Летающий раб

≡ ДМИТРИЙ БАДОВ ≡

ЛЕТАЮЩИЙ РАБ

посвящается Ольге Горлановой – жертве, редактору, любимой.

— Верно, — сказал Сократ, — и, по-моему,
я вас понял: вы предъявляете обвинение,
а я должен защищаться, точь-в-точь, как в суде.
— Совершенно справедливо! — сказал Симмий.
Платон, «Федон».

ПРОЛОГ¹

ВРЕМЯ идет. Время идет, хромая и кашляя. Тасует четыре свои карты, четыре туза, ненадолго задерживаясь взглядом на каждой из них, ища ту, единственную, неизвестную…

Холодно, теплее, тепло, э‑э-э? Куда?! Холоднее, холодно, теплее…

И так без конца.

А память бьёт беспорядочно, но сильно. Особенно сейчас, когда тает лед и всплывает зловонный трупик прошлого.

Зато часы бьют отстраненно и безопасно.

Часы бьют ровно и старательно.

Я весел, крутясь в колесе под названием Время. Но меня тошнит… Дай мне руку…

Нет, не надо. Я могу проснуться.. Я устал от пробуждений! Я…

________

* примечания и комментарии в конце рукописи.

*

Проснувшись², я взглянул на часы и поморщился: без четверти десять утра. Скоро должна прийти Анна. Вот уже три года, как приходит ко мне этот тёплый, смазливый и влюбленный будильник. Каждое утро.

Если я сплю, Анна будит меня поцелуем и, пока я валяюсь, разбираю почту и курю первую сигарету, — функционирует: опорожняет пепельницу, выбрасывает пустые бутылки, убирается на столах, украдкой заглядывая в мои исчерканные за ночь листки. Анне очень хочется прочесть их, но она знает: я этого не люблю. Правда, иногда я позволяю Анне покопаться в моей писанине, и всякий раз она вне себя от радости, но…

Такие приступы случаются со мной редко. Очень редко. Разве что, когда я напишу нечто, действительно стоящее еженощной бессонницы.

Убравшись в моём писательском хлеву, который принято называть кабинетом, она идет функционировать на кухню. Если, конечно, я не снисхожу до особой милости поиметь ее перед завтраком для пущего аппетита.

Так было всё это время, так будет и сегодня. Вот-вот раздастся щелчок замка, и…

Да, кстати…

Я соскочил с дивана и прошлёпал к столу. Н‑да‑а… Почти девственный вид.

Сняв с полки пару-тройку книг, я разбросал их по столу, как попало. Вытащил из ящика несколько старых листиков-черновиков, которые отправились вслед за книгами. Подумал немного, цапнул из пепельницы горсть пепла, захватив несколько окурков, и тоже сыпанул на зелёное сукно.

Закончив этот странный ритуал, я вытер руку о штанину и мрачно усмехнулся: «У вас была тяжелая рабочая ночь, господин писатель Олег Галькин».

Анна должна это видеть. Аннушке вовсе не обязательно знать, что я уже который месяц ни черта путного…

Щелкнул замок. Я прыгнул на диван и притворился спящим.

Было слышно, как Анна осторожно прикрыла дверь, стараясь не шуметь, разулась, повесила пальто, и раздались ее легкие шаги по коридору.

Сначала она заглянула в спальню. Не найдя меня (я почти никогда не спал там), она вошла в кабинет.

Я почувствовал легкое движение воздуха, моего лица коснулась прядь ее волос. Сейчас она…

Я открыл глаза.

— Здравствуй, Анна-Луцианна³! Целуй, целуй, верши свою расправу.

— Ты не спишь? — Анна присела на край дивана и провела рукой по моим волосам. — Давно проснулся?

Она была слегка огорчена: разбудить меня ей не удалось. Замах пропал даром.

— Секунду назад.

Я размазал губы в улыбку и зашарил по столу в поисках сигарет. Анна пододвинула пачку ближе.

— Снилось что-нибудь? — спросила она, поднося мне спичку.

— Не успело, слава Богу.

— А… Поздно лег…

— Рано. Утром. [в начале восьмого вечера]

Я нарочно выпустил дым ей в лицо. Анна поморщилась и принялась выполнять программу:

— И опять здесь, в одежде… Зря я тебе постель вчера сменила? Ты, вообще, знаешь, где спальня находится?

— Где упал, там и уснул. Всю ночь проковырялся, башка болит… — занудливо лгал я. — Какая разница, где спать?

— Я уж вижу, что всю ночь: полная пепельница, весь стол за… завален. Горе ты моё…

Анна поднялась и принялась за уборку.

Поставив на место книги и вытряхнув окурки, она взяла «черновики» и повертела в руках.

— Сегодня? — робко спросила она.

— Угу.

— Можно… посмотреть?

— Не стоит… — поморщился я. — Это пока барахло. Надо доработать. Ты же не будешь есть сырое мясо, правда? Да и почерк у меня, сама знаешь…

Черновики легли на место.

— А почему ты машинкой не пользуешься? Я же тебе подарила…

— А… — махнул я. — Какая-то она… Новая, красивая. Потом.

— Ну-ну… — слегка обиделась Анна. — Завтрак приготовить?

— Не надо, я еду в кафе. У меня там встреча. Хочешь — пойдем со мной.

— Да нет, мне в университет. Кстати, я возьму у тебя Гегеля? У меня доклад скоро.

— Гегеля? Возьми. Вон этот долболоб, на верхней полке. Как ты можешь их читать…

— Спасибо.

«Неужели опять нет писем?» — думал я, пока Анна прятала книгу в сумочку. — «Уже который месяц пошел с тех пор, как вышла последняя книжка… Никогда такого не было… Почему? Не понимаю… Даже постоянные не пишут… Черт, выпить бы… Нет, почему не пишут, суки?»

— Ну, я пойду?

— Погоди, я провожу тебя.

Я поднялся и вышел в прихожую.

Помогая Анне надеть пальто, провел ладонями по ее плечам и поцеловал в затылок. Анна прижалась ко мне спиной, улыбнулась и протянула полуласково-полувопросительно:

— А… слушай…

— Что?

— Так, пустяки. Ой, я совсем забыла! Я же принесла тебе письмо!

Анна раскрыла сумочку и протянула мне конверт.

— Ну, наконец-то. Хоть кто-то написал. Первое с выхода книги… — произнес я, разглядывая его. Гм… Ни штемпелей, ни обратного адреса… Видимо, письмо положили прямо в почтовый ящик.

— Теперь пойдут… — Анна привстала на цыпочки, чмокнула меня в губы и, крутанувшись на каблуке, весело спросила:

— Как я выгляжу?

Я мельком оглядел её.

— Красивая, стройная блондинка, пальто и шляпка безукоризненны, сапожки и глазки блестят, мозги забиты философскими дисциплинами… Порядок.

— Ну, я поскакала. Вечером зайти?

— Лучше я к тебе. Хочу отдохнуть, выпить, поспать на простынях…

— Ой, как хорошо! Когда тебя ждать?

— Часов в восемь. Вот деньги — купи что-нибудь.

— Ладно. Но если вдруг отменится — мало ли что, — позвони или напиши записку.

— Вряд ли отменится.

— Ну, мало ли что бывает.

— Ладно.

Заперев за Анной, я вернулся на диван и вскрыл конверт.

«Здравствуй!» — прочел я. — «Пишет тебе Коля Серов. Башкан, Головень или как там меня еще называли в школе… Ты меня помнишь? Прошло столько лет… Но ты должен, должен помнить. Когда меня травили, били толпой, издевались и заплевывали, ты был тем единственным человеком, всегда заступавшимся и помогавшим мне. Детство прошло, но ты все равно остался единственным другом для меня. (Можно, я буду так тебя называть?) Больше у меня не было близких людей.

Я знаю, ты стал писателем. Я перечитал все твои рассказы, собирал чужие с твоими иллюстрациями… Мне очень понравилась твоя последняя публикация. Не буду ничего рассусоливать — просто понравилась. Я даже плакал.

Итак, ты стал писателем, и у тебя, вероятно, очень мало времени, но авось…

Дело в том, что ты мне очень нужен. Помоги мне. Помоги мне в последний раз. Я так хочу еще раз посмотреть в твои глаза, услышать звук твоего голоса… (Я поморщился.) Помоги. Это вопрос жизни и смерти.

Умоляю, приходи сегодня в десять вечера ко мне. Умоляю на коленях. Я знаю, ты придешь. Жду.»

Ниже слезился его адрес и просьба: «не говори никому, куда ты идёшь».

Подписи не было.

Я отшвырнул письмо, откинулся на кожаную спинку дивана и захлюпал мозгами.

«Что за черт… Откуда он опять свалился на мою голову? Он, видите ли, знает, что я приду… Что ему надо? Денег? Вряд ли… Хотя… Да нет. Денег я ему не дам, он знает. Но что, что ему надо? Не от кодлы же пятиклассников его отбивать, не сопли утирать… Скорее всего — решил, сука, вены вскрыть и хочет, чтобы я его из кровавой ванны за уши вытягивал. Меня бы кто…

Не пойду я никуда. В конце концов — у меня ужин с Анной. Из двух зол выбирают то, с которым легче бороться. То есть — большее.

А устраивать вечер воспоминаний с Башканом, слушать нытьё и умолять этого слизняка жить дальше, как тогда, на крыше… Нет уж, увольте.»

Я плюнул в ковровую клумбу и закурил.

В том, что Башкан и по сей день остался нулем, — затюканным и одиноким, — я не сомневался, хотя виделись мы в последний раз лет десять назад. Не сомневался по одной простой причине: так было всегда.

Передо мной люди расступались и разве что не кланялись. Перед ним — расступались и награждали пинками.

Его можно было съездить по прыщавому рылу или сказать, что его мать — шлюха, и он терпел.

Меня боялись: я ломал обидчикам руки, хотя был слабее многих, слабее того же Башкана. Я играл по своим правилам: ударил — бей, пока не забьешь. Играл не по-детски. Этого не понимали и опасались.

Его, увальня, лупили даже первоклассники, пока я не начал защищать его, подчас — в ущерб себе.

Ну, вот, вот… Зазвенели в голове детские голоски…

***

— Вы чё, офигели? Пятеро на одного!
— А ты кто такой?
— Это Олег, из нашего класса. Это он Яве руку сломал.
— А… А ты знаешь, чё этот чухан ушастый сделал? Он котенка пнул! У него вон… кровь изо рта!
— Ты зачем это сделал?
— Мне… мама сказала… что он… всё равно умрет…скоро.
— Ну и чё, можно пинать?!
— Да врежь ему! На, на!
— Э! Э! Харэ его лупить! Тебя как звать?
— Башкан его зовут!
— Чмо!
— Чухан!
— Коля…
— Возьмешь котенка к себе, ухаживать будешь.
— Мне мама не разрешит.
— В подъезде пускай живет. Еду будешь носить. Бери. Пойдем.

***

Вот так Башкан начал опекать котенка, а я — его.

Котенок скоро сдох. А эта сволочь — нет.

Да пошёл он.

Чёрт… Кажется, я заболеваю…

*

УМЫВШИСЬ, я повертел в руках «Жиллетт», подумал и решил не бриться: двухдневная щетина в сочетании с синими разводами под глазами придавала мне вид благородного лишенца. Это кстати: сегодня встреча с Ильей. Пусть полюбуется на мою изможденную породистую морду. Потом прошел в комнату и распахнул дверцы шкафа, выбирая шмотки. Наконец, пошвырял прямо на пол джинсы, серый пиджак и черную майку. В самый раз. И галстук повязывать не надо.

Переодевшись, рассовал по карманам блокнот, ручку, расческу и бумажник. Вроде все путем.

Завтракать не стал. Выпив наскоро кофе, надел плащ, шляпу, схватил с зеркала связку ключей и собрался было выходить, но разулся и вернулся за письмом, решив почему-то взять его с собой.

На площадке задумался, повертел в руках ключи… Заходить или не заходить к Анне? Надо зайти.

Я подошел к ее двери (квартира Анны — соседняя с моей) и открыл ее своим ключом. Не разуваясь, протопал на кухню, достал из холодильника бутылку коньяка и отпил немного из горлышка. Затем сел за стол и вырвал из блокнота листок.

«Анна», — писал я: «возможно, я сегодня задержусь. Если меня не будет в полночь, ложись спать. Олег».

Я хлебнул еще коньяка и поставил бутылку на место.

*

Улица встретила меня мягким апрельским ветром. Закурив, я долго стоял у подъезда, щурясь на солнце. Потом глянул на часы и зашагал к гаражу.

Вывев свой старенький, похожий на «Волгу» «Мерседес», я притормозил у киоска и купил парочку газет. Будет что почитать до прихода Ильи — этот тип иногда опаздывает. Ну, ничего. Гонорар урежу. Довыпендривается…

*

На светофоре к моей машине подбежал лопоухий мальчишка с тряпкой в руке. Я открыл бардачок, достал пистолет и направил ствол ему в лицо. В глазах пацана мелькнул ужас, и он шарахнулся от машины, едва не попав под колеса автобуса — уже дали зеленый.

Я усмехнулся, нажал на курок, прикурил и положил «пистолет» обратно.

*

Кафе, к которому я подъехал, нравилось мне по многим причинам.

Во-первых, здесь чудесно варили кофе. Потом: оно занимало полуподвальный этаж. Маленькие лоскутные оконца пропускали такое ничтожное количество солнечной радиации, что я — большой противник дневного света — не испытывал дискомфорт. Да и публика тут подбиралась под стать мне: такие же творческие зануды всех мастей — от поэтов до художников. Все они мало ели и много пили. Без драк, без ругачек, но зато с такой пьяно-интеллектуальной вонью, что любо — дорого. В общем — все условия, чтобы каждый без особых затрат почувствовал себя выше другого и, воспрянув, потащился к себе марать холсты, бумагу и простыни.

Пикейные жилеты.

Но сейчас было еще рано, и зал почти пустовал: пара-тройка случайных посетителей да неизменный Скунс, дремавший над бутылкой пива под звуки столь же неизменного джаза. Волосатый, грязный…

Скунс — художник. Рисует он талантливо, а пьет просто гениально. Мы с ним давние знакомые. Как-то раз он царапал что-то в пьяном угаре, сидя за моим столиком. Я ткнул пальцем в его рисунок — туда, сюда…

— Дерьмо!

— А ты кто такой? — тупо взвился Скунс.

Я отобрал у него уголек и показал, — кто. Он охренел, и нажрались мы с ним тогда — вспомнить страшно. Рисовали что-то…

Надо будет подкинуть ему парочку заказов, хотя…

Пропьет все, кретин.

Мой любимый столик в дальнем углу был свободен.

Не успел я усесться и разложить свое хозяйство, как Скунс встрепенулся и поспешил ко мне.

— О‑о! Олег! Как дела? Все пишешь свои рассказы? Или опять рисуешь?

— Все пишу, — холодно звякнул я, достал десятку и сунул ее Скунсу в карман. — Спи!

— Ты что, занят? — Скунс застегнул карман на пуговицу.

Куртка его была засаленная и драная. Штаны, впрочем, тоже.

— У меня встреча.

— А‑а… Ну, ладно, ладно. Но ты того… Заходи сюда вечером, посидим. Давно уже… Порисуем! Я тебе покажу…

— Хорошо. А теперь, Скунс, я прошу тебя…

— Ладушки-ладушки! — он изобразил хваталками жест, призванный олицетворять лояльность и покладистость. — Ухожу к сияющим горизонтам витрины. Тебе что-нибудь принести?

— Не надо, Скунс. Мне принесут.

«Странно», — думал я, наблюдая, как Скунс нетвердой походкой пробирается к стойке: «Если бы я просто дал ему денег, не унижая его — он бы, возможно, обиделся и не взял их. А так он берет деньги в плату за унижение. И Илья, и Анна, и сам я брал… Странно. Но если он попросит, тут уже я пошлю его, куда подальше… Дурь».

Я уткнулся в газету. Та-ак… Криминальная хроника… Чепуха, это — тоже, а вот это уже кое-что… «Вчера… был обнаружен труп девушки с ножевым ранением в область сердца… Смерть наступила около полуночи… Судя по характеру следов…» Интересно, она красивая? Обязательно надо уточнять. Надо писать так: «труп очаровательной блондинки, девственницы, родинка на левой груди в форме сердечка…» Или: «обнаружен труп уродливой бабы, ноги кривые, волосатые…»

— Здравствуй!

— А… Илья… — я отложил газету и посмотрел на часы. — Сегодня вовремя.

— Будь у меня машина, я бы всегда вовремя приходил.

— Сколько я тебе плачу, — в любом случае, на такси бы хватало. Принес?

— Да, конечно.

— Погоди садиться. Сходи, пожалуйста, возьми мне… сосисок порцию и кофе. Ну, и себе чего-нибудь. Вот деньги.

Илья поставил дипломат и пошел к стойке. Когда он проходил мимо столика Скунса, тот ухватил его за рукав плаща.

— Выпьем? — Скунс успел купить пузырь водки и уже хлебанул добрую половину. — Ну, чё…

Илья брезгливо вырвался и пошел дальше, машинально отряхивая рукав. Я усмехнулся: «Гладиаторы»…

Через минуту Илья вернулся. Себе он взял только кофе.

— Чего себе ничего не выбрал?

— Я позавтракал, — Илья уселся и поставил дипломат на колени.

— Ну-ну, — пожал плечами я и принялся за еду. Илья тем временем выудил из дипломата папку и несколько аудиокассет, которые легли на стол передо мной.

— Я сделал всё, что ты заказал. В папке — несколько выписок из учебников по психиатрии, цитаты и прочее. На этой кассете — интервью о природе страха с Мельниковым (он психиатр), и с философом, забыл, как его… Там подписано. Всё по твоему вопроснику, но кое-что сымпровизировал. Тут вот детская болтовня на эту же тему… Классификацию составил самую приблизительную.

— Ты хорошо поработал, — жевнул я, перебрав листки. — Вот гонорар.

— Спасибо, — кивнул Илья, пряча деньги. — Будет еще задание?

— Да. Сходишь к священнику, спросишь, отпускается ли грех убийства, если убийство совершено без умысла и по неосторожности. И еще… Сходи к какому-нибудь хирургу, спроси, выживет ли человек, если бы стрелялся, но пуля вошла в висок под углом и выскочила как-нибудь по хитрому… Если ответит, что может выжить — поинтересуйся, как после такого ранения изменится личность человека. Узнай не только для случая с правшой, но и для левши. Пока все.

— Мне можно идти?

— Да, можешь. Хотя нет, задержись: я хочу кое-что прочитать тебе.

Илья снова присел. Я достал письмо Башкана и зачитал его вслух, пропустив только имена и постскриптум.

— Ну, как?

— Да‑а… Писала женщина?

— Нет, мужчина, разве не ясно?

— Странно… Мне всё-таки показалось, что женщина.

— Почему ты так решил?

— Мужчина не напишет про глаза, голос и тому подобное. И вообще… Какое-то оно…

— Этот мужчина напишет, будь спокоен.

— Может быть… Ну, я пойду?

— Да, ступай. Спасибо.

— Угу… Как управлюсь — позвоню. Я думаю — дня через три-четыре.

— Да не торопись… — поморщился я. — И пиши, пожалуйста, всё на диктофон.

— Хорошо.

Илья застегнулся, взял дипломат и смылся. Я доел остывшие сосиски и закурил, отпивая кофе и слушая свою любимую Эллу Фицджеральд. Потом собрал манатки и двинулся к машине. Газеты остались на столе.

*

«А ведь прав Илья…» — думал я, заводя мотор и выруливая на проспект: «Похоже на женщину. У меня самого вертелось… Там даже в одной фразе вместо «прочитал» было написано «прочитала», но последнее «а» зачеркнуто. Наверное, Башкан писал под диктовку. Оно и не удивительно: он никогда не мог сам связать двух слов. Неужели у него есть баба? Чудеса… Интересно, кстати, что моя баба поделывает…»

И, как всегда в таких случаях, в подсознании пошел курсив, возможное развитие ситуации.

*

В этот самый момент Анна набирала номер Николая Серова.

— Алло? Да, Николай, это я. Да, письмо я передала. Нет, при мне он не читал, но, думаю, всё в порядке. Правда, он захотел сегодня поужинать со мной, но я оставила ему возможность увильнуть. Ничего страшного. Ну, в конце концов, я сама постараюсь уговорить его приехать к тебе. Да, я буду звонить. До свидания.

Анна повесила трубку и направилась к себе в аудиторию. Лекция…

*

Между тем я рассеянно катался по городу и думал.

«Д‑да‑а… Как? Как объяснить, как доказать Анне, что я не люблю ее? Как доказать, если любой мог шаг, любое действие и даже любую мою подлость Анна воспринимает как проявление любви к ней? Ну, что она для меня?

Всего лишь девчонка, которая живет в купленной мною квартире, сопит за стенкой, слушая, как я бултыхаюсь целыми ночами по кабинету, матерясь… Просто баба, которая любит меня и прощает всё моё дерьмо… Я хочу, чтобы она знала: «Он меня не любит!» И не питала иллюзий. Но как доказать ей это? Уж лучше бы, правда, с Башканом сошлась. Устроить бы…»

Вдруг я вспомнил одну фразу, которая заставила меня усмехнуться, и произнес ее вслух: «Разделить куб на два других куба, четвертую степень или вообще какую-либо степень выше второй на две степени с тем же обозначением невозможно, и я нашел воистину замечательное доказательство этого, однако поля слишком узки, чтобы поместить его».

Вот и я, как Ферма, знаю одно замечательное доказательство, но мои поля тоже узки. И бесплодны».

*

МАШИНУ в гараж загонять не стал — бросил у подъезда. Всё равно вечером понадобится.
Отпирая дверь, я слышал, как в квартире Анны сходит с ума телефон — значит, ее до сих пор нет. Вот пигалица, шастает где-то… И кто ей названивает?

Дома открыл холодильник и выругался — пусто. Деликатесов море, а пожрать по человечески нечего.

Да и не хочется, честно говоря. В крайнем случае — по дороге что-нибудь перехвачу.

Да-да, мой милый. Поедешь, никуда не денешься. «Однажды разведчик — всегда разведчик» — сказал кто-то. Вот и ты… Раз вытащил этого урода из дерьма — изволь продолжать. Поспи, моя радость, приведи себя в лощеный вид, побрей морду и валяй. И задницу вымой, свинья, три дня в душе не был…

Но сначала — сон. И в постели, желательно.

Я вкатился в спальню, разделся и юркнул под одеяло.

Заснул быстро, но не глубоко. Мозг лихорадочно работал, перед глазами вставали целые строки. Сны тоже шли курсивом

*

Они шли под руку.

Под ногами всхлипывала слепая апрельская жижа — «гниющая зима, посеревшая от ужаса и старости», как подумал Олег, шагая здесь навстречу сумасшедшему дождю лет десять назад.

Шли и молчали, слушая бездумное бормотание города и ловя затылками невинные плевки капели.

Наконец, Башкан скрипнул горлом, повернул свою неестественно крупную, ощипанную голову к спутнице и тихо спросил, заглядывая ей в глаза:

— Он… придет?

— Не знаю, Николай, — отозвалась Анна. — Я еще не видела его. Но мне почему-то кажется, что да. Это очень важно?

— Очень. Он должен прийти именно сегодня, — голос у Башкана был низкий и шершавый. — Ровно двадцать лет назад он впервые вошел в мою жизнь с приказом. А сегодня — последний день моей молодости. И последний день твоей юности, Анна. Если мы упустим этот день…

— Ну и что тогда? Не исчезнем же мы…

— Нет, конечно. Просто мы навсегда потеряем его. Нитки оторвутся от ваги⁴, и мы упадем, снова будем, как все. Он должен писать.

— Я всё-таки не совсем верю тебе, Николай. Почему ты так уверен?

— Я болен, Анна. Поэтому, даже если все это галлюцинации, в отношении самого себя я прав. Если я не прав — тем лучше для тебя. Но разве ты сама ничего не чувствуешь?

— Да… — помолчав, согласилась Анна. — Я как будто… разрываюсь, раздваиваюсь. Словно… Я не знаю, как объяснить. Наверное, ты прав, Николай. Иначе бы я не пошла на это… Красть его письма, притворяться, втянуть его в такую авантюру… Я бы не смогла.

— Да. Я тоже.

Замолчали.

За их спинами сорвалась большая сосулька.

Они не обернулись.

— Сердце болит… — столкнула молчание Анна. — С прошлой ночи. Мне приснился такой странный сон…

— Ну…

— Меня ударили ножом. В грудь. И, что самое странное, — я сама этого хотела. Жутко, правда?

— Нет.

— А что у тебя с рукой, Николай? — заметила Анна, разглядывая его ладонь. Та была одним сплошным ожогом, страшным и свежим. Анну передернуло.

— На другой то же самое… — равнодушно сообщил Башкан, отнимая руку и пряча ее в карман пальто.

— Очень… больно?

— Не очень.

— Как это случилось?

— Вчера ночью об сковороду обжег. Во сне.

— Чертовщина какая-то… Так не бывает!

— Бывает, но очень редко. Посмотри, уже почти ничего не видно.

Он показал Анне руки.

Действительно, ожоги теперь выглядели так, словно были получены много лет назад. И, что самое удивительное, — из-за ожога на ладонях начисто отсутствовали линии.

— А… Где твои линии? — поразилась Анна. — Их нет!

— Это до вечера. Вечером все будет, как всегда.

Они подошли к зеленой «Победе». Башкан открыл дверцу:

— Тебя подвезти?

— Нет, я сама.

— Правильно.

Он завел мотор и высунулся в окошко:

— Сделай всё, Анна, всё, слышишь, чтобы он пришел сегодня. Если он не придет, у нас с тобой никогда не будет наших судеб. Ты не понимаешь, и хорошо, что не понимаешь… Просто поверь мне. Да и Олег, возможно…

— Что?

— Так… Почти ничего… Звони.

Анна проводила взглядом его машину, повернулась и пошла обратно. Пройдя несколько метров, она услышала за спиной шаги. Звук голосов заставил ее вздрогнуть. Ноги стали ватными и отказывались идти. Анна словно остановилась и окаменела на ходу, если такое возможно.

Разговаривали мужчина и женщина. Мужской голос принадлежал Николаю. Другой был ее собственный, в этом не было никаких сомнений.

Анну охватила паника.

Казалось, что как только она оглянется, то тут же умрет на месте от ужаса.

«Ведь этого не может быть! Вот я, Анна. Николай уехал, я сама видела, как он свернул. Мы не можем идти и разговаривать. Я не могу идти сама у себя за спиной!»

— Значит, ты любишь меня и всё-таки уходишь к этому недоноску?

— Я…

«Господи, это какой-то кошмар!»

— …Не ухожу… Я не знаю, как объяснить тебе, Коля…

— Что тут объяснять! Ты спишь с ним? Спишь с этим книжным червем?!

— Господи, ты убиваешь…

Вдруг Анну стукнуло изнутри, и она беззвучно расхохоталась.

Это был смех отчаяния, защитная реакция ее существа, упорно не желавшего сходить с ума.

Анна ускорила шаг и стала стремительно удаляться от говорящих, давясь в ладонь тугим смехом и растопырив углы.

Смех ее внезапно дернулся, съежился и потух. Звенело.

— …Меня, Николай. Я не знаю, я ничего не знаю… Я не хочу причинять тебе боль…

Стихло за спиной.

*

Решив пропустить парочку вперед и проследить за ней, Анна мелко семенила по сопливой улице, высматривая подъезд, где можно спрятаться.

Наконец, остановилась перед старым брюхатым домом со следами неумелого макияжа на плоском и многоглазом лице.

Дом этот давно забыл и стихи, пропетые лучинкой-Олесей своему милому, и тихий плач уголька в руке рисующего Олега…

Лишь сам рисунок каким-то чудом остался на стене — размытый и блеклый.

Красивая девушка, наспех запечатленная в тот далекий день дождя и рыданий тонкой и туманной рукой…

Лицо девушки, словно шрамы, покрывали матерные слова. Шрамы появились на стене раньше портрета; на их фоне родился и доживал он, выцветая.

Анна ничего не знала об этом доме, но ее мягко влекло к нему, и она повиновалась своему зябкому чувству.

*

Не ощущая лица, Анна отворила дверь и вошла внутрь, получив в грудь удар вчерашнего обвислого воздуха.

Миновав длинную кишку коридора, остановилась, огляделась и подошла к окну. Из него с грехом пополам просматривалась та часть улицы, которую должна была пересечь пара, и Анна надеялась не пропустить этот момент.

Но тут ее внимание привлек рисунок. Анна сняла шляпку и принялась внимательно разглядывать его, напряженно вспоминая, где она могла видеть это лицо.

Наконец, дошло: среди старых рисунков Олега ей несколько раз попадался портрет этой девушки. Олег тогда пробурчал что-то невразумительное… Мол, это его юношеское увлечение, не стоит даже вспоминать…

Значит, он когда-то был в этом доме! И не один, а с ней!

Это открытие неприятно укололо Анну, и она уже с новым чувством взглянула на рисунок.

Это было чувство ревности. И зависти.

Олег никогда не рисовал ее! Никогда!

Анна даже забыла о том, что привело ее сюда. Сейчас важность приобрело другое.

Отложив шляпку, она взяла с подоконника осколок стекла и поднесла к рисунку, желая соскоблить, но вдруг снова услышала их голоса — на этот раз прямо за дверью.

— Давай зайдем в этот дом. Надеюсь, хоть там мы сможем спокойно потолковать.

— Хорошо, — устало согласилась девушка.

Осколок выскользнул из мгновенно вспотевшей ладошки и разбился о грязный пол.

Анна брызнула вверх по лестнице и притаилась там, присев на корточки.

Хлопнула дверь.

*

— Твою мать! Ни хрена не видно… И вонища, как у Христа за пазухой… Не наступай мне на ноги, девочка.

Наконец тот, кого тоже звали Николаем, вышел на свет и осмотрелся, отряхивая кожаный рукав. Покончив с этим, обернулся.

Спросил насмешливо:

— Ну, что вцепилась мне в спину, будто ты моя девушка? Боишься, как бы тебя за пипку не схватили?

— Зачем ты так, Коля… — девушка отпустила его пояс. — Ты же знаешь, что я боюсь тебя такого… И темноты…

— Ну ладно, ладно. Пойдем к окну.

Николай был сдержан. Лишь в глазах, словно в окошке «Однорукого бандита», мелькало. Этакое гаденькое что-то.

Он решал. Или решался.

Подошли к окну.

— Ой, какая прелесть!

Девушка схватила забытую Анной шляпку. Крутанув ее на пальце и надев, она откинула волосы назад и повернулась к Николаю.

Нет, она мало походила на Анну — бледную голубоглазую блондинку.

То есть, конечно, это была Анна, но…

Как сказал бы Олег, она была выполнена в ином цветовом решении.

Черные и блестящие, как эбонит, волосы, золотистая кожа, зеленые глаза… Губы накрашены ярко и вызывающе… Правда, пальто ее было того же покроя, что и у Анны, но черное, а не светло-коричневое.

Спутник ее тоже разительно отличался от своего прототипа. «Этот» Николай был выше, моложе и… красивее, что ли. Не горбился, на его чистой, гладко выбритой физиономии не было и следа морщин и скорбных складок. Голову украшала аккуратная прическа… И манера держаться была другой: резкой и вызывающей.

Все это отметила для себя Анна, осторожно наблюдая за происходящим из своего укрытия.

Итак, девушка надела шляпку…

— Сними с себя эту мерзость!

Шляпка, отброшенная резким ударом снизу, полетела в угол, а девушка… девушка отчаянно забилась, пытаясь сорвать со своего горла прокуренные клешни Николая.

— Т‑ты что?! Николай!.. Пусти! — одной рукой она вцепилась в пальцы, сдавившие ей горло, а другой наносила беспорядочные удары по его лицу. — Пусти! Ты с ума со… сошел… — уже хрипела она.

Николай вытянул «занятую» руку подальше, чтобы удары не настигали его, и мрачно наблюдал за девушкой некоторое время. Почувствовав, что она готова потерять сознание, Николай привлек девушку к себе и поцеловал скривившиеся от ужаса губы.

Отшвырнув ее на пол, Николай отвернулся и окну и закурил, разминая правую кисть.

— Весело? — промолвил он наконец, морщась, словно от боли.

— Свинья… Тварь ничтожная!

— Ну-ну… Не ругайся, ты не в церкви.

Оглянувшись через левое плечо, он усмехнулся и продолжил, выплевывая дым:

— И поднимись с пола, чего ты там ковыряешься.

Девушка осталась на месте, оцепенев и раскачиваясь. Он пожал плечами и отвернулся.

Обоих била мелкая дрожь.

Пауза.

— Да, я спала с ним. Каждый день. Доволен? — хрипло бросила она. — Мне с ним хорошо.

— Ну, это ты загнула — не каждый. Через день — еще куда ни шло.

— Каждый, каждый! — язвительно протянула она. — Даже когда я спала с тобой, я всегда спала с ним.

— Да ты что? — притворно ужаснулся Николай, пытаясь спрятаться за внешней театральностью. — А я‑то, дурак, старался!

— Вот именно — дурак, — она, наконец, поднялась и отряхивала свое пальто. — Ничтожество. Безмозглый деревянный человечек с коротенькими мыслями.

— Ну ладно, хватит. Давай, вали отсюда, — он затушил сигарету о свежий огрызок яблока, лежащий на подоконнике. — Вали, вали.

— Ухожу. Не плачь.

Девушка отряхнулась, поправила сумочку и зацокала к двери. Пройдя несколько шагов, оглянулась:

— Ты убил меня, придурок.

И шагнула в темноту.

— Убьешь тебя, суку, как же… — процедил Николай, глядя в окно.

Пискнула дверь. Легко колыхнулся воздух, заставив пыль шевельнуться. Хлюп-хлюп-хлюп — девушка на мгновение мелькнула в окне — и пропала.

— Всё… Шиздец.

Николай постоял еще минуту, мотнул головой и выскочил из дома.

В окне он не показался.

Анна медленно спустилась с лестницы.

Взяв двумя пальцами оставленный Николаем окурок, она зачем-то понюхала его, положила обратно и повернулась к портрету. Задумалась…

Потом протянула руку, но дотронуться не успела — кусок штукатурки месте с рисунком неожиданно отстал от стены и осыпался, ушибив Анне пальцы и обнажив кирпичную кладку.

Времени наскучил этот дом.

Анна вздрогнула и попятилась от окна, потирая ушибленную руку. Потом повернулась и дернула прочь.

Проходя мимо шляпки, она подняла ее, отряхнула, но тут же зашвырнула обратно в пыльный угол.

Это была уже не её вещь.

*

Я проснулся и записал на обоях: Двойники – Власть пис. подъезд. Ласточка – Олеся – Вранье для Анны, – и уснул.

*

ВЫСКОЧИВ на улицу, Анна огляделась по сторонам и быстро зашагала к ближайшему телефону.
«Надо позвонить Николаю. Он, кажется, лучше меня понимает во всем этом. Может, он что-нибудь разъяснит…»

Завернув за угол, она вошла в будку и набрала номер.

Гудки…

— Мне собралась звонить?

Вздрогнув который раз за сегодня, Анна повернулась на голос, прижав трубку к груди.

Николай стоял слева от кабины, прижавшись спиной к стене и скрестив руки.

— Ты?.. Как ты здесь оказался?

— Как обычно, — он кивнул на «Победу».

— Но ты же…

— Увидел их, развернулся и приехал сюда. Я так и знал, что ты возьмешься следить за ними, а потом примчишься сюда звонить.

Николай двинулся к машине. Анна повесила трубку и последовала за ним.

Уселись на заднее сидение.

— Итак, ты проследила за ними?

— Да.

— Ну, и что?

— Ты… то есть, — он… Они ссорились, и он ударил ее.

— Гм… И почему?

— Что?

— Ну, ссорились они!

— А‑а… Кажется, они были любовниками, и она изменила ему. Во всяком случае, я так поняла.

— Ну, что ж… Всё верно.

— Что верно? Уж не хочешь ли ты сказать, что все понимаешь? Откуда?

— Да ничего я не понимаю. Но тут и нечего понимать. В буквальном смысле — нечего.

— Что значит — нечего? Что за словеса? Объяснись!

Анна нервничала. Николай, напротив, был терпеливо спокоен и даже снисходителен. Эти нотки снисходительности, покровительства в его голосе казались таким же абсурдом, как сознательный мат трехлетнего ребенка. Или…

В общем, это было неестественно.

— «…яснись!»

— Что тут объяснять… Ты — философ, — выдохнул он. — Ты не поймешь.

— Это почему?

— Да потому. Понимаешь, в чём дело… Когда человек прочитывает свои первые пять умных книг, ему кажется, что он знает всё. И он действительно может объяснить всё, что угодно, прочертить границы и подогнать рамки любому явлению. Но когда он проглатывает пятидесятую, то в растерянности сознает, что знает ровным счетом ничего со знаком минус. Границы смысла и абсурда для него расширяются в миллионы раз. Это пугает и лишает способности к … точному … анализу.

Нечто подобное, наверное, произошло бы с человеком, лишенным всего, кроме осязания и не подозревавшим о существовании других чувств.

Представь: мир укладывается для него в четкие границы: теплое — холодное, острое — тупое и так далее. И тут вдруг он получает все остальные чувства одно за другим и узнает, что есть еще и цвета, и запахи…

Мир неименуемо стал бы для него хаосом, загадкой.

Когда человек открывает, что калейдоскоп, оказывается, можно вращать и что количество узоров практически неисчерпаемо…

В лучшем случае, он затыкается навеки. А в худшем — подсыпает в тубус лишние цветные стеклышки, добавляет зеркала… Как твой Олег.

Но что-то я разговорился, — смущенно улыбнулся Николай. — Ты обрывай, пожалуйста, когда меня «понесёт». Я начинаю болтать глупости.

— Напротив, ты сегодня подозрительно умен. Так, может быть…

— Ну, хорошо! Хорошо… Постараюсь растолковать тебе, как я все это понимаю. Но сначала скажи, что ты сама заметила в них необычного, — кроме, конечно, самого факта их существования.

— Они не были абсолютно похожи на нас. Хотя… Может быть, как раз это и не должно казаться странным… Странно то, что они были похожи… И как они вели себя…

— Не трудись. Странного ничего нет.

— Вот как? Ну-ну. Конечно. Ничего странного…

— А что тебя так удивляет? Что ты… ёрничаешь?

— Ничего себе! По-твоему, всё так и должно быть! Я каждый день должна встречать на улице своих двойников! Так, что ли?

— Успокойся…

— Дай сигарету… — Анна скомкала в ладони лицо.

— Я же не курю! — удивился Николай.

— Ах, да… в самом деле… — Анна вздохнула. — Ну, так что ты хочешь узнать? — Николай расстегнул пальто и ослабил на горле шарф. Свитер его оказался старым, в струпьях распущенных петель. Шарф — желто-красным, как кадмий.

— Откуда они взялись? Как они появились?

— А почему бы им и не появиться? Ты сказала, что они странно себя вели… Я скажу больше: они вели себя соответственно нашим желаниям. Главным образом — моим. Но и твои желания там, наверное, замешаны…

— Не понимаю, о чем ты…

— Ты хотела когда-нибудь быть роковой женщиной? Ну, жгучей брюнеткой с зелеными глазами? Ведь так?

— Откуда ты…

— Не задавай глупых вопросов.

— Да, наверное. Да. Но Олег…

— Любит гладеньких, прозрачных блондиночек. Не обижайся.

— Всё верно, — помолчав произнесла Анна. Она уже совладала со своим замешательством и немного расслабилась. — Ну, а как насчет тебя?

— Так же. Я, как и любой уродливый, бесхребетный, завистливый слюнтяй, желаю быть… Одним словом, желаю быть другим. Ты сама все видела.

— Хорошо, с этим понятно. Но всё-таки: откуда они появились? — настаивала Анна.

— Этого я не знаю, — сдался Николай. — Тут может быть куча объяснений. Но мне почему-то кажется, что ничего сверхъестественного здесь нет. Возможно, это вполне заурядное событие. Я даже допускаю, что всё это — невероятное совпадение. Ну, похожи они на нас! Ни и что? Набор человеческих черт ограничен. Вокруг кучи похожих друг на друга людей. Просто наши нервы слишком натянуты, вот мы и запаниковали. А, может быть, у каждого есть свой двойник — слишком много у людей нереализованных желаний. А природе наплевать на нашу психику, ей важна гармония. Вот она и распорядилась. Захотел я стать высоким блондином или космонавтом — раз! Для меня, конечно, ничего не изменилось, зато на земле одним высоким блондином стало больше. Но это, конечно, грубые рассуждения. Да, кстати — вот объяснение тому, что наши были так сильно похожи на нас: мы не хотим меняться полностью. Окажись на нашем месте другие — и «двойники» могли быть совсем не похожи на «хозяев».

— Дурдом… — прошептала Анна.

— Что? — не понял Николай.

— Я говорю: это всё какая-то чепуха. Двойники, желания… Чепуха. Лема начитался?

— Конечно, чепуха! — с готовностью согласился Николай. — В любом случае — это нас не касается. Пускай себе живут. Нам-то что? Это просто забавное приключение, ничего больше. Брось думать об этом.

— Я и не собираюсь об этом думать. Я даже не знаю, как об этом думать, — она замолчала на минуту и вдруг улыбнулась. Заметив удивленный взгляд Николая, объяснила:

— Представляешь, какая это шикарная тема для диплома! Факультет умер бы от зависти!

— Да… — улыбнулся и он. — Могу себе представить…

Анна хлопнула себе по коленям и взялась за ручку:

— Пойду.

— Да-да… Тебя подбросить?

Анна отрицательно мотнула головой. Николай пожал плечами и выбрался из машины вслед за ней ⁵. Анна вопросительно посмотрела на него. И вдруг…

У нее вспыхнуло в голове. Отчетливое воспоминание.

— А ведь это ты убил меня во сне, Николай! Я вспомнила сейчас…

— Ты позвони мне, когда доберешься, — Николай, казалось, не обратил внимания на ее реплику.

— Зачем?

— Не знаю… И правда, незачем. Но всё-таки…

— Я всё равно не буду разговаривать с Олегом.

— Почему? — немного беспомощно спросил Николай.

— Пусть все идет, как идет, — колыхнулась Анна, глядя на его обмотанный шарфом гусиный кадык.

— Ну что ж…

Вдруг Николай, повинуясь какому-то нелепому прыжку душонки, нагнулся и облепил своим влажным ртом маковые губки Анны. Та замерла на секунду, потом подавилась, оттолкнула его и безумно вытаращилась, утираясь.

Николай стоял, закрыв глаза.

Анна развернулась и зашагала прочь, всё ускоряя шаг, пока не перешла на бег, мелкий и по-женски неловкий.

Николай остался неподвижен.

*

Я задолбался «писать» эту полусонную муть, выпил водки и, наконец, уснул глубоко.

*

…мне снился сон. Один из тех снов, потных и судорожных, которые заставляют радоваться после пробуждения самому паршивому серозному и свинцовому дню.

Снилось, что я танцую в своем кабинете танго ⁶.

Партнерша — сухая, неумело размалеванная старуха в коротком красном платье, — постоянно сбивается, глупо улыбаясь при этом, и наступает мне на ноги. Из ног моих торчат рукоятки двух ножей, белые брюки залиты кровью. Я прихрамываю.

По полу рассыпана колода карт.

— Какой прекрасный костюм у вас, молодой человек! — дребезжит старуха. — Да-да, какой прекрасный, замечательный белый костюм! А между прочим — я мертва! — игриво шепчет она в мое ухо.

— Я знаю, — мне невыразимо противно, и я кривлюсь от отвращения.

А на диване сидит мой двойник и с улыбкой наблюдает, куря трубку и поглаживая колено. Он абсолютно гол.

Танцуя, пара постепенно приближается к открытому окну. Когда оно оказывается совсем рядом, я вдруг подхватываю тщедушное тело старухи, вышвыривает его вон и с ужасом наблюдаю ее медленное падение.

Старуха бесшумно опускается за землю, взметнув в воздух огромное количество желтых листьев, которые плавно устремляются в небо. Оттуда, в свою очередь, начинает идти крупный ленивый снег.

Я хохочу, заглушая бьющегося в рыданиях двойника. С каждым судорожным вдохам десятки снежинок устремляются мне в горло, вырываясь обратно с новыми взрывами сумасшедшего хохота.

Стук в дверь.

Я резко обрываю смех и оглядываюсь. Двойник исчез. А дверь… Дверь совершенно изменилась. Из белой она превратилась в грязно-серую, старую и ободранную. Откуда-то взялся на ней номер… И что самое странное, он совпадает с номером квартиры Башкана.

Я осторожно подхожу к двери и берусь за ручку.

*

Открыв глаза, я еще несколько секунд испытывал полное ощущение дверной ручки в ладони. Потерев ладонь об одеяло, я перегнулся через край кровати, нашарил пепельницу и сплюнул туда скопившуюся за несколько часов вязкую мерзость.

Дурацкий сон! Что бы он значил? Нет, с Анькой и Башканом понятно, примерно так бы я и написал (хоть и вычурно). Но старуха?

Постояв под душем, я оделся во все утреннее и подошел к зеркалу. На меня уставился холеный тридцатилетний ублюдок. Печать легкого утомления (на самом деле — мучительного безделья) и небритость только придавали шарма моей морде, интеллектуальной, как пенсне. Гм… «как пенсне…» надо запомнить.

Я поднял руку, чтобы откинуть со лба влажную прядь и рукав откатился, обнажив пересекающие вены шрамы. Да… Дурацкую шутку я отколол в юности. Чуть не сдох тогда от инфекции…

Выйдя из квартиры, я прислонился ухом к двери Анны. Постучал — тишина. Ну-ну…

*

Заведя мотор, я подумал минуту, глянул на часы и решил…

…заехать на завод. Коленька подождет. А мне надо развеяться.

На проходной меня знали, поэтому не возникло никаких проблем: кивок, пустячок и дело сделано. Спотыкаясь о трубы, кучи мусора и прочую дребедень, я пробрался к литейному цеху.

Повесив в раздевалке плащ, я надел поверх пиджака спецовку, помочил и нахлобучил шапку с защитными очками, взял рукавицы и двинулся к печам. Здесь как раз готовились разливать металл. Успел…

— А! Чего, целку ломать пришел? Опять у нас сухарь отбивать? — шутил Хромой, здороваясь со мной.

— Угу…

— С бабой, что ли, поругался?

— Да нет, так просто.

— Ну-ну… Боб, дай ему лом. И поучись, кстати…

Я взял ломик и начал осторожно разделывать отверстие.

Было очень жарко, к тому же я почти ничего не жрал, и у меня кружилась голова, но я стиснул зубы и продолжал. Наконец, глаз у печи покраснел.

— Путём! — закричал я и отбросил лом.

Вшестером мы подняли пробойник и начали долбить стенку. Несколько минут сухого мата — и в глотку разливочного ковша ударила струя стали. Мы поспешно отскочили.

— Уф… — выдохнул Хромой, утираясь. — А ты бы возвращался на завод, Олег! Чего тебе книги писать? А у нас весело!

Ребята засмеялись.

— Да нет, я уж как-нибудь попишу.

Я постоял еще минуту, простился и ушел…

*

…Нет, я не поехал на завод. Я никогда не работал на заводе. Я не знаю, как варят сталь. Я поехал к Башкану.

*

Я ПОДЪЕХАЛ к дому Башкана за десять минут до срока и, припарковавшись, остался сидеть в машине. Закурил, расслабился…

«Интересно, которое окно — его? Ведь наверняка сейчас пялится, отодвинув занавесочку… Я или не я подъехал? Пялится, жмется, занавесочку потной ручонкой мнет… Ждет, бедняга… Да я это, я…»

Я раздавил окурок, выбрался из машины и зашагал к подъезду, перепрыгнув по пути ручей.

В окне шестого этажа мелькнула тень. Я не ошибся: Башкан действительно наблюдал за мной. Вот только занавесок на окнах у него не было.

*

Пройдя пять этажей, на шестом, наконец, я увидел нужную мне дверь, подошел и уже занес было руку, чтобы постучать, но передумал и опустил ее. Просто сказал:

— Открывай!

Дверь открылась, и я шагнул в полутемную прихожую. Удивительно, кстати, почему все прихожие так одинаково полутемны и мрачноваты? Ан, нет. У женщин — нет. У них прихожие полутемны по-особому — на какой-то грустно-интимный лад. В женской прихожей трудно ударить ножом или получить его в собственное брюхо. Там полумрак используется в… известных целях. Женский полумрак ни на что другое не пригоден.

Какой именно оттенок у здешнего полумрака, я не разобрал. Вспыхнул свет, брызнули многочисленные зеркала… Башкан сжал мою руку сухими лапками и тихо промолвил, заглядывая мне в глаза:

— Здравствуй, Олег…

*

То я, то Олег. То Олег, то я…

*

— …Спасибо, что пришел. Спасибо.

— На здоровье, — я мягко высвободил руку. Снимая плащ, поинтересовался:

— Как жизнь? И зачем у тебя здесь так много зеркал? ⁷

— Ко мне редко кто заходит…

— Не понял…

— Понимаешь, когда много зеркал, кажется, что в прихожей не один посетитель, а целая толпа.

— Остроумно. Куда мне пройти?

— Вот сюда, в комнату. Я пока поднос соберу.

Башкан заметно волновался.

— Лады.

Но не успел я сделать и пары шагов, как из-под вешалки метнулся большой черно-белый кот и вцепился мне в ногу.

— Ах, ты, с‑сука… — зашипел я, отшвыривая кота.

Из кухни высунулась кудлатая репа Башкана.

— Гломус! Ну-ка, на место!

Кот прыгнул на тумбочку и сощурился.

— Что это за имя такое — Гломус? — пробурчал я, потирая ногу. Сквозь белые носки проступили капельки крови.

— Гломус? — переспросил Башкан, возясь на кухне. — «Гломус» по латыни значит «клубок».

— Ты знаешь латынь? — удивился я.

— Да нет… Вычитал где-то.

Башкан появился с подносом в руках. На подносе стояли чайник, два стакана и вазочка с дрянненькими конфетами. Я уступил дорогу.

В комнате Башкан поставил поднос на столик и указал мне кресло с засаленными плечами:

— Присаживайся, пожалуйста.

Сам он уселся напротив в такую же темно-зеленую рухлядь и уставился на меня. Я снисходительно прищурился на него. Наконец, Башкан сказал, по-собачьи накренив голову:

— А ты хорошо выглядишь, Олег.

— Спасибо, ты тоже.

Башкан был все в том же тошнотворном свитере и мышиных штанах.

— Я тоже… — в глазах его чиркнуло.

Они разглядывали друг друга еще несколько секунд. Башкан спохватился:

— Да, чай… Или, может, кофе?

— Угу. Итальянский каппуччино.

Я был уверен, что для Башкана это будет пустым звуком и вызовет замешательство. Однако тот спокойно поднялся и сказал:

— Сейчас. Ты пока можешь порыться в книгах или просто осмотрись. Чтобы всё было по правилам.

— Что значит «по правилам»? — крикнул ему вслед я. Не дождавшись ответа, принялся действовать «по правилам».

В квартире Башкана была только одна комната. Стены слева и напротив двери представляли собой один сплошной стеллаж, уставленный книгами. В углу, образованном этой стенкой-стеллажом, стоял письменный стол с дешевой лампой. Полировка на нем пошла старческими трещинами. Слева от окна — платяной ширпотребовский шкаф с залапанными дверцами. Ни ковров, ни штор… На зеленых кабинетных обоях — светлые квадраты, оставшиеся на месте снятых картин. Стул у окна. На пыльном подоконнике — грубо сработанная игрушка: лодка с одной мачтой и пыльным парусом из носового платка. Днище лодки было грязное.

В общем — не густо, мягко говоря.

«Интересно, где он спит? Даже дивана нет… — подумал я и скрипнул половицей, подходя к стеллажу. — Ба, какие книги! Да‑а…»

Тут было все подряд: собрания классиков — и наших, и забугорных, — дореволюционные издания (от дешевеньких приложений до дорогих коллекционных), учебники языков, словари…

Порождения всех сколько-нибудь интересных течений литературы топорщились здесь своими корешками.

Однако…

— Любуешься? — Башкан подошел к Олегу и протянул ему чашку. — Твой кофе…

— Удивляюсь, — я отхлебнул. — Умм! Настоящий каппуччино!

— А как же… Конечно, настоящий. И чему же ты удивляешься?

— Ну… Твоей эрудиции удивляться преждевременно, посему удивляюсь пока только обилию книг. Ты все прочел?

— Ты знаешь… — протянул Башкан и провел в задумчивости по корешку особенно толстой книги.

— Что я знаю?

— Что? А… Понимаешь, у меня к книгам странное отношение. Вот захожу в магазин, вижу хорошую книгу — и не могу устоять, покупаю. Последние деньги трачу. А прочитать сил не хватает, желания… Не могу. Но кое-что, конечно, прочел. Тебя вот всего перечел. Вон — тобою полка занята.

Башкан пассивно нервничал.

— Так уж и вся полка? — улыбнулся я.

— Ну, не вся… Да что это мы стоим? Садись!

Уселись. Я закинул ногу на ногу, задев при этом Башкана по коленке, и отхлебнул кофе. Пил я большими глотками и с видимым наслаждением. Исчезла даже присутствовавшая вначале легкая брезгливость (не в моем вкусе обстановочка, не в моем).

— Не вся… — повторил Башкан. — Но там и чужие, — с твоими иллюстрациями. Кстати, ты бросил рисовать?

— Ну, бросил… Тебе-то что?

— Да нет, ничего… — заерзал Башкан. — Просто… интересно. Почему?

Я поставил чашку и закурил.

— Ну, если тебе так уж интересно… Решил, что писать свои глупости легче, чем иллюстрировать чужие. Так оно и есть.

Я поискал глазами пепельницу. Ее не было. Пожав плечами, я стряхнул пепел на пол. Башкан кивнул — можно.

Всё это время он пялился на меня, иногда вытирая запотевшие ладони о штаны.

Готовился? Возможно.

— Почему — глупости? Ты хороший писатель!

— Ну-ну… Ты мне льстишь. И вообще… Глупость… Глупости не существует. Глупость — это умная мысль, сказанная не к месту.

— Интересная мысль.

— Ты — тонкий ценитель. И, может быть, перейдем, наконец, к делу? Зачем я тебе понадобился?

— А может, сначала просто посидим, поговорим?

— После поговорим. Выкладывай.

— Ну, хорошо, — подумав секунду, вздохнул Башкан и посмотрел на меня мгновенно выцветшими глазами. — Выкладываю: я пригласил тебя сюда, чтобы убить.

*

— Убить? Меня?! Ты? — я расхохотался. Окурок пулей вылетел у него изо рта и попал Башкану в грудь. Посыпались искры. — Ты… Меня… Ой, не могу! — Олег хохотал, не в силах остановиться.

Башкан между тем поднялся и снял с полки большую книгу (ту самую, что раньше привлекла его внимание). Усевшись, положил ее на колени и раскрыл. Оказалось, что это шкатулка.

Я наконец успокоился и принялся следить за его манипуляциями, всё еще всхлипывая и утирая слезы.

Вынув сверток, Башкан отложил шкатулку и аккуратно развернул холст у себя на коленях. В нем оказались пистолет и два магазина к нему.

— О! Можно посмотреть?

— Что? Пистолет? — нахмурился Башкан.

— Да нет! Дались мне твои железки… Холст. Дай пощупать.

Башкан осторожно вытянул его из-под оружия и протянул мне.

— Гм… Хороший… Меленький, частенький… Жаль, что я не живописец. Выпросил бы, — проговорил я, возвращая отрез Башкану, который вновь расстелил его на коленях и положил сверху оружие. — Ну и что ты разложил передо мной эту пукалку? Дуэль, что ли, предлагаешь? Повод?

— Дуэль? Дуэль… — Башкан задумался, всерьез взвешивая это предложение. — Нет, дуэль не подходит.

— А зачем тогда? Похвастаться решил? Вижу — новенький. В смазке. Дорогой?

— А?

— Сколько это барахло стоит?

— А‑а… Семьсот долларов.

— Гм… Забавно, — я улыбнулся.

;»>— Что?

— Да нет, ничего… Просто я подумал: как по-разному люди могут распорядиться одной и той же суммой. Недавно моя женщина взяла у меня именно семьсот долларов, и знаешь, зачем? Чтобы отправить свою старуху в какой-то долбанный круиз! Вот как большие дяди и тети распоряжаются деньгами. Учись, Коленька.

— Хорошо, учту, — Башкан с интересом посмотрел на меня. — А ты что, и вправду совсем не боишься?

— Да пока вроде нечего. Я же не долдон, и вижу, что пистолет не заряжен — обойма не вставлена. И вообще — из-за чего весь этот балаган? Ведь я пришел, чтобы в чем-то помочь тебе. За этим ты меня звал, кажется?

— За этим… И ты поможешь мне.

— Чем же?

— Ты станешь моей первой жертвой.

— Ай, как почетно! Зюзя! Утри сопли!

Я закурил и взял из вазочки карамельку.

— Довольно, Олег. Это не шутка. Выслушай меня…

— Я слушаю, слушаю… — я попытался развернуть конфету, но прилипший фантик не отрывался. Тогда я сунул конфету в рот вместе с бумажкой и разгрыз ее.

— …Выслушай меня… Жизнь моя не удалась… (я кивнул, валяя конфету во рту) …я слаб, одинок. У меня никого нет, кроме книжек и Гломуса. Мне долго казалось, что жизнь моя не имеет смысла. Я пытался покончить с собой, ты знаешь… Сам спас меня тогда… И потом не раз… У меня никогда не было ни жены, ни детей…

— Подумаешь… — я выплюнул разжеванный фантик на пол.

— В общем — я сломался. Долго болел…

— Ты слаб. А слабость не остается безнаказанной. Она агрессивна.

— Да, не остается… И если бы…

— И лучше б ты не выздоравливал. Не следует лечить больного, если ему некуда вернуться.

— …если бы не твои книги, я бы не выжил. И за это — спасибо тебе. Я ждал каждую твою книжку, как праздник, радовался за тебя… Возможно, ты даже гений, Олег.

— Брось. В мире, где слово «гений» давно стало шутливым, не может родиться ни одного гения.

— Подожди… Да… Я радовался, собирал о тебе всё, что можно… ты для меня — всё. И вот теперь…

— Теперь ты хочешь меня шлепнуть.

— Ты будешь моей первой жертвой.

— Первой? Ты что, и дальше собрался практиковать?

— Ты подобрал очень точное слово, Олег. Именно — практиковать. Оказывается, на это очень большой спрос!

— Ты хочешь стать наемным убийцей? — спросил я, сдерживая хохот. — Вот это да!

— Не совсем наемным… то есть, да. Наемным убийцей. Только… Понимаешь, очень много людей хотят уйти из жизни, но их многое удерживает. Кого — страх, кого — вера… И я буду помогать им принять смерть. За деньги.

— Может, еще и за идею?

— В какой-то степени… да.

— Все это чудесно, хотя и не очень оригинально, только я‑то здесь причем?

У меня все хорошо, и в твоих услугах я не нуждаюсь. В крайнем случае — сам как-нибудь… Опыт есть, ни страха, ни веры не наблюдается… Я‑то на кой ляд тебе понадобился?

— Ты поможешь мне нажать на курок.

— У тебя что, пальчики не гнутся?

— Дело не в этом… Для первого раза мне не обязательно убить. Главное — сам факт того, я нажал на курок. Смотри, что я придумал…

Башкан взял обе обоймы и показал их мне:

— Смотри — они обе пусты. Я вставляю в одну из них патрон — всего одни патрон… — он вынул патрон из кармана и вставил его в магазин. — Видишь? Теперь делаем вот что…

Мой взгляд становился все напряженней. Я нервно затянулся и выпустил дым вниз.

— …от что… — Башкан положил магазины в шкатулку и потряс их там. (Раздался резкий шорох. Я поморщился). — Вот так. Теперь я вытаскиваю одну из них, не глядя, и засовываю в пистолет. Видишь? — он щелкнул обоймой. — Есть ли там патрон или нет — мы не знаем. Я передергиваю затвор — и отправляю патрон, если, конечно, он там есть, в ствол. Обойму я вынимаю… — Башкан бросил обойму обратно в шкатулку. — Вот и всё. Есть ли патрон в стволе или нет — мы не знаем. Может — да, может — нет… Это не главное. Главное — смогу ли я нажать на курок.

— С предохранителя сними, недотепа… — посоветовал я мрачно.

— Ах, да… спасибо… — Башкан щелкнул предохранителем и наставил пистолет на меня. — Вот и всё.

— Вот и всё… Ах ты, засранец! Под Воланда «косишь», да? Коты, пистолеты… Ничтожество! Да я тебе сейчас эту пукалку в анус заверну, фуфло несчастное!

— Тихо, Олег. Да! Я фуфло. Я ничтожество! И именно по этому, поэтому… слышишь? Поэтому ты мне ничего не сделаешь. Я для тебя — пустое место, ноль. Ты просто не можешь себе представить, что я способен на убийство! Ты не веришь, что я нажму на курок. Потому, что ты — сильный, а я — нет. Я и сам в это не очень верю…

Мне эта мысль явно понравилась, и я успокоился.

— Да, ты прав, — помолчав, сказал я. — Я бы мог развернуть тебя к Солнцу, как Буцефала ⁸, но не стану этого делать. Посмотрим, как ты просрешься. Но все-таки — почему я? Никого другого, что ли, не мог найти? Почему я?

— Я не все тебе сказал… Тут есть еще один момент. Видишь ли, для первого убийства мне нужен хоть какой-то повод. Обида, унижение…

— Тебе не хватает, что ли, всего этого?

— Дай договорить. Конечно, хватает. Но это не задевает меня. То, что меня унижают посторонние люди, всегда мало волновало меня. В моей жизни была только одна крупная обида. И нанес ее именно ты.

— Я?! Когда?

— А помнишь, — в детстве… (я снова поморщился.) …Нам лет по одиннадцать было… Я стоял и смотрел на улицу, высунувшись из окна. А ты… Ты плюнул мне на голову сверху. И засмеялся. Плюнул и засмеялся. Ты, — мой единственный друг.

— Да-а‑а… — протянул я, после паузы. — Конгениально. Здесь, оказывается, суд.

*

— Но ты не оригинален, Чуня, — я погладил трущегося о его ногу Гломуса и посалил на колени. Кот не сопротивлялся и свернулся клубком, оправдывая свою кличку. — Что-то подобное я уже где-то читал. Стивенсон и этот… Акунин что-то тоже про декадентство. Клуб самоубийц — вечная тема. Стыдно даже.

— Плевать. Ты читал, а я живу.

— И я живу. Только… — я глянул на часы. — Сколько мне еще осталось?

— Не смотри так часто на часы. Вспомни, что ты сам об этом писал… «Если слишком часто смотреть на часы…»

— «…Они сами начинают смотреть на вас», — закончил я. — Да, ты действительно меня штудировал.

Я откинул голову на спинку кресла и пустил дым вверх, давя окурок о половицу. Помолчал, прикрыв глаза…

— Ты мне вот что скажи…

— Да? — Башкан опустил руку с пистолетом на колено.

— Какого хрена ты находишь в моих книгах? Я ведь довольно-таки злой ребенок! Что тебе в них нравится?

— Они мне не нравятся. Я без них не могу жить. Я испытываю к ним… какое-то болезненное влечение. Они делают меня. Я завишу от них, как зависел от тебя всю жизнь. Они — это ты. Твое слово для меня — закон.

— Ай-яй, как скверно… И как интересно! — вдруг оживился я. Помолчав, спросил:

— Так значит, ты абсолютно веришь мне? Я для тебя — абсолютный авторитет?

— Да. И это всегда мучило меня. Это вредно. Так нельзя.

— Дурак! — с чувством бросил я. — Господи, какой же ты дурак, и как я завидую тебе…

— Ты? Мне?! Почему?

— У тебя такая возможность… Впрочем, я лучше покажу тебе. Ма-а-аленький фокус. Только собери все свое рабство. Уж постарайся, любимый… Итак… Дважды два — четыре, верно?

— Да.

— Ты мне веришь?

— Верю…

— Гм… Масло масляное, так?

— Да…

— Хорошо. Человек может летать. Верно?

— Д‑да…

— Ты мне веришь?

— Верю…

— Ну, давай. Лети, — просто сказал я.

Башкан оторвался от кресла и повис в воздухе, уронив пистолет.

*

Светило летнее утреннее солнце. Мне лет шесть. Учился летать, прыгая с дивана и нелепо размахивая руками. У меня ничего не получалось, я падал то на колени, то на бок, но упорно продолжал свои попытки…
Наконец упал особенно неудачно и разбил нос. Застонав, зажал нос руками, а капельки крови сочились между пальцами и падали на пол.
Тут раздался щелчок замка, открылась входная дверь. Я выбежал в прихожую и зарылся лицом в мамину белую блузку. Мама поставила сумки и запрокинула его голову назад. На блузке остались алые пятна.
— Ты чего ревешь? Как это тебя угораздило? Ты зажми, зажми нос, чтобы кровь не шла…
— Я летал… — гнусаво прохныкал я.
— Вижу, как ты летал! Мордой об пол! Дуралей! Разве не знаешь, что люди не умеют летать?
— Почему?
— Ну, не знаю. Не научились.
— Но я же учился…
— Ты лучше падать научись — больше пригодится. Летать все равно не сможешь.
Она погладила меня по голове.
— Ну, идем успокоимся, умоемся и будем есть арбуз. Красный — распрекрасный, вкусный — превкусный…

*

…нив пистолет. Глаза его стали безумными, из полуоткрытого рта потекла слюна и капнула на рукоятку оружия. Я наблюдал за ним с какой-то странной смесью презрения и мучительной зависти. Наконец, проговорил:

— Ну, ладно, хватит. Довольно. Садись.

Башкан плавно опустился на место, бледный, как смерть. Повисло молчание. Я смотрел в пол, покусывая губы.

— Но… как? Как?! Почему? — ошарашено выдохнул Башкан.

— Что? А‑а.. Это… Всего лишь мое присутствие, твоя вера в меня, в мое слово и мой приказ тебе, — рабу. Пустяки.

— А… ты сам… можешь?

Я принужденно засмеялся:

— Нет. В тот-то и дело. Для меня ни существует ни одного мало-мальски сильного авторитета, даже себя самого. Нет легкости, пустоты душевной, которая и есть ее высшая чистота. Я — Хозяин.

— А бог?

— Ха-ха! Посмотрю я, как ты поднимешь свою задницу на одной только вере в бога! Бог — это хорошая штука. Но мы-то живем среди людей! Что это за хозяин, который дает о себе забыть? Ждет где-то там… — он ткнул пальцем в потолок ⁹. Потолок был весь в пыли и кровавых плевках. (Любят комары Колю, любят…) — В этом победа и беда религии — нет прямого контакта с богом, а посему — полной веры. Мы не слышим его голоса, не видим его глаз ¹⁰… Он, видите ли, везде! С точки зрения микроба, сидящего на мне, я тоже везде. Только он сидит у меня в… Все мы рабы. И счастлив тот раб, который нашел своего хозяина, но несчастен тот хозяин, который видел, как летает его раб. Да‑а… — я прикрыл глаза. — «Почему люди не летают…» А потому, Катя, что им приятна собственная тяжесть, основательность… — бормотал я все тише. Силы покинули меня. На ум пришли слова Христа: «Прикоснулся ко мне некто, ибо я чувствовал силу, исшедшую из меня»… Я захотел усмехнуться, но сил не хватало даже на улыбку. Откуда-то издалека донеслись слова Башкана: «Красиво! Как красиво!» «Дурак!» — подумал я, проваливаясь: «Дурак! Красиво… о… а это кто? Анна? Это ты, Анна? Нет… это … это… Как давно это было… Красиво… А помнишь, милая? Ты спросила меня… Да… спросила… почему… почему мы так боимся… было темно, горела свеча, мы только что любили друг друга… ты спросила»…

*

— Почему мы так боимся красоты?

— Потому, что она близка к совершенству.

— А почему мы боимся уродства?

— Потому, что оно близко к завершенности.

— Почему мы принимаем и даже любим среднее?

— Смелые люди с улыбкой давят прыщи, смотрясь в зеркало. Брызжет гной, сочится кровь…

— Почему же мы не принимаем и даже ненавидим среднее?

— Трусы и безумцы боятся зеркал, ибо они не отражают, а показывают их.

— Так значит, надо любить серость?

— Кто говорит, что среднее — это серое, отрицает существование иных цветов, кроме черного и белого.

— Это правда.

— Нет. Белое заключает в себе всю гамму, черное поглощает. Вот гармония.

— Тогда в мире останется только черное!

— Возможно. Но заключающее в себе все.

— Это ужасно!

— Сколько нот в гамме?

— Восемь…

— Восемь белых. Черные же — полутона между ними. И без них нет музыки. Нужно только уметь играть, избегая диссонансов.

— Для этого надо учиться!

— Для этого требуется только боязнь резкости и фальши. И еще — смотреть на одиноких детей и повторять все, что они делают. Кстати, любимая… Не задавай так много вопросов — это право принадлежит только детям. Человек теряет право на вопрос, когда сам дает первый ответ. Просто люби меня, и пусть ржавеет наше золото.

— Я люблю тебя.

— Я люблю тебя, милая.

— Я люблю тебя…

— Я…

*

— А? Что? — я очнулся и сощурился, не понимая, где нахожусь.

— Может, приляжешь?

— М‑м… нет, — помотал я головой и уселся поудобней. — Черт!… Гломус! У меня все ноги затекли! Слезай! — я сбросил кота на пол, но тот вернулся и преданно ткнулся лбом в мою грудь. Я развел руками и погладил его. Затем вынул сигарету и закурил. — Прилечь, говоришь? Нет, спасибо. Да у тебя и негде…

— Ну, почему же! У меня раскладушка. Вон, за шкафом.

— Ты что, спишь на раскладушке? Идиотизм. Ты что, художник?

— Зато ни одна женщина не останется, если ей негде разбрыкнуть свои ноги.

— Остроумно и по-гиперборейски. Хвалю, — я похлопал Башкана по коленке.

— Смешно?

— Очень. Подними, кстати, пистолет. «Чтобы все было по правилам.» И давай… Быстрее. Мне нехорошо.

— Принести тебе что-нибудь? — Башкан поднял пистолет.

— Нет. Я просто устал. Смотри — уже глубокая ночь, а ты меня мурыжишь до сих пор, скотина… Хочу домой. Отнеси меня в мою комнату… — я опять «поплыл». Мне вдруг в самом деле захотелось в свой, еще недавно ненавистный, кабинет. Я ясно представил, как отворяет дверь и… вот он. Слева, в углу, — первый стол, дешевый, старый, с расшатанными ножками. Перед ним, в самом углу — сухое дерево, с ветки которого свисает на проводе электрическая лампочка в жестяном плафоне. Как приятно печет она затылок, когда работаешь по ночам… Старый кожаный диван, — гостеприимный добряк, хотя и враждебный временами… А над ним — бабочки, бабочки, бабочки… Распятые за стеклом и все-таки — дерзко прекрасные. И альт, висящий на гвоздике среди них. Ржавый раструб смят и выворочен.

«Странно», — думал я: «Почему люди не любят старых вещей? Ведь они несут на себе отпечаток времени… Умный народ японцы, умный и красивый»… и Набоков прав — бабочки лучше всех…

Вот второй стол, слева от окна… Дорогой, антикварный… С сукном и тяжелым прибором… Над ним — фальшивое окно с треснувшим стеклом и черной рамой… Чтобы повесить его, пришлось сравнять угол комнаты кирпичной кладкой. «Как давно я не видел ничего в этом окне… Но теперь все будет иначе! Я чувствую — все будет иначе! Только бы попасть туда — за стол… Но кто сидит за ним? Анна? Что ты здесь делаешь? Читаешь? У тебя слезы… Почему ты плачешь? И почему так светло… Боже, как светло… Мама…»

Закрутило.

*

Вечерело. Маленький я стоял у окна и пил из стакана молоко, заедая его булкой. Вдруг что-то во дворе привлекло мое внимание.
Яркая, немигающая точка в траве.
— Звезда! Звезда упала! — еле слышно и восторженно прошептал я.
Торопливо поставив стакан на подоконник и сжимая в руке недоеденную булку, я ринулся за дверь и, прыгая через три ступеньки, выскочил на улицу.
С радостным замиранием сердца подошел к тому месту, куда упала звезда…
Никакой звезды. Просто бутылочный осколок.
Велико было мое разочарование. И…

*

КОГДА я снова открыл глаза, близилось утро.
Башкан дремал, не выпуская из рук оружия. Я смотрел на него минуту, потом грубо пнул его по коленке.

— Эй, ты, убийца! Разуй глаза!

Башкан проснулся и устало посмотрел на меня. Губы его дрогнули.

— Ты собираешься меня убивать? Или мне можно идти? — насмешливо спросил я, поглаживая кота. Гломус подставил ему шею, «прося» почесать. Я исполнил его желание.

— Не, Олег. Тебе нельзя идти. Я…

Но я не слушал его. Я разговаривал с котом:

— Ах ты, Гломус-Гломус! Какие у тебя умные глаза! У‑у-у… Не то, что у твоего засранца-хозяина. У него глаза — два плевка. Знаешь, когда боженьке в рот попадет нечто скверное — он сплевывает. А то и дьявол постарается, да? Да‑а… Как там я написал? «Прежде чем жить, разберись, что у тебя в душе — искра бога или плевочек дьявола.» Да‑а… Так я написал. Ну, тебя, Гломус, это не касается. Ты умен. Говорят, вы, кошки, не поддаетесь дрессировке. Это — уже признак ума. А ваши глаза? Вы смотрите сквозь человека и видите бога. Или, может, бог смотрит на нас глазами кошки? Как ты думаешь? Черт… Что-то это все мне напоминает… Ах, да… кумир детства — Овод. Этель Лилиан Войнович¹¹, —я процитировал, намеренно заикаясь: «Н‑нет, к‑котик, мы не им-меем п‑права умирать только потому, что это к‑кажется нам наилучшим в‑выходом». Эх, молодость, молодость… Так что ты там мямлишь, Зюзя? — обратился я к Башкану.

— Я говорю: ты не можешь идти. Надо ставить точку.

— Ай, сколько пафоса! И откуда это у тебя берется? Ну — давай. Ставь. Если тебе интересно — я боюсь. Честно.

Башкан медленно и несмело поднял левую руку с пистолетом и направил ствол мне в лицо. Рука мелко подрагивала.

Я побледнел и судорожно сжал горло кота. Тот забился, пытаясь вырваться, но я, сам того не замечая, держал его мертвой хваткой, хотя Гломус царапал в кровь.

Я не был напуган, — нет. Я был дьявольски напряжен.

Прошли долгие десять секунд. Выстрела не было. И тут, неизвестно зачем, я… перекрестил Башкана. Взглядом. Лоб — живот — правое плечо — левое …

Башкан нажал на курок.

*

Раздался тупой щелчок и отражатель выбросил патрон. Башкан поймал его правой рукой, поднес к глазам и сказал очень спокойно:

— Осечка.

*

Из левой ноздри Олега капала кровь.

Когда щелкнул боёк, словно раскаленная игла воткнулась в его левый глаз, и он заплыл — полопались сосуды. Заломило голову. Он захотел поднять руку, чтобы утереть нос, но никак не мог разжать сомкнувшиеся на горле кота пальцы. Пришлось помогать другой рукой.

Когда Олег, наконец, поднялся, труп Гломуса упал ему под ноги.

Пошатываясь и роняя кровавые капли, Олег поплелся в прихожую. Башкан отложил пистолет и последовал за ним.

*

Я стоял, опершись о косяк, и смотрел на свои многочисленные отражения.

Тут произошла невиданная вещь: отражения вдруг дружно улыбнулись и, повернувшись, начали медленно удаляться вглубь зеркал, попутно сбрасывая с себя одежду, пока не остались вовсе голыми.

Я обернулся к Башкану. Тот пожал плечами и улыбнулся:

— Спасибо тебе. Ты очень помог мне. Спасибо, — он протянул руку.

Я глянул на нее и мрачно сказал:

— Оставь. Рука, спустившая курок, недостойна пожатия.

— Но я спустил курок левой рукой! — снова улыбнулся Башкан.

Я прошел мимо пустых зеркал и открыл дверь.

— Постой, Олег! А плащ, шляпа?

Дверь за мной захлопнулась.

*

Я начал медленно спускаться по лестнице.

В квартирах хором загалдели будильники.

Если бы не они, я, возможно, различил бы телефонный трезвон в квартире Башкана и услышал бы последовавший за этим разговор:

— Да! Здравствуй, Анна. Да-да-да, все в порядке, не волнуйся… Конечно, обе обоймы были пусты, никаких патронов… Думаю, да. Всё изменилось… Да… Он очень устал. Встречай его, девочка… Тебе спасибо… Прощай. Встречай его… Всё.

*

Но Олег не слышал этого разговора, как не чувствовал холода, не видел дороги, несущейся ему под колеса…

Да нет, все в порядке. Просто — он действительно очень устал.

*

Я вошел к Анне, снял башмаки и, стараясь не шуметь, на цыпочках прокрался в спальню. Анна, одетая, лежала на диванчике и, казалось, спала.

Я встал перед ней на колени, наклонился и поцеловал ее.

На мою голову легла теплая рука, и я услышал нежный шепот:

— Ложись, Олег. Ложись, милый, рядышком.

Я помотал головой и вдруг заплакал, как ребенок, радостно удивляясь себе. Ведь я так давно не плакал…

А рука, глядя по голове, не утешала, нет… Ласкала.

— Ну, что ты, Олежек? Что с тобой? Ты устал? Ну, ложись, ложись… Не хочешь? Хочешь к себе? Ну, давай я отведу тебя…

Я закивал головой и поднялся, утирая слезы и беспомощно улыбаясь.

Я мог бы идти сам, конечно… Но как приятно было почувствовать себя слабым и беспомощным! Открытым, как ребенок… Самоустраниться и Чувствовать…

И я оперся о руку Анны.

*

…Оперся на руку Анны, и та повела его…

Слезы сохли у него на лице, было тепло и радостно.

Ноги передвигались, как колоды, болела голова, болел глаз, болели руки…

Но — наплевать.

Тепло и радостно.

Спать, спать…

Они вошли в кабинет, Анна подвела Олега к дивану, он лег и свернулся калачиком, засыпая…

А она присела на краешек и зашептала ласково, перебирая его волосы ¹²:

— Спи, Олег, спи, любимый мой. Все будет хорошо. Все у тебя будет хорошо, просто замечательно. Ты выспишься, откроешь глаза и узнаешь, наконец, что такое радость пробуждения, и какой он теплый, — земной шарик, — когда держишь его на ладошке. Это так приятно! И уже не надо будет обманывать меня, подбрасывая старые черновики. Ты будешь писать — легко, свободно, удивленно… Макни в меня свое перо и пиши, Олег. И пусть каждая строка будет красной, потому, что это — кровь моя. Спи. Кавычки пока закрываются.

Олег спал.

Анна поднялась и тихо вышла из комнаты, прикрыв дверь.

Всходило Солнце.

ЭПИЛОГ

Я СЛЫШАЛ, как Анна что-то говорит мне, но прислушиваться не было сил. Перед глазами мелькали какие-то картинки, хлесткие и короткие, как пощечины…

Вдруг и я ощутил себя стоящим посреди кабинета. Было очень светло, и я чувствовал какое-то радостное ожидание. Оно не было томительным, напротив, — меня наполнили покой и уверенность.

Тут я заметил странное сияние, исходящее от фальшивого окна над моим столом. Я подошел… Господи!

В настоящем окне был сопливый апрель, хилый, как выздоравливающий чахоточный. А там…

Там деревья росли сквозь сугробы, веселые дети катались на санках, летали дивные птицы, плескалось море, распускались цветы…

Я радостно расхохотался, книги вздрогнули и посыпались с полок. Некоторые раскрылись, и я увидел, что листы в них чистые. Я снова рассмеялся, бросился к столу… За спиной у меня зазвенели сброшенные стеной рамки с бабочками, стекла на них разбились, и бабочки… бабочки взмыли вверх и закружились, закружились по комнате, сея разноцветную пудру…

И бумага, лежащая на столе, была белой, ослепительно белой, раздражающе белой и чистой… Лежала и предлагалась: «Замарай меня! Замарай! Ведь ты об этом мечтал и этого хотел! Пиши! Пиши…»

Я улыбнулся, занес ручку, взглянул в чудесное окно…

Нет. Мне не нравилось за этим столом. Он был мертв. Он был давно мертв. Он был отвратителен. И это окно…

Я бы предпочел видеть в нем все ту же кирпичную стену, а не эти карамельные картинки.

Старушечьи фантазии. Фантазии болонки.

Я отложил ручку, оглянулся и посмотрел на другой стол — старый, расхлябанный. Он, как и прежде, стоял в темном углу, словно провинившийся запыленный уличный мальчишка. Его не касалась вся эта кутерьма.

Но сухое дерево с повисшей на ветке слюной электрической лампочки издавало странное потрескивание.

Я подошел.

На дереве лопались почки.

Шло время. Дерево зеленело, словно старый каштан из «Кентервильского привидения», бабочки вились над ним, а я все смотрел, смотрел…

Потом спохватился, сел за стол и вынул из ящика тетрадь… «Ласточка».

…И мне очень не хотелось просыпаться. Я боялся проснуться.

Но когда я проснулся, все было очень хорошо.

Почти конец.

Комментарии и дилетантские, но необходимые указания
по съемке некоторых эпизодов.

1. Пролог выполняет чисто условную функцию и не предназначен для использования в фильме.
2. Сцена начинается с ползущих по экрану цветных разводов (ряд наплывов). Камера делает отъезд, и становится ясно, что это — узоры на крыльях бабочек, вставленных в рамки. Камера продолжает отъезд, становится виден диван и спящий на нем Олег. Далее — произвольно. Никакой панорамы! Кабинет будет дан позже (вмонтирован в диалог Олега с Башканом).
3. «Анна-Луцианна!..» — Олег перефразировал строки из трагедии Шекспира «Гамлет». Реплика Луциана:
   «Рука тверда, дух черен, крепок яд,
   Удобен миг, ничей не видит взгляд.
   Теки, теки, верши свою расправу…»
   После этих слов Луциан вливает яд в ухо спящего короля.
4. Вага — выпиленная в форме дуги дощечка, к которой крепятся нити марионеток.
5. Башкан выбирается из «Победы» через ту же дверь, что и Анна.
6. Мелодия танго должна быть специально написана.
7. Один из возможных вариантов съемки этой сцены — установка камеры за полупрозрачным зеркалом. Тем самым исключается вероятность попадания аппарата в отражение.
8. Олег намекает на случай, произошедший с молодым Александром Македонским, когда тот усмирил необъезженного жеребца по кличке Буцефал (Бычья голова). Заметив, что животное пугается собственной тени, Александр развернул его против Солнца.
9. До этого потолок не давать, чтобы не «смазать» метафору.
10. Олег намекает на соответствующие строчки из письма Башкана.
11. Олег сознательно искажает фамилию писательницы Этель Лилиан Войнич.
12. Когда Анна начинает произносить свой монолог, камера медленно движется по беспомощно отброшенной за спину левой руке Олега. В кадре (крупно) оказывается ладонь — наплыв и панорама алфавита (в обратную сторону, от «я» до «а»). Снова наплыв — ладонь Олега. Он медленно сжимает кулак (словно зажимает в руке букву «а»). Отъезд к общему плану. В середине отъезда — звук закрываемой двери (Анна вышла). (В обоих случаях — движение камеры справа налево, чтобы не разорвать панораму.)

Дневник ничтожества.
(Дополнение, мало что объясняющее.)

От нашедшего.

Я нашел этот дневник на том месте, где должна была лежать моя шляпа. По идиотски звучит… Но ничего не поделаешь — это так. Разумеется, вы скажете, что это всего лишь обычная писательская отговорка. Мол, «это не мое, глупости не мои, я этого не писал, просто считаю своим долгом»…

Это не важно. Читайте. Довольно забавная штука. Я, во всяком случае, позабавился, хотя многие записи были вырваны или зачеркнуты, да и почерк у автора такой, что отдельные места не поддавались расшифровке. Но кое-что осталось.

Ознакомьтесь с этой интересной энцефаллограммой.
О. Г.

Запись I.

Никогда бы не подумал, что заведу дневник. (Правда, у меня есть смутное ощущение, что я уже вел его когда-то. Но когда? В детстве? Я не помню его. Да и было ли оно у меня?)

Итак, никогда не думал, что заведу дневник. Но вот пишу. Зачем? Не знаю. Но надо себя чем-то занять и отвлечь. Я ведь сейчас труп, глыба, «сыра земля». Почему? Вчера я поссорился с Анной. Нет, не поссорился — разошелся.

Дерьмо…

Произошла ужасная сцена. Я чуть не придушил ее в том дурацком подъезде. И придушил бы, пожалуй, но неизвестно откуда взявшаяся боль и слабость в руках отрезвила меня. Анна [обозвала]* назвала мня ничтожеством и ушла. И сказала, что я убил ее. Это меня пугает больше всего.

Вдруг она…

Впрочем, нет. Она слишком трусиха для этого.

Кошмар.

Я все-таки ужасно люблю ее. А она…

Нет. Хватит. Спать.

Запись II.

Господи, как хреново… Почему я никак не научусь пить? Вместо успокоения — сплошная блевотина. Есть же люди…

А она — сука, что ушла к этому…

О Боже, опять…

Запись III.

Пил целую неделю. Теперь чувствую себя, как… Не знаю. Плохо. И не черта не помогает. Писал только всякую хрень…

Брехня, что пьянка отрубает мозги. Киношно-книжная брехня и туфта.

Мозги ничем не отключишь, кроме пули… Лучше пусть все само…

Запись VIII.

Чуть-чуть оклемался, потупел. Только иногда, как подумаю о Них, готов все разорвать на куски. Особенно по ночам. Сплю ужасно. Вчера…

Запись X.

Чем бы заняться? Друзей у меня нет…

Книги? Они напоминают мне об этом козле. Не могу читать.

Ничего не могу делать.

Чем бы заняться? Вот, мать вашу…

Запись XI.

Вспомнил, как в детстве разгонял скуку: слежкой за кем-нибудь. Выбирал человека — случайного прохожего и шатался за ним весь день. А что, если попробовать? Хоть что-то…

Кстати, что интересно — это воспоминание пришло ко мне во сне. Словно нашептал кто-то. И пока это — единственное воспоминание детства. Сам Бог велел им воспользоваться. Спать охота. Это хорошо.

Запись XII.

Сейчас выпил на кухне полстакана холодной чайной заварки, тут же вспомнил Анну и заплакал. Я всегда после того, как мы трахались, пил холодную заварку. Скверно…

Запись XIII.

Болит морда. Это отрыжка вчерашнего происшествия, вконец испортившего мне настроение. Случилось вот что. Шел я себе мирно, никого не трогал, и вдруг до меня доскреблись два лба. Затащили в какой-то закрытый дворик…

Короче: если бы не подвернулась мне та арматурина — не знаю… Могли бы и прибить. Но это не главное. Все веселье наблюдал один мужик. Так, смотрел, не вмешиваясь. Когда я, отбившись от этих уродов, стоял, утирая кровавую муть с физиономии, он попытался шмыгнуть мимо. Я ухватил его за рукав.

— Ну ты и козел, мужик! Ты что, помочь не мог, что ли? Вот… — я хотел прибавить еще «пару ласковых», но он так глянул на меня, что мне стало не по себе, и я отпустил его. У него был… какой-то рыбий, застывший взгляд. Совершенно пустые, н е о б ъ я т н о пустые глаза. Жуть… И еще: этот крендель был здорово похож на меня, только намного [старше] старее. И […] усмехнулся […] в подъезд […]. Решено — буду наблюдать за ним. Надо развлечься. Вот только морда пройдет.

Запись XIV.

Забыл вчера написать — я познакомился тогда с одним парнем (он дал мне свой платок и помог добраться до дома). Сергей оказался добрым и простоватым. Мы с ним выпили по пиву, и он пообещал зарулить как-нибудь (оказалось, живем в двух шагах). Хоть кто-то появился.

Запись XV.

Поймал себя на том, что почти не думаю об Анне. Только перед сном, да по утрам, когда бабу надо. Это хорошо. Интересно, как она там? Ну, вот… Заломило…

Запись XVI.

Сегодня сделал первую вылазку к дому, где живет этот мужик. Полдня промудохался, пока дождался его. Надоело, решил было уходить. Но дождался. И ничего интересного из этого не вышло. Сел он в свою «Победу» и укатил.

Одет, как дворник, «Победа» эта задрипанная… Странный тип. Почему странный? Не знаю. Кажется.

Запись XVII.

Снилась Анна. Теперь — весь день насмарку. И снилась так по-дурацки…

Будто я опять в этом дворе, стою под деревом и слежу за подъездом. И тут появляется Анна. Но… У нее золотистые волосы (или белые?), пальто светлое, кажется… Она подходит, вглядывается мне в лица и говорит странные слова:

— Нет, это не он…

Потом разворачивается и уходит. Я окликаю ее, прошу, чтобы она вернулась, но тщетно. Она удаляется почти бегом и влетает в дверь, за которой я наблюдаю. А через минуту оттуда выгребает он. И — ко мне. Те же глаза, то же пальто дурацкое… Говорит:

— Где твоя мать?

— Что?

— К т о твоя мать?

И смотрит на меня своими рыбьими зенками. (Шарф красный у него, вспомнил сейчас.) Тут мне стало жутко, и я проснулся весь в мыле. Не пойду сегодня никуда. Нет, схожу — за бутылкой.

Э‑хе-хе…

Запись XX.

Да‑а, дела. Сегодня попросил Серегу узнать кое-что у того типа. Просто попросить его продать «Победу». Сам не знаю, зачем это мне понадобилось. Совершенно бесполезная просьба. Ну, так вот. Сижу я, Серегу жду. Проходит пара часов, он является…

— Ну, как? — спрашиваю.

Он как-то особенно смотрит не меня и молчит.

— Ну, ты попросил его продать машину?

— Да, — наконец, разорился он.

— Ну, и что?

— Тебе как, ответить точь-в-точь, как он?

— Ну, конечно…

И тут я получаю такой удар в живот, что валюсь на пол. Ни хрена себе…

— Вот тебе в точности его ответ. И впредь прошу мне таких поручений не давать. Сам шишки собирай.

И ушел, паразит. Да‑а… «Тут упала сиска плямо мишке в ёб, мишка исидился и ногою топ…» Ладушки. Но что-то в последнее время меня часто бьют. Не к добру это… Ладно, [не к добр] спать. Я уже «хороший». Сейчас блевать пойду.

Запись XXI.

Заходил Серега, помирились, выпили. То есть — это он выпил, я похмелялся. Смеюсь над собой — вот так становятся «аликами». И это в девятнадцать лет! Правда, Серый говорит, что я выгляжу на все двадцать пять. Но ведь это ничего не значит… Тем более, что иногда я выгляжу и на тридцать… И, что самое интересное — глупею и умнею соответственно, чувствую себя соответственно тому, на сколько выгляжу… Может, я инопланетянин? Ха-ха. Вряд ли. А вот что скотина и придурок — это точно. Правильно тогда Анна сказала. Черт… опять Анна.

Запись XXII.

Сегодня занял позицию часов в пять утра — захотелось узнать, когда этот субъект подымается. Стою, зябну. Светает еще еле-еле, но фонари горят, слава Богу, все видно.

И вдруг — идет! Домой! Спокойненько так — шарк, шарк… Пташка ранняя…

Я чуть с катушек не повалился.

Однако! У моего питомца — ночная жизнь!

А он, между тем, подошел к своей «Победе», по горбу ее погладил… И забормотал что-то. Я разобрал только: «…рука дающего…».

Он замолчал, постоял немного и поперся домой.

Я хотел было тоже свалить, но передумал и уставился на окна: которое загорится? И не прогадал. Через минуту на шестом вспыхнуло, и этот чудило появился в окне.

Он не мог меня увидеть, но я все же отпрянул и спрятался за дерево.

И вот что удивительно: я печенкой почуял, почти услышал, как он там бормочет свои непонятные «рука дающего». Вот так сходят с ума, ребятишки. А этот тип еще долго стоял у окна и замурыжил меня вконец, потому что я не мог уйти у него на глазах (пришлось бы пересекать освещенное пространство). Наконец, он отвернулся. Не отошел от окна — просто отвернулся.

Я дал деру. Проспал весь день. Все-таки поразительно, как он похож на меня… Даже походка. Вот штучка. Может, он мой папа? Опять: ха-ха.

Запись XXIII.

У него богатый круг знакомств. Выяснил это, протоптавшись весь день у него в подъезде между этажами. (Рисковал, конечно, да что делать… Тем более, что это всё фигня — насчет риска. Он меня наверняка не запомнил. Да и что я ему?)

Итак, круг знакомств у него обширный. За день у него на моих глазах (скорее — ушах) побывало человек шесть, причем — только один мужик, остальные — женщины. Одну из них он проводил до лифта. Она все время спрашивала у него вполголоса и, кажется, была сильно взволнованна. Что именно она пищала, я не расслышал, но его тирады долетали да меня довольно [отечтиво] отчетливо.

— Бу-бу-пи-ли-ли? — она.

— Нет, нет, не волнуйтесь. Больно не будет.

— …

— Нет, деньги завтра, когда вы все окончательно решите. И помните: только та сумма, которая вам по средствам. Чтобы незаметно.

— …

— Хорошо, хорошо. До свидания.

Пока они трепались, я стоял и курил, отвернувшись к окну. Проводив свою бабу, он, видимо, заметил меня — закололо в затылок и мучительно захотелось обернуться. Я просто физически чувствовал, как он буравит меня своим пустым взглядом. Показалось даже, что он осторожно подошел и стоит прямо за спиной, на расстоянии выдоха. Я оцепенел на несколько минут, но, оглянувшись, обнаружил, что стою один, выругался и тут же смылся оттуда. Почему? Не знаю. Почувствовал, что ничего интересного уже не будет.

Любопытно, чем он занимается? Аборты, что ли, делает? Или трахает за деньги? «Больно не будет…» Ха-ха. Или он — преемник Шерлока? Уж точно — нет. Да, не прогадал я с объектом, не прогадал…

Запись XXIV.

Сегодня утром захотел, как обычно, выпить сырое яйцо, разбил его, а там — эмбрион. Чуть не вырвало. Никуда не ходил — провалялся весь день с книжкой. «Рубаи» Хайяма.

И меня не покидало какое-то смутное ощущение тревоги. Что-то настораживало меня, чего-то я недопонял во вчерашнем дне. И этот женский голос…

Чей же голос он мне напоминает?

Я тупею.

Запись XXV.

Ночью толкнуло: Анна! Голос принадлежал Анне!

Ой, что со мной было! Да что, собственно? Ничего! Кроме того, что я ни хрена не понимаю во всем этом. Что у них общего? Зачем она ходила к нему? Неужели?..

Вот вопросы. Я схожу с ума. Не знаю, что писать.

Запись XXVI.

Сегодня — самый странный день в моей жизни. (Прочитал эту фразу и засмеялся. Ну и дурацкая же фразишка, надутая…)

Итак…

Рано утром меня разбудил звонок в дверь. Открываю — он. Пришел. Сам. Ко мне!

Я чуть не сошел с ума. Абсолютно невероятная ситуация!

Хотя, нет — вру. Я был спокоен, так как еще не совсем проснулся. Только потом до меня начал доходить весь абсурд происходящего.

— Можно войти? — он склонил голову на бок.

Я молча посторонился. Он скинул башмаки и, не раздеваясь, протопал в комнату. Уселся. Я сел напротив.

— Зачем ты следишь за мной?

Свой ответ я не помню. Я вообще не помню своих реплик. Помню только, что шевелил губами. И холодно было. (Я не успел одеться, сидел перед ним в трусах.)

— Ну ладно, тем лучше. Ты это… приходи сегодня часика в три… Вернее — не часика в три, а именно в три, минута в минуту. Ночи, разумеется. Куда? Туда-то и туда-то. В подъезд, тот самый, «куда, куда»… Понял? Хорошо. Только смотри — не высовывайся! Сиди тихо на лестнице и смотри. Ясно? Ну, я пошел. Запри за мной, шпион.

И он ушел. А я сразу лег досыпать. Абсолютно спокойно лег спать! Ну не дурдом разве?

Хочется думать, что все это мне приснилось. Но не приснилось же, вот беда!

Ладно, ставлю точку и иду.

До встречи, дневничок.

Что-то я глупею…

Запись XXVII.

Прошла неделя, и я уже могу помаленьку держать ручку (хотя больно, блин…) Но вот держать стиль я вряд ли смогу. Ну, да бог с ним, для себя ведь…

Итак (люблю я это слово), случилось вот что.

Черт, удивляюсь сам себе. Как я могу быть таким спокойным и бесстрастным? А вот так.

Неделя прошла. Неделя! (Первый восклицательный знак.) Можно сплюнуть.

В общем, пришел я тогда в тот подъезд (где мы поссорились с Анной). В три ночи. И что я увидел там особенного? А вот что.

Твою мать! Никак не могу заставить себя писать по существу! Виляю, виляю… Ну, ладно. Сухой отчет:

Сначала пришел он. Сел на подоконник. Задумался. И (вот гад!) знает, что я за ним наблюдаю, но — хоть бы что! (Туфту опять пишу.)

Сел на подоконник. Прошло минут пять. Зашла девушка…

В общем, я видел, как брызнул нож, и Анна упала. Короче, он убил Анну, а я это видел. И даже не вздрогнул. Я был спокоен, даже когда он подошел и отдал мне нож.

Да… А потом он ушел, а я остался стоять столбом.

Анна хрипела, между прочим, да…

Недолго.

Затем я бросил нож и убежал.

Дома дошло — отпечатки на ноже! М о и отпечатки! Что делать? Вернуться? Нет, нет… (Вот я дурак! Не врубился, что если в ментовке до этого не было моих пальчиков, то все путем…)

Вернуться нельзя. Значит — надо уничтожить сами отпечатки (вернее — линии).

Я раскалил сковороду и… короче — на мои ладони лучше не смотреть. Стошнит. Зато линии исчезли.

А ножик я нашел на следующий день в почтовом ящике.

Хороший ножик. Пригодится. Для чего?

Поумничаю напоследок.

Бог совершает только два крупных вмешательства в судьбу человека — когда дарует ему жизнь и когда отнимает ее.

Но делать это он может только руками самих людей.

Но рука, о т н и м а ю щ а я жизнь — это и рука, д а р у ю щ а я нам смерть. И в известном смысле, это — рука Господа.

Раз, два, три: «Да не оскудеет рука дающего!»

К о н е ц .

---

Дмитрий Витальевич Бадов ушел из жизни молодым. Памяти друга посвящаем эту публикацию.