≡ ЕЛЕНА ТАРАСЕНКО ≡
из цикла «Тревога и достоинство»
больная весна
Отбросив скорби ношеную синь
И радостей замасленные клочья,
Как далеко уводит от трясин
Весеннее лихое худосочье!
Кто чист, как хирургическая нить,
Тому легко привыкнуть к нездоровью.
А малокровье просто объяснить:
Мы столько строк записывали кровью!
То свешиваясь в лестничный пролет,
То в каменную кладку лбом вжимаясь,
Мы знали, что немало слез прольет
Над нами враг, жалея и жеманясь.
На облачном ажурном ремешке
Точились звуки древнего клавира;
Проталиной на книжном корешке
Казалась фиолетовая лира.
Прикрикнув на лавину искр: «Уйди!»,
Ты, мой рассудок, выглядишь невежей.
Упрямый голос хлещет из груди,
Захлебываясь оттепелью свежей.
Он жил во время вихрей и вихров,
Он для иной эпохи непригоден;
Его владелец болен, длиннобров,
Сквозь стон смеется и всегда свободен.
И этот голос светится насквозь,
И диковатые глаза лучатся.
Озноб горячий бьет земную ось;
Все бред, и ни за что нельзя ручаться.
Смертельней, чем разящая стрела,
И неотступней умственного жженья
Тембр ливня, интонация крыла,
Высь мартовского головокруженья.
Весну шатает. На ее плечах
Линяющая снеговая ферязь.
Пусть в города влетают на грачах
Веселье и раскатистая ересь –
Нет сил чего-то истово хотеть.
Но все ж у марта хватит воли, чтобы
Хрустальными перстами прохрустеть
И навзничь пасть в гниющие сугробы.
маленький панегирик
Неуничтожимым – слава и хвала:
Гневным, одержимым, бунтовавшим не со зла,
Тем, кто честно жили, знали боль сполна, –
Неуничтожимым ни в какие времена.
Неуничтожимым – слава и хвала:
Ни одним режимом все ж не выжженным дотла,
Гордым и двужильным, нервным, как струна, –
Неуничтожимым ни в какие времена.
обращение к ветру
Тому, кто помог
Ты вхож на небо, влит в моря,
В полях затерян.
Свобода горькая моя –
Твоя затея.
Неугомонен, как пророк,
Незрим, как Китеж,
Ты, не ступая за порог,
Меня похитишь.
Я ринусь за тобою вслед,
Смешно и грозно,
Сниму и перстень, и браслет,
Чтоб сесть за кросна.
Я не раба, я просто друг.
Хоть жизнь и треплет,
Сто лет назад прошел испуг,
Остался трепет.
Не греет солнца чистый лик,
Но света – вдоволь.
Я оплатила каждый блик,
Мой рыцарь вдовый.
Верни мне страх, бесстыжий тать,
А солнцу – пятна!
Не объясняй мне, как летать:
И так понятно…
патетическое танго
Памяти Б. Пастернака
и в честь ему подобных
Горел костер, и дирижировала зноем
Ладонь оранжевая, гибкая, как флаг.
Немецкий город вырастал чумным Ханоем
Перед студентом, покидающим свой фланг.
Из переулков, криво тянущихся к сплетням,
Насилу выбравшись, он трясся и стонал.
Он некрасивым был и двадцатидвухлетним.
Карандашу не так велик любой пенал,
Как был велик ему чужой сюртук. Отличник
Расстался вскоре с философским толокном.
Хоть полагали, будто он резной наличник,
Но оказался он распахнутым окном.
Расчету чуждый и в пургу служивший вешкой,
Он был затравлен. Но рассыпался навет;
Теперь двойник мерцает давнею усмешкой,
Скользящим шагом проходя через рассвет.
Замысловатый взмах запальчивого слова,
Гуденье дуг надбровных, гулкая гортань,
И нежность та же, и нюансы, и основа.
Твердить, что все переменилось, перестань,
Ведь смену стилей не усвоят анонимки,
Назло доносчикам откажутся дряхлеть
Широкоглазое лицо на фотоснимке
И озорного мозга солнечная клеть.
Как негодующий поэт из мезонина,
Вновь ливень выскочит из сочных облаков,
И станет глянцевой витая мешанина
Густых волос под дробью мокрых кулаков.
Есть эталон высоколобого дикарства.
Те, кто с ним вровень, наловчились вычитать
Покой из жизни, поправляться без лекарства
И на заре баллады дворнику читать;
Они по улицам блуждают всепогодно
С бесценной книгою в замызганном мешке,
Сопротивляются всему чему угодно
И покоряются беспомощной руке.
Плечо продавлено ремнем тяжелой сумки;
Слетает с губ: «Не знаю как, но я пойду».
Какие умники, какие недоумки –
Вы, без коньков стремглав бегущие по льду!
Но, вязким воском налипая вам на десны,
Томится голос, ждут тетрадные листы,
И в щепки рубят сокрушительные весны
Последний спуск с неумолимой высоты.
девятое августа
Без пирамид и колесниц
Отцарствовал июль.
Аптечным запахом ресниц
И звяканьем кастрюль
Оповещали о своем
Рождении те дни.
Мой август, алый окоем
До звона натяни!
Я своенравный корабел,
Не видевший морей.
Ты ослепительный пробел
В учености моей.
На радость сеющим молву –
Ничто их не проймет! –
Я опрометчиво живу
И годы напролет
Любуюсь степью и тобой,
Зрачком и чабрецом,
Архитектурной худобой,
Графическим лицом,
Что ворвалось и в явь, и в сны
Базаром в городке,
Инакомыслием весны
И буквами в строке.
Я сознаю, что я чужак.
Тем проще поутру
Свой незастегнутый пиджак
Раскрылить на ветру.
Мои насмешки стали злей,
Но ненависти нет;
Любовь все горше и взрослей:
Ей восемнадцать лет.
Она нещадна, ибо яд,
И до того всерьез,
Что каждый день глаза болят
От непролитых слез.
Поверив, будто я взлечу,
Окрашенные хной
Две осени, плечом к плечу,
Маячат предо мной.
Одну себе воображу,
Другую проживу;
Одна подобна витражу,
Другая наяву:
Набита сором, как сарай,
И желчнее, чем та.
Скорей мечтателя карай,
Рисковая мечта!
Осталось переждать чуть-чуть,
Нырнув в древесный хруст.
Дождаться. И густая суть
Стечет с усталых уст,
И, выпрямившись во весь рост,
Отказываясь красть,
Заголосит, как хриплый дрозд,
Несбыточная страсть.
предпоследний
Ты бесшумно пересек границу мифа
Твердой поступью российского Сизифа;
Полукровка, внук провидца, искус летний,
Сколько помню я тебя – ты предпоследний.
В сотнях перечней дотошно-алфавитных,
И в хоромах, и в халупах глинобитных,
В холод, в зной, вдали, вблизи, в любые годы –
Ты второй с конца, ты вымершей породы.
Знаешь, обморок души моей, не стоит
Ждать, что ближний обоймет и успокоит:
Понимает лишь поверженная Троя
Парадоксы предпоследнего героя.
Нам известно, что Ахилл, тупой и сытый,
Встанет Гектору на грудь пятой немытой
И биение неистовое сдавит,
Но назад шагнуть никто нас не заставит.
Чудеса, в упор глядящие из бездны,
Убедительны, мудры и бесполезны:
Пусть хоть море закричит, хоть небо взвоет,
Но вперед шагнуть никто нам не позволит.
Так и топчемся, мозоли натирая,
Так живем: средь величавого раздрая –
Тихо, доблестно, светло, остервенело.
Усмирительница наших тел Венера –
Не откормленная тетка в томной позе,
А тщедушная девчонка на морозе,
Голенастая, счастливая, слепая,
Ожидающая мизерного пая.
Ей достанется немного и немало:
Бытие от чердака и до подвала,
Интерьер привычный, весь в лесах и плесах,
Да высокий потолок небес белесых.
свидание
Минус тянет к плюсу, корабль – к рейду,
Утомленных – в Рим и Курган-Тюбе,
А меня, по дурости и по Фрейду,
Детские невзгоды влекли к тебе.
До того безгрешной была потреба,
До того правдивой – идея фикс,
Что казалось, мне подарили небо:
Альтаир, Капеллу и Беллатрикс,
Фомальгаут, Регул и Бетельгейзе –
Россыпью, как яркие леденцы,
И пульсаров вещих незримый гейзер,
И галактик тлеющие дворцы.
Но фортуна – скряга: уж коли дарит,
После обязательно отберет.
Выброси замурзанный календарик,
Лгущий на четырнадцать лет вперед,
Дневники надрывные выкинь тоже
И ступай гулять, исцелясь от скверн.
Старый ангел в бежевом макинтоше,
Жди меня у входа в любимый сквер.
Надеваю куртку, иду сдаваться,
Чтобы, ни секунды не тратя зря,
Глупо, лихорадочно целоваться,
Сидя на развалинах сентября.
Хорошо, что нет ни вина, ни брашна,
Ни гитарных чар, ни гримас луны, –
Только ветра гул. Нам легко и страшно.
Это раньше были мы ведуны,
Штукари, сообщники, побратимы,
Пламя воздымающие в горсти.
Стыд напрасен, годы необратимы;
Мы всего лишь Он и Она. Прости.
Два озябших тела на листьях палых,
Яростная нежность дрожащих губ,
Схватка рук, готически длиннопалых,
Под молдовеняску от «Здоб ши здуб» –
Вот и все. А большего и не надо:
Грандиозно выглядит наша боль –
Наша издевательская баллада
О никчемном подвиге добрых воль.
Зря в настое звездном горчила Вега:
Мы, рыдая в голос, клялись молчать.
Я люблю великого человека –
Я не разрешу тебе измельчать.
ежевичное варенье
Он стоял, от счастья тая,
Бормоча и чуть дрожа,
То ли Тютчева читая,
То ли тихо ворожа,
Отуманен вдохновеньем,
Банку с редкостным вареньем,
Словно канделябр, держа.
Как ни странно, мысли были
Не про сумрачный Рифей,
Не про «Травиату» или
Прерафаэлитских фей,
Не про Лира, не про Банко,
А про то, что дура банка
Не вмещается в портфель.
Он понес ее отдельно;
Дома выронил из рук.
Патетичный запредельно,
У CD усилил звук,
Чтоб, блаженно цепенея
Под «Дидону и Энея»,
Ждать, когда заглянет друг –
Тот, чье праздничное имя
Отрицает адюльтер,
Кто всегда считал своими
И галерку, и партер,
Весельчак, былой соперник,
Пышнокудрый, как Коперник,
Востроглазый, как Вольтер.
Двадцать лет сиявший рядом,
Он влетел, легко одет,
Обозвал унынье ядом
И увидел серый плед,
Люстры щедрое горенье,
Ежевичное варенье,
Чай и несколько галет.
Гость, не бей хозяйский столик…
Быстрый, звонко-заревой,
Непокорный трудоголик,
Восхитительно живой,
Ты по-прежнему смеешься:
«Генри Пёрселл, что ж ты вьешься
Над моею головой?»
А хозяин, ввысь глядящий,
Сжав очки в худой руке, –
Будто спаниель скорбящий
На коротком поводке.
Хоть они и антиподы,
Оба – чудеса природы,
Оба – в дальнем далеке…
В них – единство корневое
И контраст случайных черт.
Ночь. Чаи гоняют двое
Под классический концерт:
Триумфально златоглавый –
И застенчиво-чернявый,
Экстраверт и интроверт.
И вдвоем едят варенье
Эти скромные цари,
Чьих-то разумов прозренье,
Чьих-то душ поводыри.
И никто из них не хуже:
Первый светится снаружи,
У второго свет внутри.
из цикла «мужским почерком»
прогноз
Однажды в скверную погоду,
Должно быть, в скользком ноябре,
Когда седеющему году
Бес, поселившийся в ребре,
Нашептывает безрассудства,
Я сам себя взамен суда,
С усталых плеч стряхнув занудство,
Сошлю неведомо куда.
И возжелаю ненароком
Не только знать и понимать –
Чрез обмороки и мороку
До кромки счастья дохромать.
Остолбенеть близ этой грани
И вековать на сквозняке,
Жить, не притрагиваясь к ране
Неисцелимой, в лозняке
Шуршащих грызунов довольных
Не замечать, и быть в кругу
Своих улыбок добровольных,
И не зависеть! Не смогу…
Прощай, несбывшаяся ссылка!
Приветствую родной сумбур!
Он не оставит и обмылка
От нас, но будет так же бур.
Дым слов, бескрылых и летучих,
Густеет. – Как ты? – Все никак!
А надо мною небо в тучах,
Как лик девичий в синяках.
От туч до плоскости асфальта
Мгла виснет, мелочи жуя,
И, словно взбугренная смальта,
Лежит мороза чешуя.
Я жизнь мою писал как очерк,
Хотя замыслил как сонет.
Взгляните: неразборчив почерк,
Но грязных строчек в тексте нет.
Неисправим и не подправлен
Косноязычный мой полет;
Я наяву, я сроком сдавлен,
Передо мною гололед.
Но в выцветшем осеннем свете
Я снова рвусь из-под охран,
Сквозь раскаленный жизни ветер
И мироздания буран.
монолог приезжего
Перекресток, как крахмальный ворот,
Тесен и горяч. Почти полдня
Незнакомый миловидный город
Терпеливо смотрит на меня.
Вымазавшись солнцем и известкой,
Утопив щербатые углы
В зелени взъерошенной и хлесткой,
Азиатский, словно Кер-оглы,
Он за мной следит, но не изучит.
Я непроницаем для молвы
И вхожу в когорту невезучих,
Оттого счастливее, чем вы.
Ветхий дом приподнимает вежды,
Оглушенный глиняным свистком,
И дикорастущие надежды
Рассекают камень лепестком.
Трогательно пыльный, бестолковый,
Весь из луж, ухабов и репья,
Этот город снял с меня оковы
И очистил память от тряпья.
Щурясь в небеса, легко шагая,
Так я шлялся лентами аллей,
Поданные руки отвергая
Ради непротянутой твоей.
Где цветы клубятся в клумбах пышно,
Встань, моя бродячая душа,
С наслажденьем, глубоко, неслышно,
Вольно, беззастенчиво дыша!
Молодые взбалмошные годы
Истекли: стою на рубеже.
И впервые в жизни – миг свободы!
Значит, что-то кончилось уже.
Чтобы в мысль не ввинчивались сверла,
Чтобы речь не стала пищей крыс,
Я срывал чужие руки с горла
И запястье собственное грыз.
Сколько душ смололось в пересудах?
Сколько одолеет мертвых лет
Бешено пылающий рассудок,
Не начав двоиться, как валет?
Не уймется это полыханье,
Даже если будет впереди
Нищенское, рваное дыханье,
Треск полураздавленной груди.
Задушить ошейником из пальцев,
Оттащить подальше от беды
Вздорных неуживчивых скитальцев
Не пытайтесь. Тщетные труды!
Слишком твердо помнятся прорехи
В стенах, пыль на складке рукава,
Света золоченые орехи
И надежд строптивая трава.
семидесятые
Узнай это время по сладким наливам
Больничных гостинцев, по стойкой тоске,
То мерзкой, как пьяная песня с подвывом,
То нервно-прекрасной, как пульс на виске.
Узнай свое детство в заштопанных шторах,
В ракушках, разложенных на простыне,
В колючих носках, согреваясь в которых
Ты будто идешь босиком по стерне,
В конфетах, чудовищно названных «Радий»…
Чей праздник сегодня? Кто возраст сменил?
В морскую окраску весомых тетрадей
Въедаются клейкие брызги чернил;
Держа авторучку почти как рубанок,
Ребенок рисует, и сыплет рука
Орнамент из птиц, кораблей и цыганок
По чопорным клеткам пустого листка.
Себя узнаешь ли? Мы вышли из кадра
В те годы, когда загноилась печаль
И листьев опальных носилась эскадра
В постылой воде. И, шумя как пищаль,
Вскипала мелодия, ринувшись в коду;
Изящная мощь уступала тропу
Минорному буйству. Ударившись с ходу
Всем норовом об молодую толпу,
Плечом об косяк, челюстями об чашку,
Давясь отвращеньем к стенам неродным,
Я медленно стаскивал свитер в обтяжку,
Пролегший жгутами по сводам грудным.
О, где ж ты, моя сокровенная кровля?
Был дом – но теперь там зияет прогал.
Смывает умы штормовая торговля,
А я не забыл еще, как присягал
Озерным оправленным в грунт кинескопам,
Бесстрашной досаде, бессонным садам
И ржавой жаре, филигранным синкопам,
Чью скоропись я разбирал по складам.
Просторы веселья, что стали мне тесны,
Прими в день рожденья от старшего «я».
Тебе ль не понять, до чего неуместны
Мы были и будем, легенда моя?
Свидания наши то реже, то чаще,
Жизнь наша не «благодаря…» – «вопреки…».
Возьми себе голос мой кровоточащий
И на выживанье его обреки.
В колодезный август мы канули оба,
Чтоб небом студеным лицо освежить.
В провале веков цепенеет Ниоба:
Ей тоже в безвременье выпало жить.
Колышется пестрядь словес непробудных,
Шуршит не волна – подсиненный подзор.
Нам вместе сидеть на скамье неподсудных
За то, что мы порознь сносили позор.
С подноса сверкает подарочный роздых,
И все-таки двое уйдут с торжества,
Шершаво-горчащего, словно листва,
Чтоб взламывать затвердевающий воздух.
из цикла «на расстоянии»
письмо
Спасибо дням, стремящимся к весне
От зимней разутюженной скатерки,
И шустрым искрам, расцветившим снег,
Как радуга, натертая на терке.
Поклон тебе, надежная вода:
Своей не прерывая круговерти,
Шумлива, вездесуща и горда,
Ты избавляешь от боязни смерти.
За звучный голос и за вольный нрав
Спасибо неуступчивому ветру,
Хранителю моих надежд и прав,
Импровизаций признанному мэтру.
Благодарю чистейший снежный наст
И гулкий воздух с ароматом сдобным,
Благодарю все то, что не предаст,
Коль станете Вы слишком неудобным.
Как ты стара, непознанная новь,
И как же надо мною ты смеешься,
Безжалостная, странная любовь!
Прощаю все за то, что остаешься
Рукой прохладной на горящем лбу,
Причудливым виолончельным скерцо,
Иглой, что чью-то вышила судьбу
На ткани моего скупого сердца.
Хоть ноет след от каждого стежка,
И эту боль не выразить словами,
Но жизнь моя не может быть тяжка,
Ведь лишь она меня связует с Вами.
Мне суждено навстречу Вам бежать,
Распахивая двери, тычась в стены, –
И не достигнуть, и не удержать;
Вам – на границе вечности и сцены
Светиться сединой из темноты,
Обняв охапку рыжих георгинов.
Лицо как мел – и огненны цветы.
Пусть не коснутся Вас, навеки сгинув,
Ни пошлость мелочей, ни натиск бед.
Да будет больше счастья, нежель долга.
Мой свет в глазах, мой становой хребет,
Мы не увидимся. Живите долго.
мост
Золотистая пыль уплывет на последнем луче,
И окажется власть синевы безграничной и мудрой,
И ветра напоют кантилену в басовом ключе,
И покроется неба лицо фосфорической пудрой.
Изумленная музыкой ветра, река задрожит,
И замрет человек на мосту, постарев на мгновенье.
Отраженье луны на воде неспокойно лежит,
Но ему недоступно безмерное это волненье,
Что сжимает нам сердце, когда о любви говорим
Или слушаем голос, дороже которого нету…
Потому что нам ясно, что миг этот неповторим,
Но жестокость условий таких не смущает планету.
Я не знаю названия грустной вечерней реки,
Я не вижу отчетливо, кто же стоит над водою,
Но могу догадаться, насколько тревожны зрачки
Чьих-то вдумчивых глаз, опаленных мечтой и бедою.
Несуразно откинуты жесткие плечи назад,
Перевитые жилами кисти костляво-венозны,
Веки словно припухли. Печальный, внимательный взгляд.
Ироничные губы и длинные, узкие ноздри.
Не могу, не колеблясь, сказать, это Вы или я:
Мы созвучье двух струн, навсегда разделенных дорогой.
С Вашей горестной полуулыбкой светлеет моя
Суматошная жизнь, становясь акварельной и строгой,
Будто Ваша душа прорасти сквозь мою норовит,
Чтобы в такт трепетать им, терзаясь прекрасным недугом,
Как в загадочной пьесе одной о бессмертной любви,
Где влюбленные и не обмолвились словом друг с другом.
И меж нами незримый, но прочный возводится мост,
И его за собою сжигать права я не имею,
И останется он под судейскими взорами звезд,
Над рекой безымянной, испуганной тенью твоею.
фамилия
стихотворение в прозе
У тебя очень странная фамилия. Ни один человек еще не избежал соблазна пропесочить ее насмешкой. Что только с нею не делали случайные знакомые и добрые друзья! Искажали нечаянно и намеренно. Воспринимали как аббревиатуру и пытались расшифровать. Рифмовали с чем ни попадя. Переводили с нескольких иностранных языков. И так далее, и тому подобное.
Боже мой, родной, какая у тебя нелепая, дикая, ни на что не похожая фамилия. До чего же комично она смотрится…
Надо же чем-то уравновесить твои трагические глаза.
подтекст
Диалог
Человек в телефонную трубку кричал
Сумасшедшие фразы, концы без начал.
Громок был разговор, как напрасный протест.
Это сказано не было. Это подтекст.
Он:
– Здесь зима угощает толченым стеклом,
Стынет солнце, накрытое сизым чехлом,
Лето дарит мельканием потных рубах
И штриховкою трещин на черных губах.
Глядя в лица людей, я не вижу их черт,
Ветром носит меня, словно драный конверт:
Дыбом волосы, сердце наполнено всклень,
Легкий плащ нараспашку, судьба набекрень.
Там, где воздух напором своим изможден,
Я глаза промываю сентябрьским дождем;
Тяжелеет и, взмокнув, сползает во мрак
Весь исчерканный кречетом синий чепрак.
В этот переполох я вживаюсь теперь
И в соленое небо над хрипом степей.
Она:
– Время высмуглит скулы на бледном лице,
И огонь уравняет барак и лицей, –
Ты не сможешь вовек затеряться в гурьбе:
Поколенье твое по колено тебе.
Он:
– Не хвалите меня: я нелеп, как бельмо;
Не вбивайте словесное ваше клеймо
В череду пристыженных увертливых лбов,
Ведь любому тарелки милее гробов.
Я ж отдам безмятежность цветных Украин
За метанье средь новорожденных руин,
Обменяю лесной родниковый глоток
На задиристый кашель в пятнистый платок.
Она:
– С темноликой Вселенной ведя диалог,
Внятных слов от нее ты добиться не мог.
Та, не зная ни грамоты, ни ремесла,
Лишь созвездьями, словно серьгами, трясла,
Скрежетала зубами, зазывно ярясь, –
Дробно сыпались звезды в зыбучую грязь.
Слабоумных валькирий, слезливых ундин
Рядом нет. Ты с простором один на один.
Там и плотская почва, и мощи мостов,
Там наотмашь по темени тусклых кустов
Бьет рябиновый всплеск, будто кнут ямщика,
И худее щеколды родная щека.
Сквозь закат в облаках золотого литья
Мы друг другу привидимся снова, ведь я
И от горя не рухну, а только качнусь,
Но от этой любви я уже не очнусь.
В ярком голосе – звоны разорванных корд,
Пальцы гневно берут оскорбленный аккорд,
На невидимых клавишах прочно держась,
В пустоту напролом, как под поезд, ложась.
Истеричная радужность ладных судеб
Нас прельщает не больше, чем приторный хлеб;
Мы распишемся не вензелями в гербах,
А штриховкою трещин на черных губах.
каникулярный вальс
Рифмы друг от друга
Убежать не могут…
Из письма
В мой календарь, облачившись в квадраты,
Входят стремительно юные даты,
Явственно слышен их ласковый гул
Сквозь новогодний могучий разгул.
Эх, что за дни! Все одиннадцать суток
Кашель выклевывал грудь изнутри.
Выли соседи, мутило от шуток,
Кроткий будильник показывал три.
Чахлые дни приближения к счастью,
Дни награждения тысячной частью
От неизбежного. Как же скупы
Долгие праздники рьяной толпы!
Пахнет тухлятиной и москателью,
По небу ползает вялый салют,
Царственный кот под искусственной елью
Не одобряет взбесившийся люд.
Словно огни на выносливой стеньге,
Словно цветы на последние деньги,
Словно прерывистый вдох, в этот раз
Будут четыре подарка от Вас:
Облик без плоти, письмо без бумаги,
Цепь совпадений и пляс на краю.
Жгучий раствор безутешной отваги
Музыка выплеснет в память мою.
Долей, ладами и ритмом режима
Мы зарифмованы нерасторжимо.
Не прояснить ни чутью, ни уму,
Быть я должна благодарна чему:
Праведной наглости первого шага,
Чуду ли просто, сарказму судьбы ль?
Мир Вам, моя светлоокая сага,
Мир Вам, моя темноглазая быль, –
Хелм и Освенцим, Спиноза и Голем,
Радость в обнимку с сияющим горем,
Жажда и мудрость, свобода и гнет,
Омут, привычка, отравленный мед…
Раньше спасали бессмертные книги,
И «Дискобол» в бесконечном броске,
И причитающий голосом Игги
Магнитофон на чертежной доске.
Нынче не так. Дева стала женою,
Ибо пора. Не единожды мною
Мысленно был воспеваем и клят
Ваш близоруко-рентгеновский взгляд.
Мы на мостах Ойкумены просторной
Ждем и ревнуем. На каждый сигнал
Я отзовусь удивленной валторной,
Чтобы мой тембр Вас в краску вогнал.
Тысяча верст не околица в туре,
Чистую квинту на клавиатуре
Преодолею сама и приду,
Дабы усесться в почетном ряду.
Если воистину Вам не чужда я,
Значит, останусь опорой плечу,
Не умиляясь, не разубеждая;
Лишь на излете июля вскричу:
«Вальса и дактиля ритм обоюдный,
Ты облегчи ему путь многотрудный,
Сделай победным сей каверзный спор!»
Пусть – спотыкаясь, не видя в упор,
Что там у прочих надето и снято,
Зычными нотами ярость глуша –
Мы уцелеем! Мы знаем, что свято.
Зрение. Разум. Родная душа.
суггестия
Не брат, конечно же, не брат,
Хоть голос на двоих один.
В цейтноте заработков, трат
И подступающих седин
Грохочет человек-набат,
Родной безмерно – и не брат…
Душесмешение не грех,
Иначе я грешнее всех.
На Вы, конечно же, на Вы.
Годами! Можно лет до ста.
Вы, в миллионный раз новы,
Шагнете с чистого листа,
Но залов неуемных рвы
Предпочитают не на Вы,
А много проще. И тогда
Горим мы оба от стыда.
Не сон, понятно же, не сон:
Доходят письма, куплен шарф.
Вечерним воздухом несом,
Мощнее гроз, нежнее арф,
Вплывает контроктавы стон
В сознание мое. Не сон.
Но разве позволяет явь
К созвездиям подняться вплавь?
На миг, понятно же, на миг
Взгляну в глаза – и оттеснят.
Кадр, перекошенный как крик,
В полночной толчее отснят
И никому не нужен: блик
Размыл лицо. Пускай на миг,
Но я сумею про запас
Отчетливо увидеть Вас.
Навек, похоже, что навек
Вы – звук, я – Ваш реципиент
В обоих смыслах, имярек,
Не верящий ни в хэппи-энд,
Ни в расстоянья. Будет снег,
А после – зной, и так навек.
И точно так же, на века
Е.Т. равно Е.К.
из ранних стихотворений
песня
Хоть в страданиях есть мрачная краса,
Мы горюем, не показывая вида,
Но просвечивает через голоса
Невесомая высокая обида.
После слов «Не уходите!» – не уйду.
Эта просьба день мой начисто растратит.
У меня четыре тополя в саду,
А для пятого земли уже не хватит.
Изнуренный мел в танцующей руке
На доске выводит путаную схему.
Мы обсудим комментарии к строке,
Опасаясь задевать иную тему.
Стекла блещут, подоконники в золе;
Не пугайтесь: окон я не разбиваю.
У меня четыре книги на столе,
И я пятую прочесть не успеваю.
От мучительно улыбчивых бесед,
От извилистых взаимных извинений
И от музыки, рыдающей с кассет,
Крепнет робость, полоумная, как гений.
Да зачем же я дверного скрипа жду?!
Отчего я не решаюсь постучаться?
У меня четыре времени в году,
Так что пятому средь мая не начаться.
Невозможно ни отвергнуть, ни принять
Укоризненную радость долгих взоров.
Не могу не отшатнуться, ни обнять
И смеюсь над вязью меловых узоров.
Только тошно мне от бойкого клише
И тепло от неуверенного жеста.
У меня четыре шрама на душе,
Но и пятому рубцу найдется место.
апрель
Творятся несуразности,
Расплывчат солнца ком,
И день скупее разности,
Хотя набит битком.
Потоки с неба суетны;
Они, сбежав из тьмы,
Стекло исполосуют мне
Прозрачными плетьми.
Природа обучается
Владению дождем,
И он в тот миг кончается,
Когда вхожу я в дом.
Канавы все – с претензией
На звание «арык»,
В чужом окне гортензией
Услышан влажный рык,
Что по двору разносится,
Внезапный, словно месть,
Как только капля бросится
На сумрачную жесть.
Сумятица влетела в сны,
Преображает день –
Осколочный и целостный,
В лучах, в грязи, в дожде.
О, сколько же нам прав дано
Весной! Она дерзка,
И ею все оправдано:
Дурашливость, тоска,
Дыхание неровное,
Твоих бровей скачок,
Мое лицо бескровное,
Румянец чьих-то щек.
Оставь, апрель забывчивый,
Свой росчерк на снегу,
Размашистый и сбивчивый,
Как песня на бегу.
жизнь
Он проходит через каждого из нас,
Хрупкой жизни одухотворенный ток,
И колотится в груди, с тобой сроднясь,
И нацелен на безжалостный итог.
Ты лишь тонкий и порывистый эскиз,
Только нитка из огромного холста.
Мир не из-за одного тебя прокис,
Не с одним тобой вернется красота,
Но зависимость меж миром и тобой,
Строгой мерой время жизни охватив,
Не посмеет наугад вертеть судьбой,
Если ты не будешь в подлости ретив.
Содрогайся в горьком чувстве правоты
И мечи вокруг себя запал души.
Даже выучившись мыслить здраво, ты
Не коверкай свою правду, не кроши,
Ибо если изогнется льстиво рот,
Ты и сам свернешься, как полукольцо,
И войдешь незрячим в злой круговорот,
С человека соскребающий лицо.
И, когда подступит абсолютный ноль,
Не найдется утешение в слезах –
Посетит тебя отчаянная боль,
Поздний стыд застынет в неживых глазах.
В жизни ценны дар один и дар другой:
Это путь, чтоб по нему с трудом шагать,
Это взгляд, невыразимо дорогой,
Пред которым ты не в силах будешь лгать.
отрывок
Если вдруг я пойму, что истаял мой век, –
Прикажу своей памяти: «Выверь ты
Эту тяжесть крутых полумесяцев век
И кистей перехваты и выверты,
Уточни этот образ до нот, до штрихов
И впечатай в сознание старое,
Распустившее рой вольнодумных грехов
В суете, а не в страхе пред карою».
И поднимет меня света яркий удар,
Необузданный, свежий, как мята.
Раскидает сигналы бессонный радар,
Сообщая, что совесть не смята.
И возникнут вопросы: как нам уберечь
Наши души от рабской заразы?
Как начать восстанавливать разум и речь –
Ту, что съехала к уровню фразы?
Разуверясь в рассыпчатых, пресных словах,
Мы прониклись познаньями жуткими,
И бушуют идеи у нас в головах,
А ладони становятся чуткими.
И меня, как сцепление огненных лент,
Что снуют меж планетами с бойкостью,
Человеческий взгляд из промчавшихся лет
Обжигает страданьем и стойкостью.
из стихов к датам
баллада о числе «шестьдесят»
К юбилею ученого
По веселому льду в золотых огоньках,
На восторги и выкрики не откликаясь,
Чемпион на точеных фигурных коньках
Катит к бортику, о лепестки спотыкаясь.
Он не вжился еще в победителя роль,
В утомленном уме кружат пятна и звуки,
Но суровых арбитров спокойные руки
Высоко поднимают оценку «шесть-ноль».
Мы, взрослея, как будто выходим на лед;
Поначалу у нас разъезжаются ноги,
И с течением времени каждый поймет,
Каково не скользить на житейской дороге,
В узловатом сплетенье свобод и неволь
Устоять, не упасть, не разбиться со стоном
И найти в себе мужество быть чемпионом
В час, когда тебе жизнь выставляет «шесть-ноль».
Но в науке законы иные, чем в спорте,
И гораздо сложнее «дорожки шагов».
В ней труднее достичь и в ней проще испортить,
И себя провести через девять кругов,
И рискнуть, и пойти поперек, а не вдоль,
И подставить себя под лихую секиру,
И опять неустанно доказывать миру,
Что излюбленный балл твой – все те же «шесть-ноль».
Фигуристам такое во сне не приснится,
И тускнеют ледовые их письмена
Рядом с мыслью, парящей, как дикая птица,
Рядом с разумом, мчащимся сквозь времена,
Через стены и волны, сквозь радость и боль,
Клокоча и листая эпох многоцветье,
Чтоб, уже миновав середину столетья,
Обомлеть перед высшей отметкой: «Шесть-ноль!»
Ею жизнь говорит: «Исполать тебе, личность!
Затрудняюсь сказать, кто упрямей, чем ты.
За порывы, за технику и артистичность,
За чистейшие линии смелой мечты,
За паденья и взлеты, за сладость и соль,
Да за то, что с тобой воевать я устала,
Восходи, человек, на ступень пьедестала,
Принимай, победитель, в награду «шесть-ноль»!»
Извините, что странные наши стихи
Чересчур патетичны и чуть темноваты:
Нам хотелось уйти от словесной трухи
И не впасть в умиленье от памятной даты.
Сохраните в себе, как секретный пароль,
Наши малопонятные, пестрые строки
И взгляните иначе на годы и сроки.
Это не шестьдесят. Это просто «шесть-ноль»!
песня однокурсников
Исполняется на мотив «Переведи меня через майдан»
Переведи меня через рубеж,
На «до» и «после» жизнь мою рассекший,
В счастливый год, давным-давно истекший,
К родным стенам и к партам цвета беж.
Переведи внимание свое
На эти лица, слепленные ладно.
Мы были здесь. Мы впитывали жадно
Знакомых слов священное старье.
Переведи на десять лет назад
Смурного сердца гулкие куранты –
Туда, где разношерстные таланты
Не ощущали жизненный надсад.
Переведи банальный монолог
На диалект, утраченный с годами,
Чтоб мы на гуще мыслей погадали
И заплатили прошлому налог.
Переведи на вечный счет любви
Все сбереженья памяти-копилки;
Шагая или стоя на развилке,
Не упускай мгновенья, а лови.
Переведи – в значении любом –
Себя туда, где мощь твоя и крепость.
Вот институт. Я без него – нелепость.
Всем существом в него, как в отчий дом,
Переходи…
из цикла «вариации на тему Хора»
необходимое пояснение от автора
Этот не совсем обычный цикл является своеобразным памятником моей многолетней сетевой дружбе с Хором Турецкого. Каждый из участников данного коллектива на свой день рождения регулярно получал от меня стихотворный подарок, в результате чего отдельные тексты срослись в «групповой портрет» ярких, умных и неутомимо деятельных вокалистов.
Кое-что сочинялось в расчете на меломанов и посвященных. Например, следует заранее оговорить, что слово «лирбар» означает «лирический баритон», а платок, упомянутый в последней строке сонета о Борисе Горячеве, на концертах был атрибутом хориста при исполнении им куплетов тореадора. В сонете об Игоре Звереве сказано, что тот «огорчил маркизу» (разумеется, не в реальной жизни, а в песне «Все хорошо, прекрасная маркиза», где сообщал: «Кобыла Ваша околела»); шмели же, возникшие в последней строке, связаны с тем, что только Игорь умеет со вкусом преподносить романс «Мохнатый шмель». Для лучшего понимания текстов запомним также, что Вячеслава Фреша прославило исполнение «Богемской рапсодии» Фредди Меркьюри и песни «Что тебе снится, крейсер “Аврора”», а Константин Кабо внешне похож на молодого Ленина и оттого озорничает на концертах, вставая в монументальную позу «Верной дорогой идете, товарищи!»
За рамками книги остались свыше 60-ти посвященных хористам частушек, «страшилок» и даже скороговорок.
часть 1. Сонеты
Сонет об Алексе Александрове
Как это достойно, что множество лет
Среди цветомузыки пестрой
Спокойно горит немигающий свет,
Надежный, суровый и острый,
Есть голос, вовек неспособный дрожать,
Опора для общего пенья,
И руки, готовые крепко держать,
И гордая сила терпенья.
А если ее невозможно согнуть,
А если она – дело чести,
В ней, значит, величья не меньше ничуть,
Чем в Вартбурге и Эвересте,
Чем в стойкой секвойе и цепком хвоще.
…Всегда. А иначе – зачем вообще?!
Сонет о Евгении Тулинове
Я навостряю слух, терзаю зренье,
Меняю ритмы, лексику и тон,
Пытаясь дать ему определенье, –
И чувствую бессилье. Что есть он?
Дворец, где разом купола и шпили,
Восток и Запад, всех времен слои.
(Расхожая дилемма «или…/или…»
Неприменима здесь, друзья мои).
Содружество Евтерпы и Эриний.
Произведенье из двух тысяч глав.
Мозаика. Туман кромешно синий,
Где прячутся Манрико и Калаф.
Нет, иероглиф! Весело и люто
Он выжжен в небе брызгами салюта.
Сонет о Константине Кабо
Светит логикам премудрая звезда,
Их порыв к закономерностям неистов;
Оттого-то, к сожаленью, никогда
Не понять им ни детей, ни модернистов.
А поодаль интуит стоит-поет…
Не нужна ему анализа гребенка:
Он без логики за пять секунд поймет
И Малевича, и птицу, и ребенка.
Интуиция, крылатое чутье!
Опрокинь неловким жестом старой няни
Все мое суперсерьезное житье!
И впусти в тот мир, где рядом с Модильяни,
Средь Матисса и Кандинского картин
Улыбается довольный Константин!
Сонет о Борисе Горячеве
Сгоряча отшвырнув неудавшийся стих,
Прижимаясь губами к любимому снимку,
Миллионы поклонниц в мечтаньях своих
Представляют лирбара с котенком в обнимку.
Неслучайно слова «бригантина» и «бриз»
Будоражат сознанье ценительниц Хора:
Отчего-то им хочется, чтобы Борис
Красовался на фоне морского простора.
Вот такие фантазии в тысячный раз
Окрыляют и зрелых матрон, и девчонок,
Потому что, должно быть, любая из нас –
Если уж не Ассоль, то хотя бы котенок…
Паруса, пусть и алые, как кровоток,
Нам уже ни к чему: с нами алый платок!
Сонет о Евгении Кульмисе
Пустила корни у меня в мозгу
Мысль дерзкая, простая как картофель:
«Не верю». Нет. Поверить не могу,
Что Кульмис – это сущий Мефистофель.
Словечко «инфернальный» режет слух,
Обрыдло, как секрет Полишинеля…
При чем тут ад? И кто здесь злобный дух?
Музыковед с глазами спаниеля?!
Мне от негодованья впору взвыть:
«Он – «оттепель», а не средневековье!
Не может демон трогательным быть
И излучать душевное здоровье!»
Уж если ищет роль он по себе –
Сыграл бы Штрума в «Жизни и судьбе»!
Сонет о Михаиле Кузнецове
Все, кто любит каватину «Casta Diva»,
С наслаждением вдыхая каждый такт,
Все, кто ценит это оперное диво,
Вы заметили парадоксальный факт?
Героиня – сокрушительнее шторма,
Грандиозней погребального костра,
Только имя у нее, однако, – Норма!
Мысль Беллини, что изысканно-остра,
Трактовать хочу достаточно буквально:
Мы за тех, чей звон врачующий не смолк,
Кто постиг, что быть возвышенным – нормально,
Гениальным быть – так это просто долг…
В авангарде счастья нашего творцов –
Михаил (невероятный!) Кузнецов!
Сонет об Игоре Звереве
Наше благородие, то ли Пьер Безухов,
То ли добрый молодец Киевской Руси.
Он почти сокровище, про него нет слухов
(Огорчил маркизу лишь, господи спаси!)
Сочетает сдержанность с умственной сноровкой,
В нем и равновесие, и лихой кураж,
Одинаково хорош с тростью и с винтовкой!
Хоть не панибратский он, но какой-то… наш.
Артистичных пруд пруди – мало органичных.
Но его естественность – как родник живой,
Он и в мегаполисе, и в полях пшеничных,
И в буддийской пагоде абсолютно свой!
Появленье Игоря на лице Земли,
На мой взгляд, обязаны праздновать шмели!
Сонет об Олеге Бляхорчуке
Одни сказали: «Это Ланцелот –
Бродяга-рыцарь с кроткою улыбкой,
Драконоборец, ищущий оплот
В пучине жизни, яростной и зыбкой».
Другие возразили: «Что вы, нет!
Тиль Уленшпигель это, не иначе, –
Бунтарь и сорванец, чуть-чуть поэт,
Свободный дух и фаворит удачи».
Тотчас же третьи заявили так:
«Вглядитесь, папа Карло перед нами –
Чадолюбивый труженик, простак
С заботливыми, ловкими руками».
И кто ж сей многоликий человек?
Конечно, наш загадочный Олег!
Сонет о Вячеславе Фреше
Ой ты, дух боевой, ну-ка взвейся,
Помоги нам в труде и в борьбе,
Расскажи, героический крейсер,
Что же снится под утро тебе?
И в ответ проскрипела «Аврора»:
– Я теряю воинственный пыл,
Снится мне самый юный из Хора…
Как галантен в тот вечер он был!
Ощущаю себя «леди в рэде»,
На одной с ним качаясь волне,
А зовут его, кажется, Фредди –
Славный парень и свежий вполне…
Молодец, совладал даже с сердцем стальным.
Тут уж некуда деться и всем остальным!
Сонет о Михаиле Турецком
Концерт окончен. Нервно вздрагивают веки.
Маэстро к залу руки гибкие простер.
Мы сознаем, что расстаемся не навеки,
Но атмосфера – как в финале «Трех сестер».
Хормейстер смотрит на партер, светло шумящий,
И ощущает всей напрягшейся душой
Момент прощания, по-чеховски щемящий,
И власть любви, и привкус яда небольшой.
А в зале тысячи сестер! Они отныне
Ко сну отходят с именами на губах!
Одной пригрезится породистый Вершинин,
Другой дороже гротесковый Тузенбах…
Звучи же, музыка, коль силы есть звучать!
Зачем мы здесь? Зачем мы любим? Если б знать…
часть 2. Песни
Песня про Евгения Тулинова
Исполняется на мотив «Черный ворон»
Дивный голос вольно льется
Или медленно парит,
Он пылает и смеется,
Он воистину царит.
То прозрачен, то окрашен
В беспокойные цвета,
Он свободен и бесстрашен,
В нем и «Ave!», и «Pieta!»
Это музыка Вселенной,
Это исповедь и гнев…
Можно сделать жизнь нетленной,
Про нее нетленно спев!
Голос вещий, голос вечный,
Он зовет: «Иди за мной!»,
Только путь его не Млечный –
Человеческий, земной.
В небесах горят Стожары,
Вся Галактика – как храм;
На Земле горят пожары,
Но она роднее нам.
И покуда сердце просит
Тайны жгуче-роковой,
Зал смиренно произносит:
«Дивный голос, весь я твой!»
Песня про Евгения Кульмиса
Исполняется на мотив «Звезда по имени Солнце»
Зычный бас,
Умный взгляд,
Выразительная рука
И отточенно-краткий жест,
Четкий, как в сонете строка.
Выделяясь в общем ряду
Запрокинутой головой,
Безупречен он, как шедевр,
Чуток, словно конь боевой.
С виду он таков, человек
По фамилии Кульмис.
И две тысячи писем в год,
Две сотни звонков каждый день –
От здравых и от шальных,
От самых разных людей.
Бешеный, бешеный ритм
Размышлений, решений и дел…
Сил необъятных Вам,
Чтобы выдержать этот удел,
И терпения Вам, человек
По фамилии Кульмис.
И мы знаем, что так будет всегда,
Что раздвинется занавес вновь
И поведает голос густой
Про судьбу, войну и любовь.
Мы услышим песню древних ветров,
Что носились до начала времен
Меж пожарищ и ледников,
Высекая из камня стон…
Ибо есть на земле человек
По фамилии Кульмис.
Песня про Вячеслава Фреша
Исполняется на мотив «Нас утро встречает прохладой»
За общее дело радея,
Блуждая в лучах серебра,
Младой ученик чародея
Колдует во имя добра.
Когда он нотой бравою
Пронзает тишь –
Страна встает со Славою
(Тут не поспишь!).
И слева маститые маги,
И справа волхвы – будь здоров!
Но столько в красавце отваги,
Что хватит на десять миров.
В шеренгу многоглавую
Вбежал стремглав…
Страна встает со Славою,
Врагов послав!
Пускай он и дальше шаманит,
Кудесничает, ворожит,
И шармом таинственным манит,
И вихрем по сцене кружит!
Всей зрительской оравою
Мы с ним споем!
Страна встает со Славою!
А ну, подъем!
Песня про Алекса Александрова
Исполняется на мотив «Хэлло, Долли»
Хэлло, Алекс, нам тепло, Алекс,
Мы не чувствуем, что на дворе январь!
Цветут сады, Алекс, тают льды, Алекс,
В наших душах, позабывших строгий календарь…
Но, впрочем, есть даты, что для нас святы;
Мы сегодня будем страстно ликовать.
Эх,
Промолчать трудно
Про того, кто так чудно
Может танцевать и рисковать!
Хэлло, Алекс, время шло, Алекс,
С каждым годом становились Вы бодрей.
Ни фейерверк, Алекс, ни берсерк, Алекс,
Вас не могут превзойти энергией своей!
Движенья столь быстры, что летят искры,
Вместо сердца – явно пламенный мотор!
Что ж,
Слушая «Долли»,
Глядя на шута долю,
Потрясен бывает даже Хор!
Хэлло, Алекс, тяжело, Алекс,
Нам не видеть Вас хотя бы день один…
Авантюрист Алекс, приколист Алекс,
Не взрослейте и мальчишкой будьте до седин!
Слепящий блик света, зимнее лето,
Наш затейник, наша прочная струна, –
О‑о-о…
Мы кричим дружно,
Потому что нам нужно,
Чтоб героя знала вся страна!
Песня про Михаила Кузнецова
Исполняется на мотив «Город золотой»
Под небом голубым,
Под сводами дворцов
Веками люди слушают
Чудеснейших певцов,
Овации гремят,
Вручаются цветы
В ответ на ноту каждую
Безумной красоты.
Но, окунаясь в триумфальный гвалт,
Порою мы желаем тишины;
В полной мере испытав земное,
Иногда желаем поднебесного…
А Вы – один из тех,
Кто выше суеты,
Кто кротко уклоняется
От всяческой тщеты:
Есть блестки мишуры,
Есть правила игры –
А есть великой музыки
Бессмертные дары.
Насколько жалко выглядят слова,
Уместней было б вовсе онеметь…
Что Вам благодарности земные?!
Ведь искусство Ваше – поднебесное!
Песня про Игоря Зверева
Исполняется на мотив «Окрасился месяц багрянцем»
Окрасилось ярким багрянцем
Застенчивой девы лицо,
Когда ей велели признаться,
Кто всех ей милей из певцов.
– Я вам отвечаю охотно:
Я как-то увидела Хор,
Услышала голос бездонный,
Лишилась покоя с тех пор.
Нет Игоря Зверева краше,
Душевнее нет никого!
– Поет он опасные песни,
Нельзя тебе слушать его!
Поет про паденье и жажду,
Про гибель в пучине морской,
Вдобавок так горько и мощно,
С такой запредельной тоской!
Размаха, лукавства и грусти
Волнует гремучая смесь…
Тебя на концерт мы не пустим,
Навеки останешься здесь!
– Маяк мой – звезда кочевая,
Хоть я не цыганская дочь.
О, где же ты, конь мой буланый, –
Умчусь за любимым я в ночь!
Она на концерт ускакала,
За нею метнулась родня…
И больше на сорок фанатов
У Игоря с этого дня.
Песня про Олега Бляхорчука
Исполняется на мотив «Вы шумите, березы»
Вы шумите, шумите
Надо мною, соседи,
В пререканьях и криках
Проживая свой век.
А я плюну на шум ваш,
У меня есть спасенье:
Это Хор ненаглядный,
Ну а в Хоре – Олег.
Ой, прибавлю я громкость
Да усядусь поближе,
Взор блаженный нацелив
На звучащий экран.
Нежный тенор услышу,
Гордый облик увижу –
И растают печали,
Как рассветный туман.
Вы шумите, ди-джеи,
Анархисты и панки,
Самолеты и танки,
Заводские цеха, –
Песня сердца слышнее,
Чем скандалы и хохот,
Чем литавры и грохот,
Даже если тиха.
Песня про Константина Кабо
Исполняется на мотив «Чарли»
Быть надо очень сильным,
Чтоб решиться быть смешным.
Любуясь Костей стильным,
Озорным и заводным,
Непрошеные капли
Со щеки своей сотру:
Он в Хоре – Чарли Чаплин,
Не по виду – по нутру!
Счастье можно познать, скорбя
Или убеждаясь снова,
Что мир суров;
Счастье – это когда тебя
Понимают с полуслова
Или без слов.
Как радостно искрятся
Любопытные глаза…
Решил побаловаться –
Зал единогласно «за»!
Ой, что он вытворяет!
Но сквозь эти антраша
Пронзительно сияет
Опаленная душа…
Счастье – это поверить в суть
И искать ее совместно,
Стремясь найти;
Счастье – это не цель, а путь,
Ну а Чарли, как известно,
Всегда в пути!
Песня про Бориса Горячева
Исполняется на мотив «Рушник»
Дорогой наш Борис, мы ночей недоспали,
Мы пытались такие слова подобрать,
Чтоб они хоть отчасти наш бескрайний восторг выражали,
Чтобы можно их клятвою было считать.
Ля минором клянемся: не покинет Вас даже в печали
Очарованных женщин отчаянно верная рать!
Сокрушенный Жермон, благородный Елецкий,
Огневой Эскамильо и тундры знаток,
Как мы любим Ваш облик, столь внушительный и молодецкий,
И манеру кокетливо нюхать цветок…
Как мы любим и взгляд Ваш (извините, немножечко детский),
И роскошного голоса плавный и мощный поток!
Вы, должно быть, сошли со страниц Жюля Верна –
Покоритель вершин, победитель сердец!
И пускай комплименты Вам давно надоели, наверно,
Наберемся отваги сказать наконец:
В каждый миг нашей жизни обожаем Вас просто безмерно,
Образцовый мужчина, талант, уникальный певец!
Песня про Михаила Турецкого
Исполняется на мотив «Танго Остапа»
В этом мире тесном, мире многоликом,
Сквозь века летящем и поющем на лету,
Жил упрямый мальчик в городе великом,
Жил ребенок, верящий в мечту.
Боже, что за детство! Сон на раскладушке,
Очереди шумные, озлобленный сосед,
Радиоприемник вместо погремушки
И стальная воля с малых лет.
Там, где смешно, – горше слеза,
Там, где темно, – зорче глаза,
Там, где беда или напасть, –
Там всегда зарождается страсть!
И однажды летом в миг перед рассветом
Он весьма отчетливо увидел вдалеке
Стройную фигуру в одеянье светлом
И с звенящей лирою в руке.
Муза или ангел? Призрак или фреска?
Радостно трепещущий и дышащий едва,
Он сумел расслышать сказанные веско
Тихие и мудрые слова:
– Там, где восторг, а не Мосторг,
Там, где задор, а не раздор,
Там, где борьба, а не мольба, –
Там и будет вершиться судьба…
Все сбылось, конечно. И теперь со сцены
Он нам улыбается, и с ним друзья его:
Голоса прекрасны, лица вдохновенны,
В каждой ноте – мысли торжество.
В этом мире тесном, мире разнопером,
Сквозь века летящем и поющем на лету,
Есть Хормейстер славный с гениальным Хором,
Есть Маэстро, верящий в мечту!
часть 3. Басни
Басня про Олега Бляхорчука
Романтик и Игра
Романтику лопату дали в руки
И мрачно пояснили, где копать.
Привыкнув петь о чувствах и разлуке,
Блистательно на сцене выступать,
Он первым делом лентами украсил
Унылое орудие труда,
При этом поминая иногда
То Рагнарёк, то дерево Иггдрасиль.
Под грозное звучание «Фортуны»
К лопате он затем приладил струны
И клавиши. И шариков штук пять.
Потом принялся с нею танцевать…
(Но прежде повязал на грабли бантик).
…Прораб был изумлен, смущен и рад,
Увидев, как над городом парят
Лопата и щебечущий Романтик.
Сияет он, и взоры прилипают
К его неувядающей красе.
Романтик сам, конечно, не копает,
Но, глядя на него, копают все!
Берите же пример с него, педанты!
Ведь жизнь – Игра. Не в салочки, не в фанты –
И все-таки Игра. Что ж я сижу?
Пойду-ка лучше бантик повяжу!!!
Басня про Алекса Александрова
Мачо и Скумбрия
Жил-был на свете Мачо колоритный –
Эффектный, обаятельный, элитный.
Ух, сколько же он разного успел:
Боролся и искал, плясал и пел,
Карабкался, нырял, крутил штурвал,
Льву половину гривы оторвал,
Акулу победил и осьминога…
Да, приключений было очень много!
Вот как-то раз с корриды он вернулся –
И тут на Скумбрию внезапно натолкнулся.
Ее узрев, решительный герой
Вдруг растерял весь боевой настрой.
Хоть Скумбрия ему не угрожает,
Но все-таки дорогу преграждает,
Встав на хвосте средь валунов и глыб,
И не молчит, как принято у рыб, –
Пищит! А Мачо доблестно-спортивный
Печально смотрит и беззвучно стонет.
Что делать? Съесть? Наверно, вкус противный…
Тогда топить? Но рыба не утонет…
Мы в силах петь, покуда сердце бьется,
Помочь друзьям и выстоять в беде.
Как жаль, что сил уже не остается
Сопротивляться всякой ерунде!
Басня про Михаила Кузнецова
Альтино и Черпак
Один Альтино был разочарован
Тем, что судьбой ему дарован
Блестящий, изумительный Черпак,
А применить его нельзя никак.
Он мог бы радости им зачерпнуть немало,
Но склочница-судьба все время расставляла
Вокруг Альтино крохотные чашки,
С которыми не избежать промашки:
Лишь только действовать нацелится рука –
Глядь, чашки-то в два раза меньше Черпака!
И вот, намучившись изрядно с Черпаком,
Альтино как-то раз играл с известным Вожаком
За шахматным столом. Вожак же, взяв ладью,
Сказал:
– А подарю-ка я тебе… бадью!
Конечно, даже тот, кто в баснях дилетант,
Смекнул, что Черпаком мной назван был Талант,
И коль не дать ему достойную бадью,
Владелец Черпака иссохнет и… адью!
Басня про Константина Кабо
Шутник и Ленин
Явился как-то Ленин к Шутнику
И подмигнул ему: «Что, батенька, ку-ку?
Воистину: чем дальше, тем чудесней!
Не страшно Вам, товарищ трубадур,
Что, перепев все знаковые песни,
Вы добрались до знаковых фигур?»
При виде пролетарского вождя
Шутник воскликнул, горла не щадя:
«Глубокоуважаемый Ильич!
Сумели Вы немалого достичь,
Как утверждают сотни умных книг!
Садитесь, потолкуем об эстраде…
Вы, кстати, почему один, без Нади?»
Нисколько не встревожился Шутник,
Не прислонился он, дрожа, к стене,
Не пробежала по его спине
Испуга неприятная прохлада.
Ну, Ленин. Ну, живой. Что ж, значит, так и надо…
Когда нелепый сон творится наяву,
Когда пред нами тьма иль жуткая преграда,
Что может удержать нас с вами на плаву?
Наивнейшая мысль: «Наверное, так надо»…
Басня про Евгения Кульмиса
Профундо и Коллекция Очков
Один Профундо слушал передачу,
В которой говорилось про удачу
Какого-то великого спортсмена:
Боролся тот настолько дерзновенно,
Превозмогая конкурентов рать,
Что восемьсот Очков сумел набрать!
Тут у Профундо вспыхнули зрачки:
Он тоже захотел набрать Очки.
Когда их восемьсот – ведь это же чудесно!
Он начал их скупать азартно, повсеместно,
Коллекция его стремительно росла,
Дойдя уже и до трехзначного числа.
Однажды, осмотрев Очков боезапас,
Профундо понял все и рявкнул во весь бас:
– Ох, левадоррррр!!! Очки – не те, не те совсем!!!
Зачем я их набрал?? Складировал зачем???
А басни сей мораль, ребятки, такова:
Нам нужно осознать, как значимы Слова, –
И те, что сказаны чужими голосами,
И, уж бесспорно, те, что произносим сами!
Басня про Евгения Тулинова
Величество и Церемониал
Гуляя перед сном, Его Величество
Заметил колоссальное количество
Нарядных дам, что выстроились в ряд,
Скандируя: «Виват король! Виват!»
Послушал. А как только надоело –
Он вдруг присвистнул, звонко и умело,
И в тот же миг к нему примчался… трактор.
(С гербом и вензелем, рычащий, словно лев).
Поклонницы смотрели, онемев,
Как их, научно говоря, аттрактор
Из горностая мантию снимает
И трактор свой уверенно седлает,
Затем кричит «Банзай!», корону сдвинув набок,
Жестоко проклинает «Новых русских бабок»,
Кому-то бровью подает сигнал
И уезжает с воплем «Хали-гали!»
Такой вот странный Церемониал…
Взошла луна. А женщины стояли,
Не в силах объяснить, чего же ждут,
Раздавленные царственной бравадой.
Одна из них промолвила с досадой:
«Простите, короли себя так не ведут».
О нежные, уймите вашу боль!
Величество на то ведь и король,
Чтоб нешаблонный Церемониал
Он сам бы для себя и сочинял!
Басня про Бориса Горячева
Тореадор и Выражение Лица
Один Тореадор был также и певцом
С прекраснейшим, но переменчивым Лицом:
Оно за час пять тысяч раз меняло Выражение,
Чем доводило зрителей до головокружения.
Взглянув случайно в Зеркало в ночи,
Сказал он: «Да… Хоть караул кричи.
Любезное Лицо, ты что творишь?
Не уследить мне за тобою! Ишь,
Какое многогранное сыскалось!»
Лицо, безмолвствуя, по-прежнему менялось,
Но Зеркало в ответ произнесло:
– Искусство – это Вам не ремесло.
Как часто говорят в усладу голытьбе:
«Будь проще – и толпа потянется к тебе!»
А те, кто не толпа?! Те распахнут объятья
Такому, кто весьма непрост для восприятья.
И если Выражение Лица
Мерцает, словно камень из ларца, –
Воспринимайте этот факт как Дар,
А не по репутации удар.
Не только в женщине загадка быть должна.
Артиста суть до ужаса сложна,
Он не лопух… Он микрокосм, ангелочерт,
Шарада, Ребус, Теорема и Кроссворд!
Басня про Михаила Турецкого
Маэстро и Бублики
Один Маэстро долго возглавлял
Артель по производству райской пищи.
Пахал нещадно, на умы влиял…
Но, заглянув в несчастные глазищи
Соратников, голодных и усталых,
Решил: «Пришла пора реформ немалых!»
Артель в два счета он переключил
На производство Бубликов сверхвкусных,
Годящихся для бодрых и для грустных,
Для тех, кто Монтеверди изучил,
И тех, кто на «Корнях» остановился,
Кто отлюбил иль только что влюбился,
Для театральных сцен и площадей,
Для всех без исключения людей!
От Бубликов, то сладких, то горчащих,
От песен, соблазнительно журчащих,
Народ летал, смеялся и рыдал.
Лишь Аполлон немного исхудал.
В эпоху Сухарей и Пирогов
Что делать человеку остается?!
Да, бесподобна пища для богов,
Но Бублик-то успешней продается…
Мы любим Бублики (пеките их и далее!)
И все-таки Вас молим неуклонно:
«Чтоб не отбросил Бог Искусств сандалии,
Кормите райской пищей Аполлона!»
Басня про Вячеслава Фреша
Младшенький и Голоса
В большой семье, сплоченной и певучей,
Рос Младшенький. Себя он не щадил
И вместо братьев запросто ходил
В Безумный Лес, достаточно дремучий.
Там были пламенеющие розы,
Стеснительно-неброские березы,
Лианы (две), семь орхидей шикарных,
Немало пихт и баобабов гарных,
Тюльпаны, флоксы, елочек массив,
А также двадцать пять плакучих ив.
И Младшенький однажды заблудился…
Вокруг ни муравейников, ни пней,
А ночь все ближе, небо все темней.
«Ой, мамочка, зачем же я родился?» –
Хотел сказать он через три часа,
Но… услыхал родные Голоса.
Те пели и благую весть несли.
Он вышел к ним. Они его спасли.
Из чащи вывести, с колен поднять,
И боль, на части рвущую, унять,
И даже из петли предсмертной вынуть
Способны Голоса. Их не отринуть…
Басня про Игоря Зверева
Зверь и Дверь
Однажды даровитый Зверь
Увидел запертую Дверь,
Задумчиво уселся с нею рядом
И стал ее сверлить серьезным взглядом.
Шли дни, а он сидел, глядел, молчал
И лишь по вечерам мелодии урчал.
Заметив деловитую Сороку,
Он улыбнулся ей и помахал;
Прострекотала та: «Ты не нахал,
И это хорошо. Но мало проку
В подобном ожидании! Поверь,
Что надобно тебе напасть на Дверь!
Сорви ее с петель! Пробей могучей лапой!
Есть зубы, когти есть – кусай, грызи, царапай!»
Зверь покачал массивной головой:
Он не любил грызню, шипенье, вой
И глупые звериные игрушки,
Он самым первым не бежал к кормушке,
Зато умел внушать. В ту полночь Дверь качнулась,
Легонько скрипнула и настежь распахнулась.
Дверей, что заперты навечно, не бывает:
Позднее, раньше ли – судьба их открывает
Для тех, кто вел себя, как этот Зверь.
Читатель, сомневаешься? Проверь!
часть 4. Десять приветов из Оренбурга
Рубаи
Март уже на излете, но падает снег.
Начинает казаться, что это навек…
Чтоб на Южном Урале народ отогрелся,
Приезжайте скорей, наш весенний Олег!
Михаил Кузнецов, неба чистого друг!
Передать Вам привет просит доктор наук.
А еще ее мама. И дочка. И кошка.
И похоже, что все, кого вижу вокруг!
Константина у нас очень ценят врачи,
Ибо силы витальные в нем горячи.
Чем возиться с каким-нибудь нытиком вялым,
Показал ему Костю – и все, не лечи!
О Борисе я думаю, глядя на сквер,
Где сидит каждый вечер один офицер.
Неизвестно, чего он желает дождаться,
Тем не менее, вижу в нем чести пример.
Прихожу я на кафедру, зная, что в ряд
Там портреты великих на стенке висят.
Лишь Величества в данном ряду не хватает.
Ох, добавить бы… Может, и не возразят!
Не обманывай нас, долгожданный апрель!
Предо мною маячит научная цель –
Показать культурологам Музыковеда,
Поразительно спевшего «Money» и «Belle»!
Слава Фреш, я о Вас вспоминаю не раз,
Помогают мне в этом и ухо, и глаз:
Ваше имя написано на транспарантах,
На витринах фамилию вижу подчас!
Есть у нас одна девушка – просто брильянт!
Чудо-локоны, ум, темперамент, талант,
Потрясающий взгляд! Как ей нравится Алекс…
(Заодно Аристотель, Гротовский и Кант).
Игорь, в городе нашем не счесть казаков.
Вы исполнили «Любо» – и были таков,
А они еще долго кричать будут: «Любо!»…
Так порадуйте бравых степных мужиков!
О Маэстро, мой город прекрасно поет!
Прямо в руки Вам сердце свое отдает…
Оренбург стосковался по Вашему Хору
И по-прежнему верит, надеется, ждет!
часть 5. Стансы
Стансы к Михаилу Турецкому
М. Турецкий родился в День космонавтики,
а на небе есть звезда, названная в его честь.
Через пелену полупрозрачную
К нам доходит древности свеченье;
Слово «космос», нынче однозначное,
В те века имело три значенья.
Первое, конечно же, Вселенная –
Великанша с миллиардом глаз,
Страшная, прекрасная, священная,
Тайнами швыряющая в нас.
А еще во времена античности
Называли Космосом законы,
Принципы, порядки, стержень личности,
Правила, что вечны и исконны.
Третий смысл – гармония, эстетика,
Красота как чудо из чудес.
Грация есть Космос. И косметика –
Тоже Космос, правда, без небес.
И когда такие три значения
В дате совмещаются конкретной, –
Это не случайное стечение
Обстоятельств. Это шифр секретный.
Можно спрятать ум в энциклопедиях,
Можно думать им наперекор,
Но в великих греческих трагедиях
Никого нет значимей, чем Хор.
Клитемнестра, Филоктет, тень Дария
Деревянным тоном подвывают;
Посреди подобного дендрария
Только Хор доверье вызывает…
И Кассандра, и Аякс тоскующий
Лишены разумности и сил, –
Так что Хор, поющий и танцующий,
Главные слова произносил.
Древность и культура современная,
Добрые глаза и злые зимы,
Красота, законы, Хор, Вселенная
Для меня давно неразделимы.
Это все в прочнейший узел стянуто!
Дышит, как земля на лемехах!
Это все стократно мной помянуто
В диалогах, мыслях и стихах.
Отмечая дату символичную,
Яркую, космическую, личную,
Задерем же головы туда,
Где горит Турецкого звезда!
Стансы к Константину Кабо
В год забот и чересполосиц
На щербатых ступенях аббатства
Среди Рыцарей Нотного Братства
Появился Оруженосец.
Меч, копье, булаву, мешок,
Щит, добычу (любую ношу!)
На хребте он своем волок
И, смеясь, говорил: «Не брошу!»
…Прежде чем затевать поход,
До конца просчитай все шансы:
Даже если ты Дон Кихот –
Пропадешь ты без Санчо Пансы!
И отнюдь не с врагами дрянными,
Чтобы их разгрома добиться, –
Будешь с мельницами ветряными
До потери пульса рубиться.
Санчо – компас твой! Хоть ворчит,
Что, мол, жизнь его не малина,
Он-то мельницу отличит
От сторукого исполина.
У него домоседский нрав
Не мешает любви к дороге,
У него над грядою прав
Возвышается дар подмоги.
Он запаслив: полно провианта,
И кошель, и аптечка есть.
Он, пожалуй, прочней адаманта,
Но не хочет в сраженья лезть.
Он живет по простому указу:
Друга нужно оберегать,
Людям надобно помогать
Не когда-то в грядущем, а сразу.
Обожаемый Санчо Панса!
Безобидная хитреца,
Ни малейшего декаданса
И улыбка на пол-лица!
Он не ведает тайн Магриба
И с Тангейзером не дружил,
Но давно уже рыцарь, ибо
Это звание заслужил.
За отвагу. За крепкие ребра. За
Восхождение на Парнас.
Костя, Рыцарь Веселого Образа,
Дульсинее – привет от нас!
Стансы к Евгению Кульмису
Модель вокального бытования.
Е. Кульмис
Я не знаю, что имели Вы в виду,
О «вокальном бытованье» заикнувшись,
Но, с загадкою подобною столкнувшись,
Я ее на свой язык переведу.
В наше время девальвировалась речь;
Люди мыкаются в одуренье голом,
И никто не хочет разумом завлечь,
И давно уж разучились жечь глаголом.
Исключений очень мало. Мы несем
Бремя смысла, им открыто наслаждаясь.
Я уверена, что голос может все,
Ибо в этом ежедневно убеждаюсь.
Что умеет он? По сердцу садануть,
Возвращая заблудившуюся веру,
Вдохновенным привидением рвануть
К горизонту или вовсе в стратосферу.
Может выситься бетонною стеной,
Может вспыльчиво посверкивать зрачками,
Может грамотой лежать берестяной,
Сплошь покрытой непонятными значками.
Он кружит ширококрылою совой,
Проникает радиацией сквозь щели –
Умоляющий, надменный, грозовой,
Бьющий снайперски в невидимые цели!
То накатывает вязкою волной,
То вычерчивает графики – упорный,
Мягко-замшевый, чарующе-больной,
Пересоленный и антрацитно-черный.
А еще способен он перелистать
Обветшавшие страницы мирозданья
И увесистым сrescendo отхлестать
Заторможенное жирное сознанье.
Есть и проза, и стихи, чью глубину,
Неприкаянную, словно Fin del Mundo,
Передать сумеет только бас-профундо,
А другим я их доверить не рискну.
Это Данте. Это тютчевские «Сны»
И, конечно, опус Треплева про душу…
(И вот тут меня звонком прервать должны,
Ведь иначе я регламент свой нарушу).
Что «царапает» – то не забыть. И я,
Выпрямляясь от раскатистого звука,
В день рожденья Вам желаю бытия.
А что делать с ним – отдельная наука…
ТАРАСЕНКО Елена Николаевна родилась 9 августа 1971 года в Оренбурге. Окончила школу № 34 с золотой медалью; шестикратная победительница областных олимпиад по русскому языку и литературе. В 1994 году с красным дипломом завершила образование на филологическом факультете Оренбургского государственного педагогического института, в 1998 году получила звание учителя высшей категории, в 2002 году — степень кандидата педагогических наук.
Доцент кафедры философии, культурологии и религиоведения ОГПУ. Член Союза российских писателей, обладатель Гран-при областного поэтического конкурса «Яицкий мост» под председательством Риммы Казаковой, победитель областного литературного конкурса «Оренбургский край — XXI век» в номинации «Автограф». Награждена благодарственным письмом от Оренбургского благотворительного фонда «Евразия» за высокий профессионализм, проявленный в ходе работы в качестве члена жюри XIII открытого Евразийского конкурса на лучший художественный перевод. Член жюри Eurasian Open и литературной премии имени С.Т. Аксакова.
Автор книг «Преподавание мировой художественной культуры в общеобразовательной школе», «Искусство театра и учебная деятельность», поэтических сборников «Интонация», «Всегда» и «Соло валторны».