но синдром неразделенной любви сохранялся устойчиво. В отряде довольно красивых девушек, и не одна из них – видел по брошенным украдкой взглядам – снять бы согласилась его воздействие. Но… был я однолюб, и этот вариант меня не устраивал. И был не просто по уши влюблен, но, как понимаю сейчас, этой болезнью был болен опасно.
– Стоило мне только отвлечься от работы – а мы из вагонов выгружали цемент, стекловату, шлакоблочный кирпич, оконные и дверные блоки, пиломатериалы, сантехнику и многое другое, без чего не ведется строительство, – как тут же предо мною вставал светлый силуэт-привидение, тонкий стебелечек ее стана – этого лесного ландыша. Ее неземной красоты лицо с выразительными очертаниями восхитительно-нежных чувственных губ, мягких линий вздернутый носик, цвета апрельского неба лазурно-голубые глаза, беззащитные ресницы и брови…
Особенно тяжелой была первая половина ночи. Прозрачное облачко привидения висело предо мной независимо от того, открыты или закрыты глаза. Словно у медузы, колыхались контуры его. Светясь голубизной, улыбалось приветливо оно, едва различимо вздыхало, руки простирая ко мне – как бы жалуясь на черствость мою и невнимание…
Точно под влиянием сеансов Кашпировского, я медленно с постели подымался, выставлял полукольцом согнутые руки, но кроме летнего теплого воздуха ничего не обнаруживал. Лицо покрывалось испариной, учащался пульс, и я в изнеможении спиной падал на подушку. Накопленная за день усталость свое брала: я забывался тяжелым, беспокойным сном.
Поскольку отвергнут разумный вариант, а как-то надо скрасить синдром, то неразумные взоры свои я на «Шипку» обратил и начал «взбираться».
К моему удивлению, этот вовсе неспортивный прием на славу удался, и через несколько дней я дымил сигаретой, словно заправский курильщик. Против ожидания, мои «альпинизмом» увлечения не привели к улучшению. Я начал терять аппетит, худел не по дням, а по часам и не мог дождаться окончания работ.
– Наконец, 25-го или 26 августа нас отправили по железной дороге в Оренбург. Поехал не к ней в село, в одном из глубинных районов, а в свою деревеньку Заславку, но и там не находил себе места.
Затрудняя дыхание, мельничным камнем на сердце давила тоска. Единственная мысль, воображение бессменно сверлившая, только на одном была сосредоточена: скорее бы увидеть ее.
Мое гипнотическое состояние мама заметила. Она спросить не преминула: «Что же происходит с тобою?». Но я отговорился, как мне показалось, успокоил ее. А все же засобирался и за три дня до начала занятий в институт поехал.
Ездил вечерами на улицу Совхозную, где она у тети жила. Но не подымался на третий этаж и не звонил у дверей, а наблюдал за незашторенными окнами с улицы.
Она появилась в освещенном проеме тридцать первого августа. Дрогнуло страдавшее сердце. Взгляд обострился и, уткнувшись в обнаруженный объект, на сияющем окне остановился.
Чтобы лучше рассмотреть мою нимфу, я забрался на высокий клен, стоявший напротив дома. И родной открывшейся картиной упивался до тех пор, пока ноги и руки, охватившие ствол, не проняла противная дрожь.
Тогда я спускался, шел к остановке на улице Карагандинской. Безучастно дожидался автобус, садился в салон, забывшись в полудреме до улицы Советской. Потом шел вверх к Уралу. Доходил до магазина военторга, заворачивал на улицу Пушкинскую и через несколько секунд на четвертый этаж общежития номер один поднимался. И входил в угловую комнату, где квартировал с четырьмя парнями, однокурсниками.
Эти своеобразные свидания дней десять-двенадцать продолжались, пока я случайно не встретился с ней у театра музыкальной комедии. Она шла к универмагу «Восход» с тетей своей – высокой, молодой и красивой женщиной. Я со товарищи, Мишей и Алешей, – к театру. Укорила тетушка за то, что к ним давно не наведывался, и тут же предложила нанести визит.
Нет нужды упрашивать меня. В первый же вечер с Валерией – так звали предмет сердечных воздыханий – мы помирились. И я больше в «Шипке» не нуждался.
ВОСПОМИНАНИЯ наплыли на Ивана Сергеевича, и он, волнуясь, замолчал. И, как бы ослабляя их силу, энергично переносицу потер. И остановившимся взглядом смотрел на серую ленту асфальтового эскалатора, затягиваемого колесами идущего автомобиля.
Понимая, что человеку, пережившему заново события, необходимы уединение и отдых, шофер и снабженец не тревожили его.
– Да, курить я перестал, – не задержался Иван Сергеевич, – и без малого двадцать лет я не знал, что такое курение. Но посеянные семена лишь терпеливо ожидали подходящих условий, и их многолетнее терпение было щедро вознаграждено. С «Шипкой» симбиоз оказался лишь прелюдией к длительному периоду жизни, полному драматизма и жесточайшего отчаяния.
Я окончил институт, получив квалификацию учителя русского языка и литературы, и с молодой женой и годовалым ребенком поехал работать в село. Вопреки тому, что был у нас суперскромный оклад – мы до 1972 года получали восемьдесят рублей за ставку, колоссальный расход нервной энергии – на первом году работы стало дергаться веко, – подвижничество нравилось нам. Нас не смущало ненормированное рабочее время, участие в художественной самодеятельности. Мы беззаветно несли в народные массы идеи марксизма-ленинизма, состояли в членстве половины разномастных обществ нашей страны.
Были мы и юными помощниками недосыпавших пожарников, общество трезвых опекали, охраняли памятники старины и архитектуры. Лепту вносили в общество любителей и друзей книг. Лучше других категорий населения страны стреляли в ДОСААФ и спасали на водах, связь держали с Красным Крестом и таким же Полумесяцем, а в Педагогическом обществе мы просто царствовали. Словом, жить не могло без наших взносов и, конечно, нашего горячего участия ни одно мало-мальски приличное общество. Ни одна колхозная ферма без нас не жила, мы были пожизненно ее крепостными шефами. На досуге учителя с воспитанниками собирали желуди, колоски, ветошь, металлолом, веточный корм, ворочали валки с проросшей пшеницей. Воистину сказано: «Кто обижен Богом, станет педагогом!».
– Как бы там ни было, живое общение с детьми затеняло все негативы нашей работы. Нас подкупала их непосредственность, любознательность и исповедальная откровенность чистых душ, тянувшихся к свету, теплу и ласке. Что, вы сами понимаете, – Иван Сергеевич посмотрел на попутчиков, – совершенно исключается во взрослом мире. Как могли, насколько позволял интеллектуальный багаж и опыт познания окружающей действительности, мы делились по предмету знаниями и по ряду жизненных вопросов, перед нами неизбежно встававших в обоюдном процессе учения.
Мне не то что не знакома работа с прохладцей, примеров отношения к труду спустя рукава встречалось немало. Но в силу с детства привитой привычки и, должно быть, наследственных данных, в мои планы подобная работа органически не вписывалась.
«Ешь – потей, работай – мерзни» – я не берусь утверждать, насколько давно сформулирован этот афористичный постулат. Однако мне думается, что данное изречение – изобретение поколений, родившихся после октября семнадцатого года.
Школа была новостройкой, и нередко учителя, особенно мужчины, оформляя свои кабинеты, допоздна работали.
Я последовательно трудился учителем, завучем, директором средней школы. Жизнь текла размеренно и четко. Жили дружно с женой. Второй ребенок родился. На всех уровнях с работой справлялся хорошо. Были грамоты, знамена, ценные подарки. В тридцать лет рекомендован областному отделу, тогда еще народного образования, на должность заведующего роно в одном из районов области. Состояние здоровье и обстановка оголтелого среднего всеобуча не позволили воспользоваться мне этим предложением. Шла сравнительно безоблачная жизнь до начала перестройки.
Пожалуй, я на перестройку не обратил бы особого внимания – хорошо работать было нужно всегда. Если б начало ее, в сорок пять моих лет, в личной жизни не совпало с переменами. В одиночку, а я именно был в одиночестве, было трудно справляться. И я снова обратился к сигаретам, как и в юности. А так как это был существенно новый виток моего недуга, то частенько приобщалась к ним рюмка и другая водочки…
Из охватившего кризиса десять лет выходил. В перестроечные годы на меня каких только не выпало обязанностей. Работал учителем и директором школы, слесарем и инженером по технике безопасности, весовщиком и завтоком, руководителем детского кружка технического творчества и директором предприятия общественного питания. Побывал я и в шкуре бизнесмена, торгуя на рынке города Орска запасными частями легковых автомобилей.
И весь этот недюжинный набор должностей перебирался мною под несмолкаемый аккомпанемент колес, перемещавших меня с одного места жительства на другое… Кочевой образ жизни не приводил ни к утешению не знавшей места души, ни к уменьшению потребления алкоголя и табака. Конца и края этой одиссее, казалось, не будет никогда.
К счастью, все преходяще. И долгие годы потрясений прошумели над моей, уже теперь седой головой. В душе улеглось смятение. Только стали при малейших нагрузках голова и сердце болеть, в легких покалывало, ЖКТ работал с трудом. Окутался мозг непроницаемой, мрачной пеленой тупости. Опухал и слабо подчинялся сигналам центральной нервной системы язык. Да и поступали ли сами сигналы?
В выражении мыслей столкнулся с ранее неизвестными симптомами: забывчивость, рассеянность, косноязычие. От рюмки водки стал я пьянеть. А это самый верный российский индикатор здоровья! Заядлым парильщиком не был никогда. Как иные, дважды заходы в баню не делал. Но и этих скоротечных минут я не выдерживал.
– До чертиков стало обидно. Как поправить здоровье? После длительных раздумий к неутешительному выводу пришел: с курением надо завязывать. Надо бросить курить! А не хотелось расстаться с сигаретами, прикипел я к ним. Курение стало для меня таким же обыденным, как поспать, поесть, в баню сходить.
Думать-то думал, а шаги предпринять не хватало решимости. Знал ли, чувствовал, что изрядно побитой воле моей с этой задачей не справиться? Были мне известны примеры, когда курильщики бросали курить по нескольку раз, и все же принимались за старое…
Но, конечно, есть мужики, которые, бросив курить, отрезали раз и навсегда. И это я знал. Я считаю, случай мне помог. И, пожалуй, даже не один.
Мое хозяйство – корова и овцы – с начала зимовки в соли нуждалось. И пока я узнавал, где ее достать, да все отвлекали другие дела, ползимы прошло.
Девятнадцатого января я все-таки выбрал время и пошел на колхозную ферму. Иду, а у самого от боли голова раскалывается. Не выдерживаю и говорю: «Господи, помоги избавиться от поганого недуга. Так надоело!» Видно, Всевышний просьбу услышал: пока я на ферму и обратно, дал соли скотине, корма задал, напоил, занес дрова и брикет, сходил за святой водой в «Поповский родник», посмотрел «Санта-Барбару» – три часа как палкой сшиб. И я не закурил! Болеть перестала голова, улучшился жизненный тонус.
Окрыленный первым успехом – без особых усилий перестать курить – я промах допустил непростительный: в восемь часов закурил, а в десять – я просто вынужден был выкурить следующую. А мог бы потерпеть. Теперь о легкости задумки не могло быть и речи. Я понял, что мне предстоит тяжелая, изнурительная борьба. И здесь шансы на успех – вовсе не на моей стороне.
Дня через два после Крещения падает донельзя самочувствие. Святую воду пью – с тупым фанатизмом. До обидного мало принес, литров пять всего. Пораскинув мозгами, такую тактику наметил: воду допиваю и кончаю с курением, либо оно кончит меня. Решаю реже закуривать; обойдясь без глубоких затяжек, сигарету надвое делить – духу не хватает сразу отрубить.
Все наметки сходились на первых порах. Курил с перерывом в два часа, не докуривал, не накачивал легкие. И все-таки время такое наступало, когда губы опухали, покрывались гаденьким налетом, так пересыхали, как будто у мартена без воды и пищи я стойко сталеварил не менее суток. Губы пламенели и трескались, лоб покрывался испариной, в легких ворочался тлеющий ком, который жег, провоцировал кашель, учащал пульс. Во рту кисловато-горькая копилась слюна. Если не подводят ощущения, то при этом повышается давление и словно тисками сжимает виски. Так, выбивая никотин, шантажирует ком.
Но не сразу сдаюсь. Проходят десятки секунд, а может, даже минут, в течение которых святой водой стремлюсь костер загасить, заливаю компотом, пихаю варенье… В постоянной борьбе день за днем проходил.
В ведерке уменьшалась вода, а проклятая привычка не хотела уступать. Когда оставалось воды на донышке, я со страхом почувствовал, что и этот смертельный бой, как и многое в жизни, проигрываю…
Как-то, роясь в шкафу, наткнулся на железную баночку. Встряхнул, что-то зашуршало внутри, будто в детской погремушке. Открыл – а там граммов сто мятных леденцов.
– Ура-а‑а! – ору я, эмоций не сдерживаю. – Прибыло нашего полку!
Неуемный восторг имел основание. От других курильщиков я слышал: когда желание приходит покурить, то лучше всего леденцами с мятой можно ослабить сосательный рефлекс. Но и леденцами я себя нечасто баловал, ибо взамен мог получить иного свойства рефлекс.
Дела с той поры на поправку пошли. Я резко снижал число сигарет. На пятый день – четыре закуривания, на шестой – два. И курил я поверхностно, разгрузив легкие.
И вот в Татьянин день – ни капли воды не осталось на донышке, а я покончил с последней сигаретой. Это в моей жизни величайшее событие произошло на седьмой день эксперимента. А финал вы знаете: я больше года не курю. Вот и вся история, – сказал Иван Сергеевич.
Он помолчал. И, должно быть, боль и страдание, перенесенные им, с новой силой в нем поднялись, потому что выстраданное говорил он далее:
– Было бы наивным считать, что в короткий срок одержана победа. В Татьянин день лишь завершился первый этап борьбы с курением, безусловно, важный, но не основной. И я признаюсь: в течение года был настороже – будто в тылу врага! А вдруг закуришь по старой привычке? И, бывало, остатки деформированной воли в кулак собирал, и, как стержни с замедлителем нейтронов, – на тушение реакции в груди – будто в ядерный реактор бросал!
ВЕСЬМА похвально на год воздержаться от курения. Но это явно маловато для того, чтобы забыть никотиновый вброс. Для полного расчета с курением нужны над собой напряженная работа и неусыпный контроль. Распитие спиртных напитков, несомненно, провоцирующих курение, приблизить к нулю. Окружить, по возможности, себя бесконфликтной средой, уходя от скандальных вопросов. Но и это будет не вполне достаточно: исключая думки о курении, важно быть постоянно загруженным. Для себя к каждодневным занятиям я прибавил на лыжах ходьбу и бег трусцой не в зимнее время.
Однако похоже на то, что будет немало аукаться тот, с «Шипкой» неспортивный прием, так опрометчиво примеренный к себе в далекой юности. И, бесспорно, надолго останется неустойчивое равновесие сил в борьбе за правильный образ жизни, за сохранение фрагментов здоровья, за саму жизнь. Но старт взят, темп принят, и только нужно, не сбиваясь с пути, к намеченной цели идти. Не забывая о том, что, в сущности, другого нет пути.
Повествование о вреде курения и острых моментах жизни Ивана Сергеевича закончилось. В кабине установилась тишина, нарушаемая лишь мерной, монотонной работой двигателя да шуршанием шин о выщербленный асфальт. Приближалось село, до которого добирался Иван Сергеевич, и уже скоро провожали транзитники его, пожелав здоровья и всяческих благ от не очень милостивой жизни.
Сами же над сказанным крепко задумались, каждый к себе в тайниках души примеряя услышанное. И минздравовские слова, отпечатанные на пачках ширпотребовской продукции, показались теперь не такими безликими.
Его последние слова ощутимой делали некую недоступную зрению, своего рода линию Рубикона, при переходе которой поворота не было Ивану Сергеевичу. Они прозвучали, как набатный призыв, как напоминание о том, что к этому Рубикону не сегодня-завтра может каждый из нас подойти. И хватит ли сил и воли, чтобы так перейти его, как это сделал неприметный человек из далекой глубинки.
Февраль 1996 г.
Александр Иванович Климов родился в 1946 году в селе Новоникитино Октябрьского района Оренбургской области в семье колхозника. Окончил Октябрьскую среднюю школу и физико-математический факультет Оренбургского педагогического института. Работал учителем физики, завучем, директором Слоновской средней школы Шарлыкского района. Затем – агрономом, заместителем председателя колхоза в том же районе. Печатался в районной прессе, в газетах «Оренбуржье», «Южный Урал», в альманахе «Башня». Лауреат Аксаковской премии.