ЧЕСТНО говоря, необходимость писать автобиографию поставила меня, двадцатилетнего молодого человека, перед некоторыми затруднениями: ничего сверхинтересного и увлекательного со мной не происходило. В войне не участвовал, в космос не летал, корсаром не был… Более того: большую часть своей жизни провел в бессознательном состоянии, называемом детством.
Не писать же, в самом деле, о брызгалках, первых случаях отравления табачным дымом или о периоде, который принято называть треугольным и шершавым термином: «Бесшабашность юношеского максимализма»?
К тому же, мне думается, надо быть гением, чтобы поведать о таких бесцветных вещах, как домашний адрес, гражданство и прочих, соблюдая при этом благородную форму литературного очерка.
Невольно приходят на ум слова, сказанные одним (впрочем, не слишком умным) литературным персонажем: «…о чем писать, не знаю, но все же напишу».
Родился я 22 октября 1977 года в пыльном уральском городе Оренбурге. Рождения своего не помню.
Когда мне исполнился год, встал на слабенькие ножки, сделал шаг и упал, расквасив нос. Так закончилось моё первое самостоятельное путешествие в сторону детства.
Склонность к независимости проявилась у меня очень рано, поэтому родители решили подстраховаться на случай моей пропажи: заставили выучить наизусть домашний адрес. Уже в трехлетнем возрасте я на вопрос «где ты живешь?» мог ответить: «Проспект Гагарина сорок дробь два, квартира сто восемьдесят». (Хотя, надо признаться, что в то время это составляло почти весь мой лексикон.)
Позже, когда я подрос и научился читать и сам писать письма, к адресу добавился индекс: 460040.
Детство было обычным. Его описание может занять или очень много места, или очень мало, поэтому выделю три момента, которые считаю важными и этапными.
Первое грандиозное впечатление: прием в пионеры. Я рос идейным ребенком, доходил даже до такого идиотизма, что целовал галстук перед тем, как повязать его. Сейчас вспоминаю об этом с улыбкой. Но во всяком случае, детство моё было духовно сформировано.
Второе детское потрясение: где-то услышал одну из песен «Битлз». После чего буквально заболел. Сначала — «Битлз», потом — музыкой вообще. И хотя сейчас «Битлз» почти не слушаю, всё-таки я научился с большим уважением относиться к шестидесятым и семидесятым годам. И не только в смысле музыки.
И, наконец, третье, ярчайшее воспоминание: «Андрей Рублев» Тарковского. Я с детства любил кино, но смотрел тогда все подряд, лишь бы художественный. И ничто меня особо не задевало, не запоминалось, я привык к определенным штампам и сюжетам и готов был зевнуть, но…
Вдруг «Рублев». Я был поражен, что-то во мне сломалось. Не мог понять, как так можно снимать. Я был слишком мал, чтобы рассуждать о достоинствах и недостатках этого фильма, я его даже не понял тогда. Просто смотрел. А там все было не так, как обычно, к чему я привык, и я не мог оторваться от экрана. Не знаю, как писать об этом.
Особенно меня поразила последняя часть: «Колокол». До сих пор становится не по себе, когда смотрю ее.
О школе ничего особенного не запомнил. Ну школа и школа…
Не успел закончить десятилетку, как родители взвалили мне на спину не слишком тяжелый, но обременительный и надоедливый крест в виде среднеспециального учебного заведения и с умилением наблюдали, как я его несу. Донес, сделал им подарок. Потом спешил во ВГИК.
Почему во ВГИК? Во-первых, потому, что, простите за грубое слово, самореализоваться я смог бы только в кинематографе. Смотрел на мир, словно в глазок кинокамеры, думая, как лучше снять. Слыша интересный диалог, думал, куда его вставить и как обработать.
О литературных произведениях рассуждал прежде всего в смысле кинематографичности.
Да мало ли еще…
Всему этому есть только два возможных объяснения: или я псих, или киношник.
Поэтому пошел на сценарный — писать я более-менее умею для своего возраста (сказывается журналистская практика), и на этом факультете я чужого места не занял. И, конечно, очно, потому, что научиться заочно кинематографии, мне казалось так же маловероятно, как выучить по брошюрам хирургию или авиацию.
Теперь о киноповести, которую я представляю.
У меня есть некоторое количество рассказов и новелл, которые написаны лучше и увлекательнее. Но я решил написать что-то более кинематографичное. Не знаю, получилось ли… Писал, как мог.
Постарался, делая упор на диалоги, свести авторский текст до минимума — просто обозначить основные перемещения и интонации. Отказался от применения словесных вывертов, типа «неотменимая модальность зримого», неуместных в сценарии, а также от отступлений, типа: «Наезд. Полукрупный план. Убрать идущий на мальчика контровой свет». Потому что это выглядит по-дилетантски наивно.
Мне казалось, что так надо.
Что получилось, то получилось. В конце концов, я имею право делать ошибки.
Дмитрий Витальевич Бадов