≡ СЕРГЕЙ САЛДАЕВ ≡
I часть
Убили, значит, Фердинанда-то нашего…
Ярослав Гашек
Кафе где-то на Невском. 1914 год, август.
За столиками Гумилев, Маяковский, Есенин, в дальнем углу притаился юный еще Олейников. Открывается дверь, с шумом входит Северянин.
Северянин:
Там в Европе, в Сараево среди девушек нервных
Проезжал в ландолете молодой Фердинанд,
Ну конечно, красив, в позолоте и перьях,
Задирая соперников, волокита и франт.
А потом было просто, может даже, крикливо:
Принимая улыбки, он нарвался на залп!
Умер сразу и резко и совсем некрасиво,
Вызывая презренье, суматоху и гвалт.
Со стула поднимается Гумилев:
Я услышал песнь своей судьбы,
И Господь солдата не осудит:
У славян беда, спешите люди
Все на глас архангельской трубы!
Резко встает нетрезвый Маяковский:
О чем вы, убогие?!
Разве вам мало смертей
От холода, голода?
Ни слова о бойне!
А откроете рот, то сыграю
на зубах ваших лишних
Искрометный фокстрот.
Есенин, пьяный, грустит, сжав ладонями голову:
Гой ты Русь моя родная!
Все истопчешь кожанцы.
Неужель с конца до края
Разговелись молодцы?
Северянин, недоуменно глядя на Есенина:
Ах, скажите на милость, ах, какие мытарства!
Уж каких патриотов потерял грозный Марс.
Побыстрее бокалы, ананасы в шампанском!
Я любые маневры превращу в грёзо-фарс.
Гумилев, чуть повернув голову в сторону Северянина и Маяковского:
Только злобный или толстокожий –
За погибель русского орла,
Вы на дезертиров не похожи,
Ваша мысль еще не замерла.
Я люблю избранника свободы –
Славного солдата и стрелка,
Только вот слабеет год от года
Воина дрожащего рука.
Вы себя в сраженье испытайте,
Стремя в стремя и глаза в глаза,
И извольте – больше не болтайте
Про жестокость воинских казарм.
Маяковский и Северянин демонстративно уходят друг за другом.
Олейников полушепотом проговаривает в уголке:
Увы, кто оценит стенания
от глаз, что подобны углям?
Не выиграть мне состязания,
сидеть и страдать по углам.
Коварный соперник мой – Ванечка,
что Родине долг не отдал,
ненужный, как рваная варежка,
к тому же маньяк и вандал.
Держись же, коварный косила!
Поднимется в рост патриот,
и дрогнет плаксивая сила,
когда пробудится народ!
II часть
С этим бухгалтером (Марксом – Авт.) еще наплачется вся Европа.
Отто фон Бисмарк
Кафе на Невском. 1917 год, октябрь. Внутри шумно, атмосфера как после большой уличной драки. За одним столиком Горький, Блок, Брюсов, все возбуждены и чрезвычайно торжественны и величавы. За другим столиком – Саша Черный, Георгий Иванов и Мандельштам. За дальним столиком молодой Олейников, почти напевая про себя, делает трагические гримасы.
Горький, окая по-нижегородски:
В ущелье лежа, орел двуглавый все знать хотел бы,
Зачем той белке, смешной летяге, полета счастье, его отрава и вдохновенье.
Не знал имперский, что счастье рядом – в плодах созревших на кедрах буйных.
Находишь шишку, собрав все силы, и мчишь по небу с призывом диким найти скорее большую шишку.
Для мишек бурых, змеюк ползучих, лихих пингвинов и прочих тварей.
Орел двуглавый не понимает и в общем-целом летать не может.
Его стремленье – сидеть на троне, он предназначен владеть и править,
А шишек вовсе орел не любит.
А белки скачут, скользя по кедрам, стуча когтями, ломая лапы, хватая шишки.
Безумству белки поем мы песню! Вдохнем всей грудью простор и бурю.
Как буря грянет – получишь шишку, мечты кедровой бодрящий привкус.
Блок, слегка подвывая:
Ни белки, ни пингвины – мы сарматы,
С таким обличьем, Господи прости!
Раскосы мы, нечесаны, кудлаты –
Обычно все так ходят на Руси.
О старый мир, не крохоборствуй зря,
На братский пир труда и мира
Последний раз когда поднимется заря,
Бери с собою доллары и лиры.
Брюсов, четко произнося звук «р»:
Я же совсем не чугунный.
Вы же крикливы, как дети.
Мы – за грядущего гунна,
Что заплутал на планете.
Ждем все давно с нетерпеньем,
Жжем всё костры до рассвета,
Пообъедались вареньем,
Передрались за конфеты.
Скоро придет вождь Аттила,
Весело будет и рьяно,
Лишь бы патронов хватило,
Гнева да удали пьяной.
Саша Черный, махнув в сторону Брюсова:
Хорошо в кафе на Невском
О грядущем рассуждать:
«Жизнь скучна, тиха и пресна»
Да Аттилу призывать.
Щекоча мозги и чувства
Ощущеньем остроты,
Ждать кровавый миг безумства,
Крови, страха, пустоты.
Георгий Иванов, отставив руку с папиросой:
Не гневись, не найдешь здесь участья,
Эти люди взывают к несчастью.
Скоро в душу заглянет глухая тоска,
Им самим будет плохо и трудно.
Как глухому расскажешь о песне клинка –
Что в ней звонко, что лихо-безумно?
Мандельштам, уставившись в пустоту:
Жестокий жребий: слышу голоса –
Читали список, список очень длинный.
Сей редкий выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Россиею когда-то поднялся.
Олейников, напевая про себя:
Если дать кому по почкам,
Он захнычет, замычит.
Если в ухо кому врезать,
Он завоет, закричит.
Лучше жить в любви и дружбе,
Целовать красивых дам,
Продвигаться вверх по службе
И уехать в Амстердам.
А у нас в стране поэтам
Не дадут спокойно жить,
Будут их стрелять при этом,
Резать, вешать и пилить.
III часть
– Ты комсомолец?
– Да!
– Давай не расставаться никогда!
Михаил Светлов
Кафе где-то на Невском. Август 1957 года. Всемирный фестиваль молодежи и студентов. За первым столиком шумно, все стараются перекричать друг друга: Демьян Бедный, Михаил Исаковский, Агния Барто. Второй столик – спокоен и взвешен: Максимилиан Волошин, Булат Окуджава, Борис Пастернак. В дальнем углу задушевно беседуют Павел Васильев и Николай Олейников.
Д. Бедный расхлябанно:
Как родная меня мать провожала,
Говорила мне вослед, как визжала:
«Ну куда же ты, Демьян, ну куда ты?!
Понаехали тут к нам супостаты!
И шпиёны среди них, чай, найдутся.
Без тебя, чать, в КГБ разберутся».
Исаковский с большим чувством:
Ты прав, Демьян, вчера поймали сионистов –
Размахивали красным кумачом!
Один из них все притворялся пианистом,
Другой разбил витрину кирпичом.
Барто громко и задористо:
Мы с Тамарой –
активистки,
Мы живем
по-большевистски!
Мы с Тамарой
ходим парой,
активистки
мы с Тамарой.
Нам с Тамарою везет –
уважает нас народ.
Целый день
трезвонят люди,
сообщают,
где что будет.
Волошин медленно и с горечью:
«Матерые шпионы и садисты» –
Какой набор корявых, глупых фраз
И блеск ехидных, слеповатых глаз,
А нам на грудь – страданья, как мониста.
Я – Цезарь, перешедший Рубикон,
Обратного пути теперь не знаю,
Для скальда путь один, один закон,
И я его открыто принимаю.
Пастернак полушепотом:
Дружище Макс, оставь им душный лепет,
Кривых зеркал надежду и восторг.
Придет зима, придет другое лето,
И сей порядок не изменит и парторг.
Поэзия для них – как бы под краном
Гремит пустою бочкой афоризм.
Становишься раскрашенным бараном,
Которого уводят в коммунизм.
Окуджава романтически, с напевом:
Пусть фестиваля век недолог,
Безумства страсти полон он,
Вокруг норвежцы и монголы,
И каждый знает, что влюблен.
Но разлетятся кривотолки,
Выпускника ждут на селе…
Не обещайте комсомолке
Любови вечной на земле.
Васильев, возбужденно и просительно обращаясь к Олейникову:
Ты видел, Коля, девушку с Ямайки?
Она красива, как весною степь,
И пахнет, как казацкая нагайка,
За ней на скакуне мне не успеть.
Я увезу ее туда, где кружит беркут,
Волной прибрежной бьются ковыли…
А ты займи по дружбе, по-соседски
Хоть фунты, хоть песеты, хоть рубли.
Олейников сочувственно:
Паша, во враждебном стане
Ох, умеют вербовать!
Ты попался, ты в капкане!
На тебя ей наплевать.
Ей нужны лишь пробы грунта,
График выпуска ракет.
Ох, умеют эти фрукты
Заманить мужчину в сеть.
Паша, денег у поэтов
Не бывает никогда.
Мысли, чувства, рифмы где-то,
А с наличными – беда!..
IV часть
Спутник, спутник, шелапутник,
Ты летаешь до небес
И оттуда прославляешь
Мать твою – КПСС.
Частушка
Кафе где-то на Невском. Октябрь 1957 года. За одним столиком – Ваншенкин, Михаил Голодный и Николай Тихонов, торжественный и величавый. За другим – Дмитрий Кедрин, Твардовский и Константин Симонов, спокойный и деловитый. В дальнем углу – Олейников и Высоцкий, оба выпимши.
Тихонов:
«Покажем Америке Кузькину мать,
Пора им подарки давно раздавать.
Я все же заставлю лететь подлеца», –
Спокойно цигарку добил до конца,
И слова, словно грома раскат:
«Ракета готова! Ракету на старт!».
Спутники б делать из этих людей,
Нет аппаратов сильней и смелей!
Голодный:
Мы станем примером –
Великое дело
Для всех малоразвитых стран.
Мы все пионеры,
Отважны и смелы,
Как грозный матрос-партизан.
Он шел на Одессу,
А вышел к Херсону –
Неважный случился расклад:
Поллитра на брата,
Три ночи бессонных.
Веселый, отважный отряд!
Веселые песни поет Украина,
Поет по горам Киргизстан.
И спутник далекий
На небе высоком –
Пример для друзей со всех стран.
Ваншенкин:
Я вам сегодня скажу напрямую,
Не могу я смолчать, друзья:
Мы все любим партию нашу родную!
Ее не любить нельзя…
Она нас учит гордиться нами,
Вникает туда и сюда,
Журит и наказывает временами,
Но она справедлива всегда!
Кедрин:
У поэтов наших есть обычай –
Перед властью встать наизготовку.
Исаковский, в небо пальцем тыча,
Поучает, словно Маяковский.
Симонов:
Да полноте, Дима! Получишь затрещину.
У партии злые вожди,
У них на уме лишь борьба да военщина,
И снисхожденья не жди.
Твардовский:
Хватит! Что вы всё о грустном!
Чему быть, того не миновать.
Мы ж поэты, дети чувства,
Наше дело – рифмовать.
Я бы сам бы, честно слово,
Улетел за далью в даль…
Грудь моя давно готова,
Пусть не орден, так медаль.
Олейников, уже изрядно выпив:
Хвала изобретателям, придумавшим ракету,
Радио, электрический утюг, вилку.
Хвала тому, кто предложил выпускать ежедневную газету,
К дивану приложил подушку для затылка.
Высоцкий, проникновенно-пьяно, обращаясь к Олейникову:
Ох, до чего же, Коля, мир переменился,
Перевернулся, перекрутился.
Мы спутник запустили, как голубку.
Не знал бы точно – подумал, в шутку.
Но если есть у нас сомнение в партаппарате,
То вы за это нас покарайте.
Прогресс без руководства нереален,
Неполномочен, неактуален.
А мы с тобой завязываем, Коля.
Чему нас учат в семье и школе?
В здоровом теле, Николай, здоровый дух.
И невозможно одно из двух.
V часть
В декабре 1976 года за антигосударственную
деятельность и пропаганду идей, чуждых
советскому человеку, из СССР был выдворен
провокатор и антисоветчик Владимир Буковский.
Радио на стене
Кафе где-то на Невском. 1976 год, декабрь. За первым столиком величественно сидят Рождественский, Евтушенко, Асадов. За соседним столиком распивают бутылку портвейна «Агдам» Бродский и Ходасевич. За дальним столиком со стаканом кефира, улыбаясь про себя, – немолодой Олейников.
Рождественский, чуть заикаясь:
По утрам на планете мирной
Голубая трава
В росе.
Я услышал эту фамилию
И ого…
Огорчился совсем.
Бесконечная дышит Родина,
Пароходы плывут,
Заливают в фундамент цемент…
Но живут в ней еще уродины
С иностранным именем
«Диссидент».
Евтушенко встает и, размахивая руками, декламирует:
Тот цемент, ребята,
мы для вас месили.
Почему ж антисоветчинкой
вы нас угостили?
Где же античеловечинки
вы уже вкусили?
Или вы сподобились
в новые мессии?
Асадов, скрестив руки на груди:
Если смог антисоветчик в злобе
Гадостей пригоршню принести,
Это плохо, но это не горе.
Ты его презреньем угости!
Иди вперед, не отступай:
На пытку, на большую муку
И сердцем правду понимай
И никогда не принимай
Врага протянутую руку.
Удивленный Ходасевич:
«Диссидент», «диссидент» – что за слово?
Разве нету в запасе другого?
Никогда не полюбят такого –
Желто-серого, полуседого,
Тонкозвучного, как кларнет.
Бродский, картавя по-петербургски и прожевывая половину согласных:
Как известно, Ваадисаав, осел – не лошадь,
На скаку коня осел не пеегонит.
Если выпало в импеии аадиться,
То, пожалуй, Ваадислав, ты хватишь гоя.
А как выдвоят тебя – иди скоее,
И не нужно пеед властью ножкой топать,
Уходи и за собой не хлопай двейью.
Но, пожалуй, почему бы и не хлопнуть?
Олейников полушепотом:
Владимир, властями гонимый,
Истерзанный гордый герой,
Куда ты собрался, родимый?
Зачем протестуешь, изгой?
К чему тебе та заграница?
У них там расизм, Ку-клукс-клан.
У нас же красивые лица,
Кузбасс, Днепрогэс и Госплан!
VI часть
Не похмелившись – не приступай к работе!
Псевдоплакат
1985 год. Кафе где-то на Невском. Только что принят Закон «Об усилении борьбы с пьянством и алкоголизмом». За одним столиком, разливая в стаканы из заварного чайника водку, покрашенную чаем, Вера Инбер, Андрей Вознесенский и Николай Асеев.
Инбер:
Ночь кричит болотной выпью –
Лишь бы пошуметь.
Мальчик создан, чтобы выпить,
Девочка – бухтеть.
Но, пока еще ни разу
Рюмку не держав,
Спит мой мальчик сероглазый,
Маленький зуав.
Вознесенский, поправив фуляр на шее:
Здравствуй, утро в морозных дозах!
Словно соты, прозрачны стопки.
Может, стопка и водка – тезки?
Пахнут музыкою селедки!
Вера, какой еще там зуав?!
Я зорко вглядываюсь в трюмо –
Там, идеею смерть поправ,
Лобастый Ильич сидит в Лонжюмо!
Нам часто тяжело.
Но солнечно и страстно
От водки и вина горим лампообразно.
«Скажите, Ленин, когда нам полегчает?».
«Похмелитесь – тогда», – нам Ленин отвечает.
Захмелевший от чая Асеев:
Руку на сердце
свое положа,
Я тебе скажу:
послушай вождя!
Синие губы,
витой чубук,
Синие гусары,
не пытай судьбу.
Брови из-под кивера,
снимай доломан,
Давно уже розлито,
поднимай стакан!
Тихие гитары
тихо бренчат,
Синие гусары
розовые спят.
Другой столик занимают Константин Бальмонт и Самуил Маршак.
Бальмонт певуче-театрально:
Есть в русском похмелье усталая нежность,
Безмолвная боль за пропитые деньги,
Засушливость встречи, ее бесполезность,
Глухое, больное во всем утомленье.
Маршак очень серьезно:
Я перевел Шекспировы сонеты –
Как будто пообщался с ним живьем.
Шекспир по-русски – «потрясай копьем»,
Но бес попутал – преступил запреты.
Конечно, мы, поэты, много пьем –
Не молока, не сливок, не кефира…
За имя славное Уильяма Шекспира
Другой с тобой напиток признаем.
Три сотни раз, и тридцать раз, и три
Мы выпили со дня его кончины.
Мы стихотворцы, а еще – мужчины,
Уж коли пьем, то от зари и до зари.
А гордый стих и в скромном переводе –
Он нам совсем и не мешает вроде.
Третий столик. Здесь – проникновенный и пьяный Александр Галич и не менее пьяный, но задумчивый Олейников.
Галич:
Облака плывут, облака.
Я на грудь приму полкило –
Не портвейна, а коньяка
Вертухаям своим назло.
Я и сам живу, как король,
Пока денежки есть у меня.
Сам придумал, сыграл свою роль,
На подачки ее не менял.
Олейников:
Вот как начнешь подумывать да на досуге размышлять,
Становится понятно и ясно: надо напиться.
Пьяный человек многое способен принять,
Трезвый не принимает, потому и злится,
И потому нужно к светлому отчаянью стремиться.
Напиться, напиться и напиться.
Сергей Александрович САЛДАЕВ родился в 1963 году в Оренбурге. Историческое образование получил в Оренбургском педагогическом институте, музейное – в Санкт-Петербургском институте культуры, занимался текстологией, старославянским языком. Заведующий отделом Великой Отечественной войны Оренбургского областного историко-краеведческого музея (выставочный комплекс «Салют, Победа!»). Стихотворные пародии на оренбургских, московских, тольяттинских, пермских поэтов публиковались в оренбургской прессе, в литературном альманахе «Башня». В 2006 году выпустил книгу пародий «Здорово, братцы тараканы». Член Союза российских писателей.