≡ АНДРЕЙ ЮРЬЕВ ≡
пролог
Я – старший инспектор Службы Терапии. Чем занимаюсь? Выявлением способных внушать свою волю другим. Выявлением с последующим… неважно. Создали Службу во время Внезапного Бунта, когда нам, существам из «зараженного логикой мира», бороться с Ними в открытую было уже невозможно. Сейчас тихо стало. Кажется. Клептомания, суицидальные тенденции, в основном. Хотя иногда такое случается, что самому недолго «потеряться». Я вот после одного со-бытия… Ну, ладно. Не радуют меня случки с такими лучами.
Вот что меня интересует: что для вас фотографии незнакомых людей? Кто на них – наверняка, либо нелепые в своей неподвижности позеры, либо увлеченные раскованностью своей паяцы. Не больше… Так что же они? –- брошены всего лишь кучей, заюзят безыскренним выползнем… Да в общем-то, не в фотографиях дело…
А вот еще: замечали вы в своем городе Прохожих, изрезом усмеха хранящих Свое? А заодно – и Ваше, от своего Вторжения? Не замечали, значит. А зря – потом ведь поздно будет, когда вам на пятки наступит такая же одиночь…
Если вдруг найдете в этой повести до боли знакомые высказывания, характеры, ситуации – не удивляйтесь и не гневитесь. Мало ли нас ходит таких по улицам: подслушивающих, подсматривающих, ворующих потихоньку чужие фразы, манеры, настроения…
Ладно, пусть будет, как уже прихряпнулось неизвестному фотомастеру… от чьей-то дрожащей руки.
Короче.
Желтело и осыпалось.
Стеклянно и холодно.
Звонко и безымянно.
Наверное, это осень – слушать старые собственные песни и следить за движением в воздухе фотографий, на которых уже нет живых. И знать, что по-другому не случится, не ляжет уже под сердце жарким цветом…
глава 1
Поезд. Ничего, кроме поезда. Есть еще купе и четверо ошалевших от неожиданности музыкантов. Трое – от той, что некоторые вещи в концертной программе сыгрались несколько раз, один –… А кто его знает?
«Что тебе не понравилось?» – «Всё» – «А чего ты хотел, чтоб на руках сразу понесли, что ли?» – «Нет» – «А что тогда?» – «Не знаю» – «Да ну его, пусть грузится. Лучше б остались» – «Нет» – «Ну, как скажешь, босс».
– О, ребята, и вы здесь? Что же вы исчезли так неожиданно? Слушайте, нет, серьезно, у вас все так круто было сыграно. Сыгранно сыграно. Congratulations, конгратьюлэйшнс. А что это у вас с вокалистом?
– Ничего, бывает и хуже.
– Эй, ты что, всё же так весело было?
Весело. Наощупь. Странная у некоторых потребность – говорить. Без умолку. А взгляд цепляется за ее плавности, из сумерек улыбается, стыдит прищуром…
В соседнем купе: «Вы не поменяетесь с нами местами?… да друзей вот встретили…» Поменялись. И уже не остановить, не поморщиться, не хрястнуться головой об оконное стекло – не тебе, да и не хочется.
Вот уже полупьяная компания полупанков-полухиппи, разговоры, слова. За жизнь, за музыку, за тексты, за концерт. Случайно – вырвалось: «Взнуздай Змею», – и: «Идите, идите уже. Нам не мешать, мы разговаривать будем».
Закрылись. Оказалось: «Люблю я поезда, Дорогу, вообще быть в Движении», – а еще осень, «где бы я ни странствовал», и: «наверное, только в Заповедности можно без опаски нести Свое и видеть Чужое так, как оно есть». И уже обе ее руки на плечи…
Под утро: «Ну, мы будем любовью заниматься, или нет?». В первый раз с нимусмехнулось, начал оплетать Хрупчайшим, но, заметив, что ложится узор движений не так, как хочется: «Может, не надо?» – «Почему?» – «Потому что…».
– В первый раз вижу мужчину, который заботится о красоте такого Танца…
– О красоте? Или о сокровенности?
– Сокровенная красота… Нет, ты — это что-то..
Утром в смятой постели – графоман-мистик и неназванная еще. И – не скоро скажется: «Я в раю, прости меня…». I’m in heaven, just alone…
глава 2
Сумерки волочились строем. Наглость их Конвоира выстремилась за пределы комнаты и шелковой мутью зацеловалась в глаза. Изрубцованные чужими взглядами и намозоленные глаза.…
* * *
Помнишь?..
«Рисуй, малыш, любые узоры, покуда искрится тебе этот свет. Ходи меж домами до страстного зова. Ищи ту Дверь, за которой не станешь незваным (каламбурчик не в тему: «В проеме этой двери сгнил не один косяк»). Но чтобы Искать – придется выйти на Дорогу из этого места, откуда любому с истончившимися нервами рукой подать (не успеть начать счет шагам) до шума реки, выкраивающей обрыв, где шорох деревьев, кличимый ветром, только и смеет, что отринуться в падаль при ласках твоих. Вязких. Других не имеешь… Не имею других, Лада». Усмех. «Однажды, Ирвин, я ушел в Заповедность. Но кто видит величие и ужас этих дорог?».
* * *
То ли Бледной похоть – с дороги под локоть, то ли припевье исчудилось в хохот… А может, просто: услышал – вслед дышит, набившись в подруги, вьюга; выклик Глашатая Безумья выпаршил землю волчьим воем. И – с пути, к светлой заре выводя петли. Не успел…
«Мы где-то встречались?» Конечно. Слегка. Мастер Обличий и выцветших дней.
«Руки!!!»
– Ты что, успокойся, это же я. Ты спал? Дверь открыта была почему-то. Я подумала – пора бы мне самой приехать.
Наконец-то.
* * *
Сумерки волочились строем. Последняя в ряду, прихрамывая, пришепталась к лицу…
– Ты меня не слушаешь, да? Тебе, может, неинтересно? Конечно, кому понравится чужая боль.
Скрежетом, скрежетом, скрежетом.
Высечка губ – в дрожь.
«А зачем мне весь список твоих болей и обид? Достаточно и этого:
…Знаешь, такое странное ощущение: стоять на подоконнике, дымить в форточку и будить истеричным хохотом соседей, чувствуя, как подается стекло под коленкой (почему-то представил: как your little honey, вскидывающаяся под тобой в крик), приготовляясь звонцами выстлать якобы тишину…
Достаточно. Именно так».
– Слушай, я не могу здесь находиться. Давай ко мне, в город, переедем. Хотя я и там не могу уже больше…
Выплеснуть бы голос скрипкой. Хоть хриплой. Но до горла доскреб только чахоточный хохот. Может, это Улыбка – инстинкт Хранящего – излилась, но… Всё не так. Шепот: «Ты плачешь? Не надо. Дай руку… и встань со мной до бескрайних солнц. Ведь кличет же – обернуться до рассвета в рвань облаков: идти… без имени и следов… не Помнить вчера и Знать только, что будет завтра…».
* * *
«Хватит кривляться. Что тебе дать за нее?»
– Тебя возьму. Если не научишь ее Искриться и Не Ждать. Хочешь подарочек?
Хлюпнуло о лоб. Мозг застыл. Заполонило РавноДушьем.
– Да ты не леденей. Это всего лишь Поцелуй Змеи. Эй, вы! Встали, пошли!
И повел, щурясь. Хихикая в лицо новыми именами и приглашая на Казнь Радости, что плетется под Конвоем Тоски. Следом волочились строем сумерки.
Сковало – увалень – ты сам – пристыл к порогу. Бродит по комнате уродец и помахивает кулечком. Тюк-тюк. Содержимое свертка: кучеряво-кровавая пена.
Проснулся от ее крика.
«Смотри мне в глаза! Смотри!.. Всё».
– А если бы я его оставила, ты меня любил бы?
…
– Я не усну просто так. Дай мне – там, в сумочке.
«Нет. Нет, сказал. Я сказал – нет!»
глава 2 — продолжение
Что за … будит людей в такую рань?
– Здравствуйте. Можно войти?
Нечего делать. Стой за порогом и зыркай плутнем.
«Чего надо?»
– Бандеролька вам, бумажки какие-то, наощупь, ху. Заждались небось, а, ха? Вот здесь распишитесь, хи. Хи-хи. Вот и чудненько, хо. Не прощаюсь – увидимся.
Увидимся. В зеркале.
– Кто там был? Ты бледный весь… А что внутри?
Сдается – и ты мне знаком.
«Дневники. Это отцовский почерк».
* * *
Вчера у Лады дошло до того, что просила высосать яд из несуществующей раны.
.…
Вчера до Нее Самой добрались. Жутко.
.…
Сегодня она Ирвина чуть до припадка не довела своей смесью ласок и плача. Приплыли. Последнее время пользуется им как щитом. Было бы от кого и чего защищаться.
.…
Нам предоставили полную свободу действий. Назвались Службой Терапии, хотя пока наша основная задача – поиск и захват. Я так думаю, что Бунт мы утихомирим дней за двадцать. Мне почему-то не доверяют в верхушке. Приказ: «Назначить старшим инспектором …, помощником определить Лайдена Мортона». И на том спасибо.
.…
Веселуха! – на допросах, улыбаясь, смотреть в глаза, и видеть: «Чего-то тошно и всем тревожно». Логичных требований у Них не было. Просто – Внезапный Бунт.
.…
Даже раньше – последнюю голову взяли через шестнадцать дней, если считать по живым головам. А нас не так много, исследователей алогичного восприятия…
.…
Лада: «Твой психоделический рай тебя интересует больше, чем проблемы жены! И не тронь больше Ирвина!»
.…
Сегодня она наорала на Ирвина – нашел и выкинул все ее «колеса». Надо что-то делать. С ней. А будущее малышу предстоит нелегкое – все извивы Ее Самой видит за месяцы вперед…
.…
Опять будет восток, и опять нас поставят взгляд во взгляд – ты, выбравшая: хотя бы жрать эти дни или спить навсегда Бледность, – и я. Какой? Такой. Странник с прищуром без цели. Поцелую на прощанье комочек свинца и буду смеяться потом. Долго-долго. И ты узнаешь меня у этой Стены без Прощенья…
– А почему здесь написано – «Странник с прищуром»? Это ведь ты у нас Странник? Не знаю, как это могло быть, но это ты, по-моему, дописывал. Даже почерк не такой, как в начале. О, звонят.
– Все-таки до свиданья, молодой человек.
Догнал, и – коленями в спину.
«Что это еще такое, а? Где ты это взял, где?».
– Меня преследуют! – заверещал и юркнул скользко.
…
– А я знаю теперь, почему ты такой. Ты в отца пошел. Всё ищете что-то само по себе –Любовьсаму по себе, Ненависть как таковую… Может, ты ко мне так, как он к матери, относишься? Может, ты меня однажды тоже лечиться сдашь? Может…
* * *
Утро туманится.
глава 3
vision
Утро туманится… «Чего делает? Туманится? Само? Разве утро может что-то делать?» – изумилась бы она. А может, и нет… Среди ночи после отпетого дня вскакивал неожиданно (в глазах – хрупко и колюче) и бродил по дому, орал иногда дурным голосом что-то…
«С невидимками общается, однако» – говорили за-кадычные друзья.
Натыкал-ся на разные предметы. После того, как показалось однажды, снова встречи искал. Не находил…
invisible
Пелось: «Кличет обернуться в шелк рассвета…» Вот и обернулся. В неожиданность. Догадывался, но не ожидал. Хотя, вообще-то, это в ее стиле – все удовольствия сразу. Все, всех, со всеми.
От двери – измочаленная постель, спящие блаженства.
Штативы. Камера. Подсветка.
Сонного – в лифт. Обратно.
Плаксиво, с ударениями на последние слова:
– Что ты там ииищешь? Не лаааазь по моим вещаааам. Чтооо ты тааам иииищешь?
На концертах бы в микрофон так орал: «Ничего!!!»
Где, где, где, ГДЕ?!!
Таблетки – эти – твои – где?
Sex, drugs, rock?!!
В пыль, в марево, вдребезги!
Коробочки, упаковочки, флакончики.
Раскатились по полу, разлетелись по уг…
Стоять.
Место.
Руки.
Фотографии. Фото-графии. Фо-то-гра-фии…
Все тем же тоном, заплетающимся языком:
– Не троооогай пиииисьма.
В дыру ненасытную вашу переписку. Твои проблемы. Возвратил: «Нет, это что-то…»
Хоть часть. Пусть маленькая, но всё же. Часть того, что…
Недавно это было.
На’love’лись, кончиками пальцев касался светящихся нитей вен.
Вдруг: выступило – из-за паутинки искр – враз: морок – скрючило судорогой – и замер.
То, что стал замечать в каждом исходе Солнца: чуть размытое от Теплоты видение «до», резко и льдисто «после». Но «между» привиделось: предстоит – без Берегов – Всё твоё сбудется, но отмерять не тебе – Ожидание неизбежного – с кем-то – похожа на нее.
Теперь вот опять рванулось до дрожи в пальцах. Не глядя, выбрал несколько штук. «Чего? ШТУК?» – себе. Взял не-ко-то-рых Ее. Сел. Впал в Трепет.
– Чего ты там нашел? – наконец-то отрывисто и сухо. Хотел сказать: «Тебя», – а вышло: «О, мадам, очухались сразу, немедленно…»
Сидит. Уставившись. А мимо сознания всё что-то такое, без чего им двоим сейчас ну никак не обойтись.
– Всё. Я пошла.
Замок. Старый. Старость – не радость, это не только замершему, но и замёрзшему в льдистость услышится. Улыбнулся, кинулся, схватил за талию, свалил. Кричал что-то, смеялся…
Разрыдалась, просила, голову пеплом…
Выждал момент, и, закутав в новорожденный Трепет, неизвестно уж что делал, пока не затихли в откатившемся к ногам бессилье…
– А ты этому ничего не делай, ладно?
Не стал смеяться. Ладно.
…
Тебя, с Тобой, о Тебе.
vision
…не находил. Брал фотографии и исходил в Нежность.
(Голос за кадром – старший инспектор Службы Терапии: «Когда из тысячи вариантов предстоящего выпадает нечто одно, и вы начинаете находить подтверждения тому, что это предопределено – поневоле думается, что это закономерность, не так ли? Заметьте, вы бунтуете против законов Самой природы – законов, вам не вполне ведомых…». Нет, показалось, мимо. К нему не относится.)
глава 4
Похороны. Шли мимо. Шли, не касаясь. Задело все-таки…
Смерть – срезанные цветы на грязном столе.
Стол – во дворе дома.
Дом – один из многих.
Беспечный ребенок со старыми часами. Недвижные стрелки. Скользнули упрямо из пальчишек, последним звоном издыбились в немолчь…
Помнишь свои черненые крики и злобящийся хохот? Помнишь, рука над рукой дрожала до устали холодным блеском? А пляски на грани равновесия и ожидания? Не надо, не шали с Ней. Не танцуй со Змеей. Не шали…
Живое сердце рядом – живое, искреннее – живой ток умных лучей – чего еще надо?
Слева, за рукав:
– Вы кто? А вам не всё ли равно? Проходите.
* * *
Смерть – цветы и разбитые часы. Шли Посторонними, шли Прохожими.
Задело все-таки.
Неволя рукам –
Венкам извинять
Тяжелую кладь.
Не поднять…
Неволя.
глава 4 — продолжение
– Ну, где вы шляетесь, из конца да на конец?!
«По дороге на похороны попали».
– А‑а. Ну ладно, проходите, чего встали, как не родные?
«В автобусе сейчас ехали, контролерша заходит: ‘Господа, расплачивайтесь своевременно, на всех линиях контроль’».
– Да‑а, неоднозначно, эт-то те-е-ема…
Вам-то тема. Подошла, зубьями из-под губищ закривила: «Вам до смерти нужно ехать?».
Всеми оттенками: «Я пережил вас. Мой ли это стыд?»
* * *
Сидеть возле стола и слушать. Молча. Отдавать больше, чем имеешь, замыкая круг. Попробуй упустить кого-нибудь – взревет, рванется, замечется. Одному счернится – поминай, как звали – тогда-то цапнет за сердце, застынешь, оглянешься – а за спиной раздор. Пока еще. И кидайся укрывать идущих в Заповедность, шептать Колыбельные и метить Рвущихся Сердцем.
Покойно, безмятежно и родно вокруг.
Где-то за стеной резвунчик-хохотунчик почихивает ошметками фраз: «Мудрило… связалась девчонка». Вялый скал губ – в черчень.
Дословно:
– Кто со мной выпьет за память Лайдена Мортона, сотрудника Службы Терапии, погибшего при исполнении служебных обязанностей?
Как это ты выговорился-то, молчун?
Тишина.
Вытанцевала из-за спин:
– Ирвин, расстегни мне Дверь…
Нам не всё равно. Нас не так много, но нам не всё равно. Мы пережили вас. Наш ли это стыд?
глава 5
Той же ночью, когда от блаженства уже чудилось во всех углах. Долго хранила на языке и вдруг сронила:
– При исполнении обязанностей? За память? Ты же чуждаешься тех, кто служит? Молчишь? Не злись. Ну… Расска-а-ажи мне сказку каку-ую нибудь, чтобы я лучше спала и не боя-а-лась. Нет, лучше я тебе.
Это был старый печальный лес. Тусклой лампой светилось иногда. Были те, кто не Знает, и те, кто Умер. В каждом звуке опадающей листвы – зеленым и белым – Недвижность и Ожидание Холода. Был еще плач свирели – издалека, и она, Не Знавшая и Умершая тысячи влюбленностей назад. Смотрела раз в месяц во время Большой Луны на отраженную бледность диска – гадального. Ничего не обещающего, но который Всегда. Его расколотость – как небрежно брошенные пьяной рукой (испугаться – уже не исправишь, будет как выпало) карты. Ее звали Misery. Для нее ничего не имело значения и нечего ей было бояться. Потому что она знала – ее хранит Смерть.
А расскажи мне ты теперь что-нибудь? Слышишь? Что ты злой такой?
«Ничего. Remember – Misery not company… Всё тоскуешь по смерти? Ты знаешьистинную смерть? Вот тебе сказка. С‑каз-ка… Вышли в Древность после заката. Вскоре заволочилось белёсым. В сумеречном тумане – запах крови, тягучий и липкий. Продвигались по метам предшественников. Чего искали старшие – неизвестно, но кружило и манило вглубь. Ребенок – маленькие пальцы в большой руке. ‘Пап, а куда мы идем?’ – ‘Тише’.
Вдруг – расступилось; заметил – один. То ли деревья, то ли сплетения судеб… То ли ветви, то вены… То ли слова, то ли родники… И нет ни имен, ни лиц. Лишь взгляд. Еевзгляд. Каменеешь в шаге от Свободы… Когда отец вышел на сына, зашипело и шарахнулось прочь. Думали – испугается. Обошлось».
– А что это было?
«Ты не поняла? Не поняла? Течение времени. Извивы Змеи».
– А отчего отец умер?
«Ушел однажды в Заповедность один и не смог отвести глаз. От Нее Самой».
Не спи – замерзнешь.
Смотри – излунье.
Смотри – листья выстлали дорогу через ямы. Пойдем? Спишь уже…
Вышел. Кинуло рьяной гордыней в изрось. Вон он, видишь? – Глашатай Безумья на кладбище Беспокойных. Танцует среди склепов и манит, зазывает обуздать Змею. Зачем? Ка-тать-ся?
Выключите сны…
Ты-не-по-ня-ла. И куда мне идти с тобой?
глава 6
Day after day… Love turn gray…
Like a skin… Of the dying man…
– А почему ты эту песню поешь?
«Вспомнилась».
– А почему?
«Вспомнилась».
– … по… че… му…
«Слезы? Любовь жалко?».
– …ты хочешь… чтобы я… замолчала…
Приплыли.
«Сколько можно ссориться из-за песен о любви?».
Звонок.
«Слезы от любви или о любви?».
– Тебя. Служба Терапии.
«Неужели я противлюсь природе? Природе или мнениям о ней?».
Трубочку. На рычажочек. Аппаратика.
«Ты им звонила? Ты? ТЫ?!».
– Ты пытаешься внушать мне…
Дверь.
Первая партия прибыла утром, ранним утром, когда заря на цыпочках кралась сквозь город, затаив дыхание. Вначале послышался звук, тихий-тихий, словно маленький колокольчик слегка качнуло ветерком. «Синь» – был первый звук; следом на площадь вступили другие: «винить-винись, винить-винись…» Рассветный сон – самый тяжелый – придавил горожан к постелям: некому было вскочить, броситься к окнам, чтобы за судорожно задернутыми шторами скрыться от назойливого звона – звона множества колокольцев, нашитых на одежды заполнявших площадь невольников.
Первую партию составляли одни дети: угрюмые, с изможденными личиками. Ступая затекшими ногами по битым бутылочным стеклам, спотыкались и падали. Тогда один из них, выделявшийся живостью (видимо, мало утомившийся и не унывший за время долгого путешествия), оборачивался ко всей колонне и что-то выкрикивал. Тотчас упавших поднимали, подхватывая под локти, и волочили – обессилевшие ноги загребали пустые сигаретные пачки, бутылки, вороха пестрых лент и афиш, сорванных со стен разнаряженных во флаги и цветы домов; целые охапки афиш, на которых кроваво-красным по белому возвещалось о случившемся вчера («Впервые в истории города!») празднике – Дне Любви.
Белокурая девочка лет двенадцати наклонилась, преломив чахлое тельце, подобрала обрывок бумаги, и, прочитав, хрипло рассмеялась. Бродячая собака, догрызавшая труп своего сородича, вскинула острую морду и, пятясь, глухо зарычала. Скуластый мальчик, шедший впереди колонны, направлявшейся в мою сторону, молча пнул зверину; выхватил у своей спутницы бумажку, и, досадливо морщась, разодрал в мелкие клочья; сделал еще один шаг и остановился.
Ни шум, ни крик, ни звуки песни не смогли бы заглушить шорох множества шаркавших ног, заливший площадь. Шлепали босые ноги по шершавому асфальту, шелестели высохшие руки; памятник основателю города за моей спиной ладонью накрывал волны режущих слух звонцев. Задние ряды невольников постепенно подтягивались ближе; старшие несли на руках младенцев: и еще не рожденных, и уже не воскресших, и тряпичные свертки с той непонятной смесью Жизни и Смерти, о которой один знаменитый острослов любил говорить: «Дупло долбишь – щепки летят». Мальчишка, которого я мысленно окрестил Первенцем, шагнул ко мне:
– Извините, где мы находимся?
Я ответил.
– Зачем вы здесь?
Я молчал.
– Я выколю вам глаза. Не бойтесь – есть видимое, но есть и видение.
В подтверждение его слов дети закивали головами. Девочка скользнула взглядом по моему лицу, враз похолодевшему; тонкими пальцами потянула вязь ветхой кофточки, высвободив грудь; «ляг» –шелохнулся ее колокольчик; вдруг взвизгнула. Бросилась, сбив с ног, выхватив из-под моей стопы смятую фату; примерила и прильнула к Первенцу, преданно заглядывая ему в глаза. Он молча отстранил ее и вновь беззвучно шевельнул губами:
– Ты мог бы нам помочь.
Поскальзываясь на лужах, я добежал до здания мэрии. На каком-то этаже выбил дверь кабинета. Выволок из-за стола перепуганного толстяка, выпихнул в окно. Над вдребезги размякшим телом затряслись колокольцы: «кхаль-кхаль-кхаль-кхаль». Смешливая Тоска закашлялась над городом, разметав по окнам косматую тень. Жители проснулись. Вскрик: «Конвой здесь!» В единственной на весь город церкви звонарь повесился на колокольной веревке.
* * *
К полудню не осталось никого, кто не взобрался бы на крыши в надежде первым упредить о приближении второй партии; никого, кто не вышел бы на улицы, ведущие к площади, на всякий случай прихватив с собой ружье или хотя бы кухонный нож. Солнце пекло немилосердно; второй такой жаркой осени старожилы не могли припомнить. Город кишел личностями (в не по мерке пошитом штатском), подбивавшими стрелять безо всякого предупреждения. Тело звонаря клевал одноглазый ворон.
Ветер ищет жертв; несется тесными улочками; вспархивают полы рваных плащей. Задыхаются пылью, слепнут живущие в городе; жар пронизывает, в лихорадке трясет идущих. «Душно здесь, душно!» – вскричал кто-то посреди толпы, рванул ворот рубахи. Подрубил ветер ноги – прикованные к земле испуганно таращились на проходившую мимо вторую партию.
Надвинулся громадой Первенец, грохнул: «Чему сейчас время?». Страхом свело живот; ползая в пыли, прошептал я: «Не знаю». «Вот видишь! Ищите щит против времени! Вам положено Время: успеть освободиться от всех навязанных Путей Жизни, от всех пут, от всех извивов Змеи, но не овладеете Ею, рохли…» – тоскливым всхлипом кончилось его шипенье; вал воздуха вынес его на площадь.
Кто-то втащил меня в мутный темнотой подъезд, залопотал: «Хлопают, хлопают двери-то! Хло-па-ют, ети иху мать! Все замки сорваны, все! Ходят по городу, понимаешь, ОНИ ходят! Найдут тосковавших по Последним Дням, встанут и ждут! Молча! Чего бормочешь? Конечно пробовали. И крестами, и свечами, и поклонами. Знаешь, чем еще справиться? Пошли. Пошли-пошли.»
За руки-за ноги четверо занесли меня на восьмой этаж, бросили у двери, ткнули лицом в замочную скважину.
– Не видно ж ничего.
– Ты-щща-ссука-пполучишь-нне видно!
Увертываясь от пинка, я ввалился в квартиру. В ней не было Стен: выдумки чужаков, не понимающих моего языка. В ней нет и Дверей – и светлые птицы не ищут выхода; лишь кукушка Бессилье и сорока Покаяние с выводком отпущенных Неловкостей застят крылами горизонт. В ней вряд ли что-нибудь будет, кроме безлюдной пустоши; время от времени там и сям возникают горящие кусты, но некому затеять вокруг них пляску Мысли.
Содержат меня хорошо. Я получаю положенную каждому порцию свежего воздуха. Иногда идет дождь – можно напиться, даже захмелеть; иногда я не выдерживаю – начинаю танцевать посреди этой комнаты, не имеющей ни Стен, ни потолка. Под ногами земля в прожилках трещин: начнешь копать – уткнешься в слой бетона. Нет стен, только огромный купол: голубеющее птицами и сизой дымкой полушарие. Можно добежать до края круглой площадки земли, прорваться сквозь податливую плоть неба; можно. Эту возможность я предоставляю наивным, ищущим скорого спасения.
Для большей достоверности я танцую на носочках: отдергиваю ноги от земли, словно выпутываясь из клубка змеенышей. Пусть считают меня кем угодно, хоть бы даже и сумасшедшим. Я оставлен ими под этой нервущейся пленкой, имитирующей небо: в ней отражаются очи Памяти, нагло ощупывающие меня. Здесь: в тишине, прерываемой лишь моим дыханием; в пустоте, заполняемой лишь моим телом; здесь место для дуэли: я и прошлое; здесь время разглядеть, как пресмыкалась Жизнь.
Иногда возникает и движется (ближе и ближе) он, Толкователь Законов. Мне кажется странным его появление здесь – на этой земле, ограниченной небом. Меньше всего хочется думать, что он: порожденье голодного бреда – да, голода – ведь я отощал душой в этом заточении – и вот он без труда мне стискивает горло – и я сиплю – и выдыхаю тайны:
– Вдохновение – что затмевает свет – в поисках глубинных озарений – я дожидался этой пытки – и в невнятных криках за окном различил: «Утоли мои печали!» – вот: короновано: Любовью – от нужды в утолении голода? – в прихотливых извивах времени – кто обнаружит полную чистоту Сердца – от семени его пусть – жаждущая понесет Первенца – и…
Иногда он исчезал скорее.
Иногда меня выводят на прогулку четверо дюжих молодцев: одноглазый, лихо приплясывающий на единственной ноге; заика, западающий на левый бок всем своим перекореженным телом; бледный, закутанный в хлопья тумана; вихлястый смугляк, нечленораздельно шепчущий: «Самеи, самея».
Однажды, проходя мимо околицы одной из выжженных Конвоем деревень, мы встретили старуху, некогда белокурую, на вопрос: «Бабушка, где мы?» – прошамкавшую беззубо: «Не мешайте, я шту маево Пелвенса». «Иди к ней, иди», – подтолкнули меня конвоиры, –«свободен». Кто-то втащил меня в мутный темнотой подъезд. Торопливо прошумело по лестнице в подвал белеющее платье. Схвачен за локоть дрожащей от нетерпения рукой, я барахтался, увлекаемый спешившей тенью, в бархате тьмы. С набрякшего влагой потолка –клик! клак! клок! – сорвались капли в мелкие лужицы. Я упал на отсыревшую землю, придавленный тяжестью ее затрясшегося тела. «У меня там так мокренько – почему? Это Любовь?». Над лицом раскрылись складки материи. Я виновато улыбнулся и шагнул в прореху на площадь.
* * *
Город – шелудивый пес – издыхал от вошек – факелов. Иногда он вздрагивал, и недовольное урчанье, клокоча, бурлило в запруженных толпою улочках. И только там, на площади, где разверзался зев этой змеящейся между притихших домов ленты – там ожидание стыло в почтительном молчании.
Единственный оставшийся в живых из третьей партии, Первенец: «Здесь, однако, я более не улавливаю волнующих фантазию звуков и красок», – так он подумал, со старческой самоуверенностью прибавил: «Что ж, им больше нечем жить», – и произнес:
– Ну, как хотите. Нарекаю этот календарный период Днем Любви.
Захлопали выстрелы. Рухнула ночь. Город пылал.
глава 7
– Здравствуй. Она поверила, что меня нет в этом мире?
Кучка шершавостей, мягкостей, звонцев.
– Не ори на меня. Ты хоть отдаешь себе отчет в том, что мы никогда – никого – не предупреждаем? Теперь насчет нее. Читай.
На столе – папочка – услужливо подвинул.
Виртуалий населяют исключительные люди, замечательные совершенством духа и тела. Один из них, например, изучает жизнь обычных с виду электрических лампочек – их повадки, обычаи, характер и темперамент. Укутывая на ночь своих родных теплым одеяльцем, он обязательно расскажет им сказку, подоткнет краешек покрывала – чтоб ни одна зловредная мошка не прокралась ненароком в обитель спящего света. Самых гордых, упоенных собственным свечением, доктор Люмен (так он представляется и добавляет – лауреат премии Фонда Долгожданных Чудес) отпускает из-под опеки на волю: порезвиться – как блудных сыновей. Некоторые вскоре перегорают и выбрасываются в окно, другие достигают заметных успехов – собирают вокруг себя целые стаи крылатых душ, третьи же – их большинство – без видимых признаков почета исправно служат народонаселению – не выкручиваясь, не надрывая огненную ниточку своей жизни. Впрочем, находятся такие, что не выдерживают, возвращаются под опекунский кров – доктор Люмен, лауреат премии Фонда Несбывшихся Надежд, принимает уставших от проказ детей, облачает в чистейшие льняные сорочки, укладывает в колыбельки. Лампочки стыдливо вспыхивают, озаряются румянцем, а он бормочет: «Успокойся, свет не стоит того, чтоб губить душу».
Чем доктор особенно знаменит? Он взрастил маленький такой светильничек: крохотулечку – и впал в немилость у живущих за пределами Виртуалия. Впрочем, и сами виртуалийцы недолюбливают Люмена. За его детище. Детиночку. Как-то раз он пригласил меня в темнейшую комнату, где любящие находят друг друга лишь наощупь; где надсаживают глотки, призывая на помощь; где только пули зрячи. Он долго распеленывал свое сокровище, долго приговаривал: «Ну, детонька, ну же!» И свет взошел, назойливо влез в закоулки сердца… Я озлился, заслонив глаза рукой: «Уберите щщас же!» Люмен впал в печаль: «Вы как все… Меня эти ненавидят, боятся: душа становится как на ладони – вдруг прихлопну?»
Люмен, отец для кого Недреманного Ока, а для кого и Соглядатая, покинут навсегда.
– И что это? Высмеивание веры в свет? Смех над исповеданием веры? Я говорил с твоими музыкантами… что там за фотографии? Вот эти?
«Н‑нет. А где ты их взял?»
– Неважно. Важно – она просвечена.
«Дался тебе этот просвет… Вот».
Легли неБрежно на стол.
«Выключи свет. Смотри немного в сторо… Мне ли тебя учить? Теперь жди. Само выступит».
Сейчас, сейчас.
«Изумительно изнурительно – каждый раз, пытаясь вникнуть в еще живую душу, вышвыривать вон свои мерки, теряясь в чужеличных законах, ‘приводящих пейзажи в движение’. Даже Им самим не всегда известно, в какое видение должны сложиться в следующую секунду камни, деревья, травы… Fuck, а еще, конечно, поля и дубравы… Наплыв ‘видений’… Смириться с ним… Ради чего? Те, кто узнает законы движения, стоящие ‘за’, могут стать вольными; если еще сумеют скинуть рвань того, что образует само одеяние иллюзий – вечно вольными. Если захотят, конечно…»
Просвечена. Якобы РавноДушно – взглядом вскользь.
Хлесткой петлей упало, дернуло подбородок и потянуло – смотри, смотри. Поднялось, и, чуть с укором… Вновь в робость измельчилось причудливо.
– Включи свет! СВЕТ!!!
Немного их, омертвевших изображений (омертвевших ли?). Вот одно: какой-то детский праздник (маскарад, наверное); в фокусе — личики, рожицы, мордашки; откуда-то из-за спин – вытанцовывает! Вот другое: выпускной бал в колледже: коллективный снимок на память: опять же, расплетая шелест рук и напряженность растянутых до ушей ртов – … Вытанцовывая за рамки кадра.
«Видеть вас. Видеть подтверждения неизбежности. Знать, что есть и другая Дорога – выйти к Последнему Мосту, сорвать в бег мягкий шаг; рвануться изо всех крыл, чувствуя, как позади рушатся пролет за пролетом; добраться. Улыбнувшись, принять Яд, и тут – если знаешь Заклятие Очищения – свободен. А к подножию Моста – привести за собой. Да только здесь – не случится. Попробуй скажи такой: ‘Пойдем со мной’. Сказать-то можно, пойти – не пойдет. Хотя сама и тонет в Ожидании».
– Слушай, ее что – УЧИЛИ улыбаться?
«Как опытная актриса в театре: ляскает улыбку в смех, а в глазах… А что в глазах… Из зала не каждый утопится во взгляде, Последних Снаружи Лучей не поймает, не оценит, сколько Мутных вцепилось и манит прильнуть ко дну».
– Знаешь что? Завязывай с ней. И – не связывайся с очарованными Смертью.
«Есть шанс спастись. Есть шанс спасти. Есть Танец Змеи – ради твоей неволи. Есть твой Танец перед Змеей – ради…».
* * *
«Видения, видения и законы их соединения в вереницу змеиных ошептов. Ну-ка, отвали пару криков за метр здешней свободы до последнего испытания укусом на знание Заклятья. Но пока что схорони свои крылья – еще не время танцеваться для Залевья… Что делать с вами, танцующие ради наслаждения?»
в некоей квартире – тот же день
Штативы. Камеры. Подсветка.
– Ну, что делать будем?
– Насчет чего?
Орел-мужчина.
В ее стиле.
Счастливой охоты, Ирвин!
Я расстегну тебе Дверь.
– Да это я так, для завязки разговора. Меня не …, что там между вами было — ее проблемы — ты снимки давай. Теперь поджигай. Чего вылупился? Вот и ладненько. А теперь — слайды.
Зачинаем танец!
– Ты что, Ирвин, у нас контракт, она может себе имя сделать…
Контракт?!!
– А теперь слайды, слайды – теперь, а еще раз теперь.
– Ты соображаешь, что делаешь? Девчонка из депрессий не вылезает – ты к ней с прекраснодушными речами лезешь… В ту ночь, если бы меня рядом не оказалось – неизвестно, что случилось бы… Так ты еще теперь…
Посмотри в колодец неба – я разлит на будущие лужи.
А чем твои подернуты зрачки?
Посмейся напоследок.
В визгливое свивами ввернулась ставшая вдруг ручной.
Колени дрожат – это ничего.
Это пройдет.
Сделано – и довольно.
ДоВольно…
глава 8
Затянувшаяся осень – полупустынные улицы и ожидание холода. (Внеплановый залет: «Двери – это дырья в стенках». В автобусе: знакомая рожа; шлепка губами; в глазах — изнуренье, бесстыдно и ломко: «Мы где-то встречались?» – «Конечно. Слегка»).
Небо истеплилось и истоштливилось.
Промчалось дрожью, занудило безголосьем: «Встречай, встречай». Кого встре…
Хрустнуло, запорошило глаза.
Взгляд – в излом.
Подступающие сумерки.
Продрал, прослезился – обычная пыль…
Да стой ты, стой… То, что раньше неслось мимо, теперь преломляется в твою сторону, виснет на плечах, шарит когтями в подсердье. И – под колени, чтоб навзничь: «Она! Что с ней?!!»
Почти под колеса, почти на стекло.
– Куда?
Домой!
Брызжется слезами в оторопь и не верится. Но – единственно реально и не удивительно: обнаженное тело на асфальте, разметавшиеся светлые волосы… Улыбнулся, потянулся, зашепталось: «Пока еще – еще здесь – здесь укрыть – укрыть ярким, чтоб слепило». Укрыть, пока не начали задыхаться от предчувствия запаха уходящей теплоты. Спрятать эту грудь, хрупкие плечи, когда-то нервные пальцы…
«Хочешь – устроим праздник, соберем друзей? Хочешь – пройдем по утренним лужам, каблуками, как в бубен, радость выцокивая изнутри? Чего ты хочешь? Что ты молчишь? Что ты…»
Белый фургон с черным искрестьем – тут как тут.
Нам не всё равно.
Танцовщица примеряла новый наряд – рвань облаков. Лежа на мокром, заплеванном асфальте.
Там, где спертый стенами воздух; где плесень печали накинулась на зеркала, отлетев сплетеньем шали с плеч Танцовщицы; где паутина стекла скалится юродиво уродливым витражом – там раскачивается и посипывает по-своему телефонная трубка…
глава 9
Ты сам-то вспомнишь, когда всё это началось? Может, в тот день: отец мямлил что-то, отворачивал глаза, когда сажал тебя в машину; кто-то незнакомо мутный усмехнулся вслед, и – вцепился: «Пап, а куда мы едем?.. а почему мама осталась? а почему…»; вздрогнул, когда по дороге пролетел с воем белый фургон с серебристо-черным искрестьем на боку; выскочил на ходу и, прихрамывая, рвался через заросли, оставляя набегающему откуда-то слева-сзади страху верные меты своего присутствия…
А может, и позже, когда в очередном приторно-ласковом жилище вдруг вскакивал: что-то долго не заходят проверить – ровен ли отлет твоего дыхания? – и уходил: выбитыми окнами, сбитыми ступнями, обучаясь радости оторвавшегося от преследователей зверя… Странник.
Так когда ты окончательно заблудился в единственно верном и неизменном – в переливах ее колец? Колец, угадываемых за мельтешением видений, упругими вьюгами обвивающих безумный кристалл разума… Когда твой взгляд начал сливаться с РавноДушным взором Змеи?
А сейчас у тебя есть мысль, и ты ее думаешь: «Ожидание Холода – страшнее самого холода, потому что – неизбежность – знать и не преодолеть…».
А еще – таращишься в нечто удушливое, некогда бывшее воздухом, и – тихо. Сам с собою: «Поговори со мной, пьяный Глашатай! Хочешь ли знать: нарезал круги по улицам около детей, высматривал – будущие вычурные леди и грязные поцы, танцовщики под чужую дудочку. Танцующих по желанию запретили под страхом выбрасывания из окон, наверное.
А вчера – снежистым на черном, свежо и искристо. Свадьба. Выкружил из-за спин – к невесте, заковал пальчики в разбитую стеклянность, к губам поднес… А взгляд ее синеющий – ни утопиться самой, ни дать утонуть другим, как прежде.
Хочешь ли знать, как хожу я – только выберется мне на дорогу, как просмеются мимо, и – опять. Брести, бредя. В глянец укрываться и слышать: «Я в раю, оставьте меня наедине с раем…»
Эй ты, под Мостом!
Что же ты молчишь, бесцветный?!!
Рваными шагами – к микрофону. Пошел, пошел – когтями навзлет, излыбьем навсмех, криком до блевотни. Еще нервов? Пожалте! Хоть до кишечной вони. Сегодня ваш праздник, любители других видений и предчувствий! Вот сейчас, сейчас – краски поблекнут и осыплются, из-за них выйдет, завьюжит россыпью волос… и хрястнется о тонкую грань со стоном. Хрястнется беспардонно и безвозвратно – так, чтоб мозги выпали на веки здешним дождем…
Тихо. Повернулся к Солнцу и вышел.
конец
Там, под окнами, не то первые ласточки, не то стервеныши: «В защиту прав человека…», «Нет – терапиям!» – и всё такое прочее, как будто и не было никогда Бунта. «Не угодишь на вас, граждане».
– Господин Инспектор, можно?
– Ну?
– Сводки передали из полиции. Фотограф наш, ну, этот парень… сгорел. Курил в постели и уснул.
– Неужели? Что еще?
– По нашей части. Какой-то псих свадьбу переполошил…
Невесту ведут,
Улыбка в снегу –
Избылся.
Звонок.
Стакан.
Осколки.
В осколках – солнце перестарившейся и перестаравшейся осени.
В машине: «Никаких сообщений пресс-службам. Мой дом загородный помните?».
эпилог
Стареет и опадает. Осень, осень. Но как… Опал. Хохотливо-то как.
Пусть не ляжет под сердце жарким цветом. Пусть.
И пусть кружит над обрывом и шипит дурным сипом. Ветер. Листья. Ничего, кроме стайки ветреных листьев.
ЮРЬЕВ Андрей Геннадьевич родился в 1974 году в Печоре (Республика Коми), в 1996 году окончил электротехнический факультет Оренбургского госуниверситета, работал дизайнером-верстальщиком в оренбургских газетах и в Фонде Эффективной Политики (Москва).
С 1993 по 1995 год – вокалист и автор текстов песен группы «Личная Собственность». Лауреат специального диплома «За философизм лирики» областного поэтического конкурса «Яицкий Мост – 96». Повесть «Те, Кого Ждут» вошла в сборник «Проза – то, чем мы говорим» (Саратов, 2000), публикации в газете «Оренбуржье» и альманахах «Башня», «Гостиный двор». Победитель конкурса «Оренбургский край — XXI век» в номинации «Автограф» в 2014 году, призом стало издание отдельной книжкой повести «Юркины беды».