≡ ВЯЧЕСЛАВ МОИСЕЕВ ≡
СВАРНОГО Серегу Савёлова прикомандировали к нашему дивизиону из бригады в начале марта. Когда еще лежал на полях окрест двухметровый снег, когда казарма к ночи превращалась в затерянный в дальнем космосе промерзший до последней переборки межзвездный корабль, когда до дембеля и Сереге, и мне оставалось всего-то дней пятьдесят. А там – май-месяц, тепло, свобода и дом.
Весна была, как водится в Приморье, перебивная, в себе не уверенная – то снег с дождем, то дождь без снега, а то вдруг в начале апреля плотным ковром легло холодное пуховое покрывало сантиметров десять толщиной. Рощицы и колхозные поля, вплотную подступавшие к нашей запретной зоне, вновь спрятались под белым одеялом, будто настала для нас третья армейская зима.
– Дембель под угрозой, – встав, набычась, на крыльце казармы, руки в карманах выгоревших на солнце второго армейского лета хэбэшных штанов, веско произнес самый авторитетный на дивизионе дедушка Советской Армии двухметровый старшина Дитятко. – У, фигня какая. Отставить, – и ушел в тепло.
Днем сумрачный и мощный рядовой Серега Савёлов варил каркас будущего ракетного хранилища на позиции, а вечерами мы с ним да с Юркой Штерном, русским немцем из казахстанского Семипалатинска, сидели в кабине циклоиды – всепогодной радиорелейной станции – и резались в покер. Покеру меня учили пару раз за жизнь и все без толку, правила я не запоминал. Главным для меня в этом шлепанье карт о кожзам сидений циклоиды было общение с умными собеседниками, приправленное жидким чаем и поджаренным хлебом. Ни на что большее съедобно-продовольственное рассчитывать на нашем забытом Богом и Минобороны дивизионе рассчитывать не приходилось. Автолавка приезжала раз в две недели, но купить там из еды можно было разве что банку концентрированного молока, неизбывные пряники да, как ни удивительно, грейпфруты.
Эти-то плоды дружбы СССР с развивающимися странами я и приобретал регулярно, вызывая недоумение личного состава нашего кадрированного (в миру – кастрированного) дивизиона ПВО. Кадрированный – значит, сокращенный, значит, на боевую готовность ставили нас пару раз в году в лучшем случае. А так – обычные наряды, боевая и политическая подготовка, она же БиПП, стройтренаж, расчистка территории от снега, пилка дров, наведение марафета на технике…
– Как ты их жрешь? Они же горькие, как мое духовство! – возмущался насчет грейпфрутов Штерн, синеглазый и пшеничнокудрый, что твой Сергей Есенин.
– А ты эту вот прозрачную кожицу сними, и тебе понравится, – убеждал я. – К тому же в них, между прочим, витаминов больше, чем в апельсинах, раза в три.
– Не, я не могу, ну их на фиг, – отказывался разделить со мной изысканную трапезу Юрий Иоганнович. – Айда лучше пряников почифаним.
– Одно другого не исключает, – мудро возражал Савёлов, отдирая зубами перепонки грейпфрута от сладкой мякоти. – Лей чаек, не стесняйся, Юрок.
Кабина циклоиды была большой и просторной, как железнодорожный вагон. Только нас, пассажиров поневоле, в ней было всего трое. А если еще замкнуть дверь изнутри и припомнить тот простой факт, что ты уже почти два года не видел маму, папу и друзей, то и вовсе покажется, будто едешь куда-то в хорошее будущее, возможно даже, домой.
– Я вот вспоминаю, как на карантине меня первый раз отмудохали, – расчувствовался дембель Иоганыч, хлебнув горячего чаю. – А я в обратную табуреткой по чану самому борзому сержанту. Ну меня и попинали как следует. Капитан утром спрашивает, почему рожа синяя, а я говорю: «Они мою маму оскорбили». Типа, я по-русски не очень, ну и понял, что «так твою мать» это значит именно мою. Офицеры с борзотой беседу провели, и больше меня никто не трогал.
– Счастливый ты человек, – вздохнул Серега. – Повезло тебе.
– А че я – терпеть должен был, что ли? – возмутился Штерн.
– Играть будем? Раздавай.
В дверь вежливо постучали.
– Оп-па! Кого еще черт принес? – дернулся Штерн, оператор циклоиды. – Не дай божЕ, хомуты.
Хомутами у нас звались офицеры. Но, похоже, пришел кто попроще. Офицер бы для ясности саданул яловым сапогом в дверь – так, чтоб никаких сомнений не оставалось. И точно – под железной лесенкой на забеленной снегом земле торчал вечный дух Жора Кармас. Никто не знал, какой он был национальности, в военном билете национальность не фиксируют, но сам Жора божился, что русский и «точно не еврей». Правда, на дивизионе, где хватало всякого народу, и еврею бы ничего не грозило. Беда в другом – Жора был вечным чмырем. Хотя и прослужил полтора года, ни на какие дедовские поблажки рассчитывать ему не приходилось. Не перевели его в деды. Он все так же каждое утро мыл пол в казарме, чистил картошку на кухне, а заодно драил сапоги и бляхи всем дедам, кому «впадлу» было делать это самому.
– Меня, Юр, Михошкин прислал. За децибелами, – топтался у лестнички Жора.
– Чего?! – скривился Штерн.
– Ведро децибел попросил принести… Саня Михошкин…
– А‑а, щас, – сориентировался Юра. – Подставляй тару.
Он вылез из кабины, быстро набрал пяток камней и кинул Кармасу в оцинкованное ведро.
– Давай, тащи ему децибелы. Ток, когда принесешь Саньку, тряси сильней, чтоб у него от децибел уши заложило, у козла. Вперед, боец!
ПОСЛЕ команды «отбой, дивизион» в скрипучие койки за сорок пять секунд укладывались только духи. Дембеля, деды и даже некоторые особо обуревшие фазаны еще долго шарились по казарме, начищая сапоги, пришивая подворотнички, а то и поедая в хорошей компании содержимое присланных из дому посылок. Особо сообразительные отгибали досточку над тепловатой трубой отопительной батареи и засовывали в консервированное летнее пространство свою моченую апрельской слякотью кирзу. Утром встал – а сапожки-то сухие, тепленькие. Кайф, да и только.
Наконец часам к двенадцати, вырубив телевизор, мерцавший на полке в спальном помещении, не спеша отбился и Штерн. Мы с Савеловым, не снимая хэбэ, еще раньше забрались в свои кровати, накрывшись, как эскимосы шкурами, всем, чем можно было утеплиться: поверх одеяла – шинель врастопырку, на ноги – засаленный бушлат.
Температура в казарме выше тринадцати градусов не поднималась, как ни старался истопник. Утром шляпки гвоздей, торчавших из стен казармы-щитовухи, покрывались синим инеем. Командир дивизиона, вечно поддатый капитан Чеботаренко в ответ на упреки личного состава буркнул походя: «Надо было летом претензии заявлять. Я, что ли, за вас думать должен?». Мы вообще-то были уверены, что да, он, отец-начальник Чеботаренко, и должен думать о своих солдатах. Выходит, ошибались. И когда истопник, рядовой Кара-Оол родом из Тувы, переваливаясь на кривых своих коротких кавалерийских ногах, приходил звать нас пилить на дрова топляк, добытый нами же летом из реки Малиновки (до пограничных провокаций хунвэйбинов 1969 года – Мулинхэ), никто, конечно, не отказывался. Колотун-бабай терпеть дороже, чем мозоли от пилы.
– На дембель домой поедешь? – спросил меня Серега, утоптавшись и замерши в эмбриональном тепле своей койки.
– А ты нет, что ли?
– Не знаю. Неохота мне домой. У меня там все пьют, как лошади. Я, знаешь, три раза в армию уходил.
– Серьезно? Эт как же?
– Да так. Собирается кодла за столом меня провожать в ряды – батя с маманей, родня вся, алкаш на алкаше, мои друзья – и начинается ура-бухара. На третий день в себя прихожу в больнице. Говорят, отравился, за чертями гонялся, вырубился, привезли на «скорой», еле откачали. Ну, отсрочку дали на полгода. А через полгода обратно та же песня. Вышел после двадцать пятой рюмки покурить на лестницу – и с копыт. Давление от перепоя. Так и ушел только с третьей попытки.
Я промолчал. Сказать было нечего. Надвинув ушанку с кокардой на стриженую под ноль по причине стодневки башку, я уплыл было в счастливый сон о том, как теплым майским днем иду по главной улице родного Оренбурга, и все встречные офицеры отдают мне честь, а я им нет, потому что я в гражданке… И черт знает, как они понимают, что я – дембель…
– Володь, ты спишь?
– М‑м?
– Ну спи, ладно.
– Да теперь уж нет.
– Извини, зёма. Заснуть не могу. Ты ж не куришь?
– Бог миловал. Но сигарету тебе найду… – рывками просыпался я. – Если надо…
– Найди, а!
Я медленно выкарабкался из такой теплой, почти домашней койки-гнезда и, шаркая дубовыми шлепанцами, пошел вдоль ряда кроватей, отыскивая курильщиков. У тумбочки своего подчиненного ефрейтора Позднякова притормозил и честно дернул бойца за плечо:
– Курево есть?
– Володя, иди ты на фиг, дай поспать… – вяло пробормотал фазан.
– На, спи. Короче, беру взаймы одно шабилово, – с этими словами я вытащил «стюардессину» из пачки, лежавшей в тумбочке беспробудно дрыхшего Позднякова.
Сколько раз я выручал этого откровенного раздолбая, когда у него не было подшивы для подворотничка или пропадал не помеченный номером военного билета хлястик от шинели, причем аккурат перед разводом. Сколько раз одалживал без возврата конверты, зубную пасту, или просто отбивал его от припашек других дедов. Так что одна сигарета, да еще взаймы, да и не себе – невеликая плата за мою бесконечную доброту. Так я подумал. И мне показалось, что это справедливо.
Под дембель спать охота совсем не так остро и неизбежно, как в первый год службы. Гораздо важней кажется то, что может произойти в течение восьми часов, отведенных уставом на сон. Поэтому я, накинув шинель на плечи, что твой Дзержинский, вышел на апрельский холод вместе с Савеловым.
– Понимаешь, привычка, – бережно затянувшись болгарской сигареткой, тлевшей теплою звездочкой в мерзлой Вселенной, выдохнул Серега. – Просто так не могу отбиться. Я‑то в учебке не был, как ты. После карантина – сразу в часть. А там началось… И вождение сдавали под кроватями, и дедушкины стихи с двух табуреток читали – «Масло съели, день прошел», а нас подушками деды сбивали, и за всякую фигню мы в торец получали по духанке. Да и просто так. Идет мимо фазан или дед – и под дых тебе, чтоб служба медом не казалась: «Дыши глубже, проезжаем Сочи». А уж после отбоя…
Последний синий снег нашей дембельской весны ровно, без изъянов укрывал обрамленный темными елками маленький плац, такой же кадрированный, как наш дивизион, футбольное поле поодаль, за ним циклоиду с высоко торчащей антенной, дальше – станцию наведения ракет и сами счетверенные ракеты сто двадцать пятого маловысотного комплекса. Под сыпавшей с небес белой мокретью угадывалась во тьме станция обнаружения П‑15 с решетчатой параболой на крыше кабины. В этой кабине сидел сейчас телефонист Паша Творогов.
– Привычка, в общем, – гнул свое Серега. – Пока не дадут по башке, заснуть не могу. Бывало, деды нажрутся, попадают, а ты всю ночь ворочаешься – ну когда ж придут? Скорей бы уж дали в рыло, да спать!..
– Сереж, а давай к Пашке на телефон сходим, своим домой позвонишь. Хочешь?
– А можно?
– Все можно. Пашка с бригадой соединит, а там на межгород выведут.
– Не знаю. Чего я им скажу? Что на дембель скоро приеду? Так они на радостях весь этот месяц бухать будут. А у меня сестренка маленькая, десять лет. Они ее тогда ни в школу собрать, ни покормить, уроды…
МЫ ВЕРНУЛИСЬ в тепло казармы, по пути велев полусонному дневальному бдительней стеречь тумбочку, чтобы китайцы не украли.
– Идите вы в задницу, точитесь тут, – вяло ответил, заново пристраиваясь копчиком к стенке, встрепенувшийся было при нашем появлении боец.
В спальном помещении, в проходе между кроватями лежал на полу Жора Кармас. Мы с Савёловым, войдя со света в темноту, не сразу поняли, чего это долговязый Жора тут разлегся да еще совершает какие-то странные телодвижения – то ли отжимается, то ли вытирает пол животом. Дошло, когда увидели, как три фазана, лежа в двух смежных койках, трясут руками под одеялами.
– Вы, придурки! – подошел к ним Савёлов. – Умней ничего не придумали? Утром вон включите по телеку аэробику – и вперед.
– Лан, ты, кончай, – отозвался самый борзый – ефрейтор Михошкин. – Вишь, Жора показывает, как он с бабой…
– Щас ты у меня кончишь, шиздобол, – пообещал Серега. – Прямо в кальсоны.
– Иди спать, Жора, – сказал я, тронув за плечо Кармаса. – Вставай и иди от греха.
– Вы че, весь кайф сломали! – заверещал Михошкин.
– Вали сюда, чамора пододеяльная, я тебе еще кой-чего сломаю! – заверил Савёлов.
– Хорош. Отбой всем! – скомандовал я как сержант и как дембель.
Едва Жора бухнулся в койку, как со скрипом отворилась дверь канцелярии, и показалось из нее опухшее с теплого сна лицо старшего прапорщика Фадеева, ныне дежурного офицера:
– Чего шумите?
– Да вот молодежь шарится тут по ночам, а мы порядок наводим, тащ стар прапщ, – доложил я.
– Отбой всем! – продублировал мою команду Фадеев. И скрылся в канцелярии, дверь закрыл, кинул руки на стол, рухнул на них головой, обогреваемый с трех сторон жаркими рефлекторами.
В ПЕРВЫЙ же майский день команда дембелей построилась на плацу дивизиона для убытия в бригаду, а после – в аэропорт Владивостока, а оттуда – домой! Все мы были в парадках, в начищенных ботинках, со всеми возможными знаками воинской доблести – частью честно заработанными, частью честно купленными у бригадных жучков.
Снег неделю как сошел с позиции, сполз с крыши казармы, растворился в ручье, стекавшем в речку Малиновку. Долгожданное тепло пришло, май-месяц.
– Машина будет через час, – объявил капитан Чеботаренко. – А пока можете окончательно привести в соответствие с уставом форму одежды. Тебе, Штерн, лично довожу: металлизированный галун не положен. Убрать. Ну и заодно разрешаю попрощаться с родным дивизионом, если кто еще не напрощался.
Мы с Савёловым и Штерном в последний раз зашли в коридор щитовухи, в которой прослужили столько долгих месяцев. Навстречу выскочил Жора Кармас:
– Вы еще не уехали?!
– Без тебя, Жора, как же? – хохотнул Юрка. – Ты еще не собрался? Че эт у тебя за фигня?
Жора теребил в руках суконную тряпочку и что-то все тер ею, перетирал, будто отделял золото от песка. А когда раскрыл суконку, из нее и вправду брызнуло золотом. В руках у вечного духа сияла надраенная рандолевая ракетка, припаянная к офицерской булавке для галстука. Точь-в-точь, как наши маловысотные сто двадцать пятые. Заколочка – мечта любого дембеля.
– Ну, Жорик, рано ты домой собрался, – прогудел Савёлов. – Тебе еще, как медному котелку…
– Это я тебе, Сережа, – протянул ему ракетку Кармас.
– За что, Жора? – опешил сварной.
– Ты добрый.
В аэропорту, как только выдалась первая возможность купить водку, сварной Савёлов напился и принялся безудержно, по-детски плакать. Что там плакать – рыдал Серега. Еле мы его с Юркой успокоили, еле отбили у патруля, еле усадили в самолет. Да и полетели на запад, все вместе, вместе с солнцем. Домой, домой.
МОИСЕЕВ Вячеслав Геннадьевич родился в 1962 году в Оренбурге, окончил факультет иностранных языков Оренбургского пединститута, служил в Советской армии, работал в областной молодежной газете. В 1992 году организовал пресс-службу губернатора Оренбургской области, работал главным редактором газет «Оренбуржье», «Оренбургский курьер», «Оренбургский университет», «Оренбургская неделя», руководителем Оренбургского бюро «Российской газеты».
Выпустил сборники стихов и переводов «Предлог», «Тропы свободы», «Естественный отбор», «В саду незнакомом», книгу прозы «Теплые руки/Кольцо в стене», повесть-сказку «В поисках Живой воды» (в соавторстве с Сергеем Хомутовым), документальную повесть «Репетиция Апокалипсиса. Тоцкое – 1954», книгу стихотворений Виктора Сержа «Костер в пустыне» в переводе с французского. Печатался в журналах «Урал», «Континент», «Литературный Омск», в альманахах «Гостиный двор» (Оренбург), «Литературные знакомства» (Москва), «Под часами» (Смоленск), «Чаша круговая» (Екатеринбург). Член Союза российских писателей, в 2000–2010 годах был председателем Оренбургского регионального отделения СРП. Редактор литературного альманаха «Башня», книжных серий «Автограф» и «Новые имена». Руководитель Издательского центра МВГ, занимающегося выпуском книг оренбургских авторов.
Лауреат Всероссийской литературной премии имени Д.Н. Мамина-Сибиряка, литературной премии имени П.И. Рычкова, дважды лауреат открытого Евразийского конкурса переводчиков.