≡ АЛЕКСАНДР ЧИНЕНКОВ ≡
1.
ГРАЖДАНСКАЯ война свирепствовала в Оренбургском крае. Красные теснили белых, а те, цепляясь за каждую станицу, за каждый хутор, отступали. Неразбериха и хаос царили повсюду. Где красные, где белые, никто не знал. Везде грохотали взрывы снарядов, строчили пулемёты, звенели сабли. Вдоль дорог, по обочинам были разбросаны взорванные повозки и замерзшие трупы лошадей.
Госпитальный обоз артиллерия накрыла в тот момент, когда он миновал станицу Верхне-Озёрная. Тяжелораненый осколком в пах Аверьян Калачёв открыл глаза и попытался выбраться из-под обломков телеги, и в этот момент земля рядом с ним вздрогнула. Всё сразу же перевернулось с ног на голову. Аверьяна подбросило кверху, швырнуло обратно на землю. И всё померкло.
Сколько времени он провёл без сознания, Калачёв не знал. Когда мужчина открыл глаза, увидел полосу багрового заката вдоль горизонта. Кругом – пугающая мёртвая тишина, только в ушах непонятный звон. Аверьян попробовал пошевелиться, да куда там. Во всём теле слабость, ноющая боль внизу живота, и голова тяжелая. Что с ним случилось? Почему он лежит в этом ужасном месте?
И снова беспамятство. Пришёл в себя уже в телеге, на ворохе сена. Едва ворочая головой, осмотрелся. Увидев впереди себя широкую спину в тулупе, насторожился. Аверьян хотел спросить у управлявшего лошадью человека, кто он и куда его везёт, но вместо слов из его груди вырвался тяжёлый продолжительный стон.
– А‑а-а, очухался, друг сердешный, – обернулся возница. – Небось обспросить хотишь, хто я и куды едем?
Еле заметным шевелением Калачёв дал понять, что хотел бы это услышать.
– Ивашка я, Сафронов, – охотно ответил мужичок, оборачиваясь и устраиваясь поудобнее. – Живу тожа недалече отсель, в Гирьяльской станице значится. Щас вот к себе тя везу, ежели довезу токо вот…
Аверьян закрыл глаза и лишился сознания. Когда он пришёл в себя и, не поднимая головы, осмотрелся, увидел несколько человек, лежащих на полу. Кто они, красные или белые, распознать было невозможно. Одно ясно: все тяжело ранены и находятся между жизнью и смертью.
Калачёв ещё долго лежал неподвижно, уставившись отсутствующим взглядом в сторону окна, через которое яркие солнечные лучи проникали в горницу. Затем, осторожно повернув голову, он снова посмотрел на раненых. У него зашлось сердце. Люди лежали неподвижно. Их лица были бледны, глаза закрыты, а губы не шевелились. Никаких признаков жизни. Таких вот бедолаг ему не раз приходилось выносить на себе с поля боя. Живы они или нет, приходилось определять уже потом, в тылу, у обоза. Смертельно раненые уже знали, что умрут, и потому не кричали, не ругались, не требовали к себе внимания и не просили помощи. Они просто ждали смерти и молчали…
Скрипнула дверь. В избу кто-то вошёл. Посетитель склонился над Аверьяном, и тот увидел обросшее, переполненное злобой или страданием лицо. Калачёв не смог вынести колючего цепкого взгляда незнакомца и закрыл глаза. А когда открыл, у его кровати теснились две женщины в чёрных платках на голове. Что это: забытьё или явь?
– Жив ешо?! – воскликнул незнакомец, и Аверьян узнал голос мужичка, подобравшего его на обочине дороги.
Он попытался ответить, но из его горла вырвался лишь хриплый звук.
– Живёхонек, – улыбнулся ободряюще возница. – Знать выкарабкаешься. На то моё те слово…
Спустя несколько дней, которые Калачёв провёл в состоянии между жизнью и смертью, Ивашка Сафронов и женщины заботливо ухаживали за ним. Благодаря их стараниям у Аверьяна начали восстанавливаться речь, слух и зрение.
А за дверью избы бушевала война. Станица поочерёдно переходила в руки то красных, то белых. И те, и другие навещали избу, но… Аверьяна никто не трогал. Сафронов что-то говорил им, показывая на Калачёва и, понимающе кивая, «гости» мирно уходили прочь.
Однажды в станицу снова нагрянул отряд красных. Бойцы вломились в избу, Сафронова увели, а Калачёва не тронули. Аверьян больше уже не надеялся увидеть своего спасителя живым, хотя женщины, которых Ивашка называл сёстрами, не очень-то беспокоились его отсутствием. И они оказались правы. Уже к вечеру Сафронов вернулся в избу с опухшим от побоев лицом, но, как ни странно, бодрый и весёлый. Нимало не заботясь о своём плачевном состоянии, Ивашка присел у кровати Калачёва и радостно хмыкнул.
– Ну чаво эдак зыркаешь на меня, Аверьяха? – спросил он. – Чай очам своем не веришь, што живым меня зришь?
– Не верю, – прошептал Аверьян. – Ты хто, обскажи мне наконец?
– Хто я? – Сафронов улыбнулся и посмотрел на «сестёр», притихших за столом, словно призывая их в свидетели. – Мы есть голуби с корабля Христова, ежели знать хотишь!
– Голуби? – глаза Аверьяна полезли на лоб. – Ты што, спятил после побоев?
Ивашка, видимо, ожидавший именно такой реакции Калачёва, улыбнулся ещё шире.
– Раны не беспокоют? – вдруг спросил он, уходя от затронутой Аверьяном темы.
– Вроде как нет, – ответил Калачёв. – А што, их шибко много на теле моём?
– Было много, а теперь не шиша не осталося, – ответил уклончиво Сафронов. – Тебя сам Хосподь спас, отняв токо кое-чаво лишнее от тела.
– Лишнее?! – воскликнул Аверьян удивлённо. – А што на теле моём лишнее было?
Он посмотрел на руки – вроде на месте. Хотел приподнять голову, чтобы убедиться, на месте ли ноги, но не смог.
– Ноженьки тожа при тебе, – успокоил его Ивашка. – Не сумлевайся в том.
– Тады об чём ты мелешь? – зашептал Аверьян встревоженно. – Сказывай зараз, што Хосподь отнял у маво тела.
– Об том опосля потолкуем, – ответил Сафронов таинственно. – Ужо скоренько срок подойдёт к беседе нашенской задушевной, а покудова не спеши. Всему своё времячко.
***
ИВАШКА Сафронов был высок, широк в плечах, с тонким носом на слегка рябоватом продолговатом лице. Во взгляде его чувствовались хитреца и лукавство. Ему было под пятьдесят. Густая шапка чёрных с проседью волос. Такие же усы и борода. На Аверьяна он производил отталкивающее впечатление, хотя…
– Скоко времени ты лежишь на спине, горюшко луковое? – осведомился как-то он, присаживаясь около Калачёва.
– С тово самова дня, када ты меня сюды привёз, – ответил Аверьян, морщась. – И хожу под себя срамно, и…
– А вот вставать и ходить тебе покудова рано, – перебил бесцеремонно Сафронов. – Постельку под тобою перестилают, вот и не горюй понапрасну. – Он приподнял одеяло и осторожно коснулся рукой раненого паха Аверьяна. – Вот и рана подживает, хвала Хосподу. Ешо маненько, и как новенький станешь!
– Я ужо спины не чую, – посетовал Аверьян. – Об том токо и мечтаю, штоб хоть маненько на боку полежать.
– А хто тебе не велит на бок перевалиться? – удивился или сделал вид, что удивился, Ивашка. – Как хошь, так и дрыхни, ежели раны не беспокоют.
– Раны-то не беспокоют, да вот силов нету, – вздохнул Аверьян. – Я ужо и сам таво не ведаю – жив ли ешо али нет.
– Не спеши помирать, башка садовая. Мы ешо с тобой…
Сафронов почему-то не договорил фразы, видимо, посчитав её преждевременной. Он встал с табурета, вышел на крыльцо и громким окриком позвал женщин.
Аверьян оживился. Этой минуты он ждал с нетерпением. Постоянно лежать на спине было для него невыносимой мукой. Грудь будто наковальней кузнечной придавлена, спина онемела. Он мечтал повернуться на бок, как голодный о корке хлеба, и, видимо, сейчас его мечта сбудется!
Как только Ивашка и его «монашки» вернулись в избу, лоб Калачёва покрылся испариной. Он вдруг оробел, не решаясь пошевелить ни рукой, ни ногой.
– Ну-ка, голубок, давай потихоньку, – сказал Сафронов и с помощью «сестёр» начал осторожно помогать раненому.
Аверьян, переборов свою слабость, медленно повернулся на левый бок и даже вымученно улыбнулся. Ивашка снова уселся на табурет и вздохнул с облегчением:
– Вот и всё. Делов-то…
Сафронов ещё некоторое время задавал Калачёву самые разнообразные и неожиданные по своей простоте вопросы. А тот отвечал «лекарю» рассеянно и невпопад, наслаждаясь тем, что наконец-то сменил гнетущую его позу.
– А ты как на обочине дороги оказался? – допытывался Сафронов.
– В обозе госпитальном ехал, – отвечал Аверьян.
– Ты уже был ранен?
– Нет, я служил санитаром при госпитале.
– Так ты красный?
– Нет.
– Белый?
– Я казак! Можа, слыхал о таких? А служил в армии Ляксандра Ильича Дутова!
– Всё понятно. Благодари судьбину, казак, што служба для тебя уже закончилася.
Как только Ивашка замолчал и ненадолго задумался, Калачёв сам принялся донимать его.
– Хто вы? – спрашивал он.
– Много будешь знать – скоро состаришься, – уклончиво отвечал Сафронов.
– Видать, нездешние?
– С чево взял?
– Да вот скоко «гощу» тут у вас, а соседи-то и не заходят?
– Потому и не заходят, што я не велю.
– А пошто не велишь?
– Штоб тебя раненова зазря не беспокоить.
– Тады сами куды ночами шляетеся?
– И об том обскажу, но тока малёха пожже.
– И скоко со мной нянчиться собираетеся?
– Покудова на ноги не встанешь. Вот тады и покалякаем ужо всласть!
***
МИНУЛА неделя. Около восьми часов вечера Ивашка подошёл к кровати Калачёва и раздвинул занавески вокруг неё.
Аверьян дремал. Сафронов присел у его изголовья и чуток подался вперёд, разглядывая раненого. Его лицо – сплошное тусклое пятно.
Рот приоткрыт, дыхание чуть заметно, опущенные веки подрагивают. Лежащие поверх одеяла руки сжаты в кулаки. Видимо, почувствовав рядом с собой присутствие другого человека, Калачёв открыл глаза. Удивлённым взглядом он медленно обвёл избу. Аверьян словно возвратился в неё после долгого отсутствия.
Ивашка молчал, давая ему время осмотреться и встряхнуться ото сна.
– Избу щас свою зрил, – прошептал Аверьян. – Жану Стешу тожа зрил зараз. Детишки-сорванцы… Двое их у меня. Один Стёпка, другой Вася-Василёк. Я было об них позабыл ужо из-за ран, а теперя… Теперя, видать, выздоравливаю я, не выходит из башки вона жинка с робятами. – Улыбка его уже не была такой жалкой, как раньше. – Как оне щас без меня? Поди горюшко мыкают. Обо мне ни слуху ни духу. Вот кады на ноги встану, зараз домой подамся. Истосковался я по семье, однако.
Сафронов, хмуря брови, подметил, что голос раненого заметно окреп. Ещё неделю назад разобрать его слабый шёпот было едва возможно. После нескольких слов начиналась одышка, а сейчас…
– У тебя жана красавица и хозяйство крепкое? – спросил он, хитро щурясь.
Почувствовав неладное в прозвучавших словах, Калачёв замолчал. Затем он попытался что-то сказать Ивашке. Слова ещё не пришли к нему, но он очень хотел найти их, чтобы сказать своему «благодетелю», что ему не нравится интерес посторонних к его семье.
Аверьян внимательно вгляделся в лицо Ивашки. Борода всклокочена, лицо бледно и напряжено. Сафронов больше не был улыбающимся и спокойным. Аверьян невольно придвинулся к стене, словно колючие глазки Ивашки гипнотизировали его и проникали в самую душу. «Не ври мне?» – прозвучал где-то в голове вопрос Сафронова, но Аверьян готов был поклясться, что не видел, как у него шевелились губы. Калачёв зажмурился. Противоречивые чувства боролись в нём – он наполовину боялся удостовериться в том, что испытывает сильнейший страх, видя «благодетеля» рядом с собой.
Когда глаза открылись, ему пришлось закусить губу, чтобы не вскрикнуть. В какой-то момент это был не Ивашка, кто-то другой смотрел на него сквозь прорези глаз. Это было что-то вылезшее из глубин ада: горящие огнём глаза с колючими, как раскалённые иглы, зрачками, какой-то демон, наблюдавший за ним – он знал это в глубине души – с ненавистью внутри.
Видение длилось несколько секунд, но этого было достаточно, чтобы Аверьян смог отвести глаза в сторону и поднять их снова, встречая всё тот же демонический взгляд.
– Ивашка?
Его глаза моргнули, а лицо вдруг приняло человеческие очертания. Ну, конечно, это был он – спасший его от смерти мужик. Он смотрел на него улыбаясь и вовсе не напоминал исчадие ада.
Сафронов отошёл от кровати. Его «сёстры» тут же оказались рядом и принялись менять под Аверьяном постель. Свою работу они делали привычно и сноровисто, не причиняя раненому никаких страданий. Женщины поворачивали тело Аверьяна как большую тряпичную куклу и, что самое интересное, рана в паху ничем не заявляла о себе.
В самом начале, как только Калачёв «поселился» в избе Ивашки, он едва различал их. Одеты они были одинаково – во всё чёрное. Их лица тоже казались похожими, но теперь…
Агафья русоволосая и тонкобровая, с тонкими губами. Ей лет тридцать. Губы её всегда плотно сжаты, словно она боится, как бы невольно не сорвалось с языка что-то неразумное, роковое и непоправимое. А глаза широко открыты, ищущие, беспокойные. Если она была вынуждена что-то сказать, говорила торопливо, глотая слова.
В отличие от Агафьи Акулина была черноволосой и смуглой. Правильный овал лица, ровные, в ниточку брови. Нос прямой, без горбинки, тонкий и изящный. Она была невероятно красива. Впрочем, этого достоинства она, видимо, стыдилась или не догадывалась про него.
Пока Агафья выносила корзину с грязным бельём в сени, Акулина поднесла к постели раненого варёное яйцо, кусочек хлеба и чашку с ароматным отваром. Накормив Аверьяна, она молча отошла к столу и посмотрела на наблюдавшего за ней Ивашку.
– Ну што, радеть айдате, – сказал тот, вставая и потягиваясь. – Поди ужо заждалися нас голуби с корабля нашева.
Они погасили лампу и друг за другом вышли из избы, а Калачёв…
Всё, чего он хотел сейчас, так это закрыть глаза и уйти в небытие. Как только в избе воцарился мрак, Аверьян вдруг почувствовал, как кто-то прикоснулся к нему. Он вздрогнул и завертел головой. Изба была пуста. Мужчина был уверен, что рядом никого не было. Однако его нервы были на пределе. Он по-прежнему ощущал, как подрагивают его руки, а на шее чувствуется прикосновение чьих-то пальцев. Это ощущение на время отодвинуло сон и заставило сердце бешено колотиться.
Лёжа, он заставил себя думать о семье и детях. Наверное, спать улеглись или ужинают чем бог послал. А много ли Он им послал в это трудное военное время? Они поди уже схоронили его, не получая весточек?..
Неожиданно прикосновение повторилось. На этот раз Аверьян отчётливо почувствовал пальцы на своём плече, как будто кто-то протянул к нему руку из темноты.
– Это сон, – прошептал он. – Я сплю ужо и зрю дурной сон.
Но этот сон больше походил на страшную явь. Пальцы из темноты перестали давить на его плечо и переместились на горло. Теперь они давили на кадык, будто собирались вырвать его. Будучи не в силах противостоять этому, Аверьян закрыл глаза и приготовился к смерти. Но пальцы вдруг отцепились от горла и, облегчённо вздохнув, он открыл глаза.
То, что Аверьян увидел, повергло его в ужас. Кровь в жилах похолодела, а сердце остановилось. Перед его кроватью прыгали странные фигуры, которые светились во мраке сатанинским потусторонним огнём и не имели чётких очертаний. Аверьян наблюдал, как фигуры кружатся по избе в ужасном танце. Затем танец кончился, фигуры исчезли, а он погрузился в тяжёлый сон, полный кошмарных сновидений…
***
НАСТУПИВШЕЕ утро не добавило оптимизма в настроение Аверьяна Калачёва. Проснувшись, он с трудом открыл глаза и увидел пробивающиеся через окно солнечные лучи. Но мужчина не испытал от этого радости, напротив, почувствовал в теле свинцовую тяжесть. Аверьян не мог понять, откуда это тягостное ощущение, почему он чувствует себя, как выжатая и брошенная в ведро половая тряпка?
И потом вдруг он вспомнил: в его состоянии давно нет перемен. Уже много дней он не встаёт с кровати, и сила от того в теле не прибывает. Тягостное давление избы, её отвратительные обитатели… Когда они вернулись в избу, Аверьян не видел, но удивительнее всего то, что троица уже на ногах и их лица бодры.
Заметив, что раненый проснулся, Сафронов присел около него.
– Как спалось? – спросил он участливо. – Не мучали ли кошмарные видения?
– Мне привиделся плохой сон, – ответил Аверьян, морща лоб. – Мне привиделось, што меня хто-то душит и ломает!
– Это плохой сон, – согласился Ивашка. – Эдакий сон беду сулит. Тебе бы исповедоваться надо.
– Я бы рад-радёшынек, токо вот попа нету рядышком, – прошептал озадаченно Аверьян. – Не сочти за труд, приведи ко мне батюшку.
Услышав эту, казалось бы, безобидную просьбу, Сафронов аж подскочил на табурете.
– Ишь чаво захотел! – крикнул он возмущённо. – Попа, видишь ли, ему подавай! А нету ево здеся! Тю-тю! Революция пришла, и попа гирьяльскова зараз ветром сдуло!
Такая неожиданная реакция крайне удивила Калачёва.
– А ты-то пошто эдак взбеленился? – спросил он, недоумённо глядя на Ивашку.
– Не приемлю я веры поповской, – ошарашил неслыханным ответом тот. – Православная вера никудышная и поганая! Даже Хосподь вона отверг её действиями своеми, наслав на грешные головы православных войну и разруху!
Аверьян не поверил своим ушам. Такой ереси и богохульства ему ещё не доводилось слышать никогда.
– Так ты большевик?! – прошептал он. – Ты есть большевик краснопузый и христопродавец?
Сафронов неожиданно успокоился и рассмеялся.
– Ну ты и загнул, Аверьяха! – воскликнул он. – Уж с кем, с кем, но с большевиками мя ешо не путали! Даже сатанистом я никогда не был. Уж не взыщи, коли што!
– Тады хто ты есть такой, ежели не большевик и Сатане не поклоняешься, а Хоспода ни в грош не ставишь? – спросил Калачёв.
– Верующий я, вот хто есть такой, – перестав смеяться, ответил Ивашка. – И вера моя што ни на есть правильная!
– Фу-у‑у, – облегчённо вздохнул Аверьян. – Дык ты раскольник– кулугур! Как же я энто зараз сам не догадался?
– И сызнова обмишулился, башка верблюжья, – сказал Сафронов, вставая. – Я тот…
Он задрал рубаху, расстегнул пояс и с ухмылкой выставил на обозрение свою спину. Ивашка пронаблюдал, как побледнело и вытянулось лицо раненого.
– О, Хосподи, да ты хлыст! – прошептал потрясённо Аверьян, увидев на спине Ивашки рубцы от самобичевания. – Ты… ты…
Сафронов опустил рубаху, не спеша подпоясался и сел.
– Теперя и ты эдакий, как и я, Аверьяша, – сказал он с ядовитой улыбочкой. – Добро пожаловать на наш корабль, голубок сизокрылый!
Калачёв был настолько поражён услышанным, что почувствовал дурноту. Его едва не вырвало прямо на одеяло.
– Т‑ты ш‑што, с‑скопец, и м‑меня о‑оскопил, сука б‑болотная?! – прошептал он одними губами. – Ты п‑посмел и м‑меня с‑себе у‑уподобить, д‑душа в‑вражья?!
Ни один мускул не дрогнул на каменном лице Ивашки.
– Энто не я тебя оскопил, – сказал он, сверкая яростно глазами. – Энто судьба тебя эдак отметила! На роду, знать, эдак написано было, что снарядный осколок не убьёт, а оскопит тебя, отсеча детородные уды!
– Дык энто…
Аверьян впал в отчаяние. Он не верил, что всё происходящее – не дурной сон. Его бросало то в жар, то в холод, а руки… Они тянулись к промежности, чтобы проверить, всё ли там в порядке.
– Не ишши, оскоплённый ты, – Сафронов взял его за руку. – Милости просим на корабль наш, голубь. Таперя зараз сообча идтить будем и в горе, и в радости!
– Хосподи! Прочь от меня, аспид кастрированный! – разъярился Аверьян. – Не верю я, што осколок «хозяйства» детороднова мя лишил! Ты энто… ты энто, паскудник, руку свою приложил и калекой меня сделал!
– Оскопление не есть грех, – ответил Ивашка с кислой миной. – Свальный грех и иное плотское сожительство – вот што грехом смертным зовётся! Спасти душу зараз можно токо борьбой с похотливой плотью – оскоплением! А тебе вот судьба эдакий путь к Хосподу указала!
– Какой ешо путь, гад ползучий, – прошептал, заливаясь слезами, Аверьян. – Таперя кому нужон я, калека разэдакий?
– Не калека ты, не сетуй понапрасну, – покачал осуждающе головой Сафронов. – Ты таперя сыт и богат будешь! А жана с детишками… Да ежели захотишь, мы и их к себе обустроим. Оне щас поди с голодухи пухнут, а с нами в рай – и земной, и небесный – попадут и, што такое нужда, позабудут!
– Ну уж нет, токо не энто! – прошептал возбуждённо Аверьян. – Ступай прочь с глаз моех, паскудник, а не то…
Вырвавшиеся из груди рыдания помешали ему закончить фразу. Он закрыл лицо ладонями и издал стон, полный такого отчаяния, безысходности и боли, что Ивашка как ужаленный вскочил и, что-то шепча себе под нос, попятился к двери.
***
ВЕСЬ ДЕНЬ до вечера Аверьян провёл в кровати, накрывшись с головой одеялом. Он отказался от пищи и замены постели под собой. В его голове царили хаос и боль. Ему хотелось умереть. Мужчина звал смерть, но она не шла. Он молил Бога, но и тот оказался глух к его мольбам. И тогда он решился на отчаянный шаг.
Смастерить петлю было нетрудно. Пока Сафронов с «сёстрами» находился где-то «в гостях», Аверьян рвал простынь на лоскуты и плёл из них верёвку. Когда он закончил, наступила ночь.
Закрепив один конец верёвки за спинку кровати, Аверьян просунул в петлю голову. Затем он попросил у Бога прощения за грех, который собирался совершить, и повалился с кровати на пол. Как только петля затянулась на шее, он…
Страх пронзил мозг. Руки ухватились за петлю и стали расширять её, не давая затянуться. Падение с кровати и последовавший рывок не сломали шею, и его тело стало извиваться змеёю. Боли Аверьян не чувствовал, но содрогался от ужаса, исходящего от неспособности контролировать себя, от запаха экскрементов, вышедших из тела без его позволения. Ноги дёргались и ёрзали по полу в поисках опоры, а пальцы всё ещё пытались расслабить всё туже затягивающуюся на шее петлю.
Сплетённая верёвка оказалась крепкой. Аверьян, теряя остатки сил, уже не мог бороться за жизнь. В голове нарастал шум, а перед глазами появилась яркая радуга.
Внезапно свет померк, и мужчина ощутил прикосновение смерти. Все чувства, включая и страх, улетучились из головы. Вскоре темнота переросла в плотный мрак. «Вот и всё! – подумал он. – Хосподи, как всё просто». Но вдруг чьи-то руки подхватили его с пола и бросили на кровать. Те же руки сняли с него петлю. Вокруг снова стали проступать очертания избы. Из груди вырвался кашель, а когда дыхание выровнялось, снова вернулось отчаяние.
– Жив што ль, голубь сизокрылый? – услышал Аверьян знакомый голос.
Он помотал головой, но голос прозвучал снова, и теперь глаза Калачёва увидели встревоженное лицо Ивашки. И тут он понял, что на всю оставшуюся жизнь попал под влияние этого страшного человека. Аверьян стал рабом этих огненных глаз, в которые сейчас смотрел.
– Как знал, што ты чаво-нибудь отчубучишь, – сказал Ивашка. – Прямо сердцем беду чуял…