≡ ГАЛИНА РЫМБУ ≡
живая тишина Галины Рымбу
Первая книга. По большому счету – это всегда очередное открытие мира, казалось бы, обычных вещей. Тем более когда автору 18 лет, и «взрослая» жизнь только-только началась. Но зачастую бывает и по-другому: начинающие стихотворцы погружены в сиюминутность и самолюбование, а их пространство – это далеко не космос и даже не мир, в котором они живут. Невесть откуда взявшееся тщеславие при полном отсутствии понимания того, что Поэзия, как часть сущего и космического, может быть только душеспасительной, но никак не душещипательной, неизменно ведет к творческой несостоятельности.
Галине Рымбу, которую знаю еще по ее школьным стихам, такая дорога противопоказана самой Природой, чему молодая поэтесса не противоречит ни одной строкой, – наверное, и потому, что лишена всякой субреточности:
Люди спешат в свинцовые пропасти
суетных дел, неотложных,
но каждый –
сам по себе… Бессердечно торопятся
в офисный мир волокиты бумажной.
Но никакого осуждения, наоборот – сочувствие, соучастие и вера:
Ближнего каждый – уверена – любит,
только не каждый друг в друге уверен…
Но пробивается все-таки
к людям
солнечный луч сквозь бетонное время.
Здесь как раз тот случай, когда творчество – это способ жить, и вот почему в стихах Галины Рымбу есть очень многое: боль и сострадание, вызов и смирение, но никогда нет фальши, поскольку стихи эти – исповедальные, а это само по себе исключает игры с совестью:
Сырость объяла огромный мой город
утром свинцовым,
больным,
непогожим…
Впрочем, не надо выдумывать повод,
чтобы на улицу выйти – к прохожим…
Знаете, прохожие,
а я люблю вас!
Вне зависимости
от прогнозов
и новостей…
Некоторая «угловатость» языка Галины Рымбу – это ее сущность. Другого языка она пока не знает, так же, как не знает сердце ее холода равнодушия, поэтому она даже «готова планетную ось сломать за каждый холодный взгляд, за каждый безумный крик». Но – не сломает, ибо ось эта для нее – то самое «древо жизни», которое «пышно зеленеет». Потому что «когда пересекаются будущее с прошлым», и при каждом вдохе близкого человека, охладевшего к жизни, попавшего ли в беду, «становится страшно», тогда – как солнечное откровение:
Что плохое – то приснилось:
тьма,
сердечная усталость,
то, что чуда не случилось,
счастье недосостоялось.
Так что пробираясь через эту угловатость, почти в каждом стихотворении Галины Рымбу нащупываешь жемчужные зерна, отливающие подлинным поэтическим блеском, или натыкаешься на обломок камня-алатыря с дохристианской печатью. И понимаешь, что автор – одновременно и язычница, и христианка по своему мироощущению, хотя многое ей еще недоступно. Впрочем, это вопрос времени. Времени, в котором «век тишины» Галины Рымбу – это нескончаемый век жизни, еще не до конца осознанный, но уже расслышанный. И эта живая тишина, в отличие от тишины «неубранного поля», недопустимой тишины «чудовищно немых тысячелетий»,устами автора говорит нам: «Вот двери в мир огромный…».
Юрий ПЕРМИНОВ, член Союза писателей России. Омск.
* * *
Затих мой город нынче, поседел…
Какой же настоящий нынче город!
И я, и ты – мы вышли в новый день,
который нам – родным, влюбленным – дорог.
Век тишины… Он в воздухе повис –
тоскливом, добром, до предела зимнем…
Век тишины… И кто-то с неба, вниз,
снежинками на плечи нам: «Спасибо…»
* * *
Ощущение сиюминутности
и недосказанной вечности,
большого неба и нерасправленных крыльев…
Новая история,
новые города,
новые кочующие народы,
усталые женщины с воспаленными глазами,
больные дети, не знающие игр,
и красное пульсирующее солнце…
Все это
очень часто
снится мне.
А я снюсь кому-то.
И так – по кругу.
По одному большому замкнутому кругу,
по одному измятому лотерейному билету,
По одной душе,
по одному яблоку,
по одной тени –
из поколения в поколение…
* * *
Город – в бетоне: застыли мгновения
в страхе;
вгрызаются в день
иномарки.
Небо, как белый флаг поколения,
молча накрыло проспекты и парки.
Люди спешат в свинцовые пропасти
суетных дел, неотложных,
но каждый –
сам по себе… Бессердечно торопятся
в офисный мир волокиты бумажной.
Ближнего каждый – уверена – любит,
только не каждый друг в друге уверен…
Но пробивается все-таки
к людям
солнечный луч
сквозь бетонное время.
* * *
Сырость объяла огромный мой город
утром свинцовым,
больным,
непогожим…
Впрочем, не надо выдумывать повод,
чтобы на улицу выйти – к прохожим…
Знаете, прохожие,
а я люблю вас! –
Вне зависимости
от прогнозов
и новостей.
Тяжелые крыши
видны нечетко,
На остановках – замерзшие
люди
друг к другу
лепятся…
И в каждой женщине
просыпается девчонка –
погрустить о первом
поцелуе летнем…
* * *
Город мой,
я кутаюсь в твою первую снежность,
я люблю всех граждан, удивленно-радостно спешащих,
домой
под мокрыми хлопьями,
независимо летящими,
когда
улицы плачут,
как брошенные женщины…
Город мой,
я вдыхаю предчувствие ноября
с твоим воздухом рваным, туманом смоговым.
Город мой,
скажи мне,
а ты смог бы любить меня
так же сильно, как я – тебя?..
* * *
В махину города вонзили копья.
Махине больно.
Дальше – некуда.
Нельзя.
У неба глаза
на месте мокром.
Да, все лечится.
Не временем – слезами.
И сосуды дорог
полопались дружно,
теперь они – подлежат ремонту.
Улицы снегом-анастезией завьюжила
зима-доктор.
А люди скачут – голодные, дикие,
в древность обратно хотят. Срочно!
Но давно уже в каждом
взгляде ли, крике
проступает ее уверенный
наскальный почерк.
* * *
В сонных сквериках водочку пьют,
В желтых окнах детей баюкают…
Здесь у каждого свой уют.
У меня – его нет. Аукаю
третьи сутки по улицам, но
эхом в сердце лишь грусть отзывается.
И опять через дебри снов
я – к тебе…
Только сны
не сбываются…
* * *
Когда все в мире этом
равно тебе,
когда просыпаюсь по утрам
лишь твоими
мыслями,
верю солнечному свету,
молодой траве,
ветру…
Верю им – как тебе…
Это – любовь? Это – проще и строже.
Больнее и тише. Ближе и старше.
Когда пересекаются
будущее с прошлым,
Когда за каждый вдох твой
становится
страшно…
* * *
От какой такой докуки
загоняю мысли в угол?
От какой такой разлуки
завелась печаль-подруга?
Дни скупее стали, старше,
а дела – скучней
и проще…
Не желаю нынче
даже
вспоминать о «светлом прошлом».
Вижу: тьма ночная – тает,
вижу мир – живой, не старый;
вижу: небо прошивает
нитка лебединой стаи.
Что плохое – то приснилось:
тьма,
сердечная усталость,
то, что чуда не случилось,
счастье недосостоялось.
* * *
Я не хочу с тобой жить
в большом теплом доме –
ты, конечно же, не герой моего романа…
Ну что нас такое связывает,
кроме
того, что мы вечно друг друга
обманываем
да ютимся изредка
по чужим квартирам?..
Но, быть может, и в этом есть
своя значимость?
Ты не смотришь в глаза –
ты не видишь мир мой,
ты не знаешь, что делать,
когда я плачу…
Я не хочу быть с тобой…
Но не в этом суть –
просто мысли о тебе
мешают уснуть…
* * *
Я – твой мировой рекорд,
твоя священная тайна,
из снов твоих – сказочный город,
с которым ты утром прощаешься.
Я – твой нескончаемый век,
любовь моя – в шаге от вечности.
Любимый
мой человек –
синоним всего человечества.
* * *
Набрав далекий номер твой,
я снова слышу, как ты
дышишь.
Ион звезды скатился
с крыши,
чтоб вскоре стать
другой звездой.
А ночь объяла все вокруг:
предметы, тени, мысли, чувства…
Мне было холодно и пусто
без глаз твоих,
горячих рук…
Я в телефонное «алло»
вместила боль души-планеты,
не зная, как ты, с кем ты,
где ты,
где наше прежнее тепло…
…В окно –
в холодное жилье –
втекал рассвет: спросонья – мутный…
И все решало в те минуты
его молчание,
мое…
* * *
Так – плечом к плечу –
дремлют рядом века,
Так умею
я каждый взгляд разглядывать,
Так пульсирует в венах моих строка,
откликаясь на каждый
взгляд твой…
Так стою я напротив, сама не своя,
так холодные вечные звезды ноют –
Небо давит на них…
ТАК – последний маяк,
так весь мир нам – ковчегом Ноевым.
Так не ведает смыслов хаос эпох,
Так тяжел каждый шаг иноземца,
Так и я ощущаю – да видит Бог –
мне мало
для тебя
сердца.
* * *
Куришь… Падает время-пепел.
В окне отражается улица.
Скоро с тобой мы от счастья ослепнем
и… поцелуемся.
Ночью, когда целый мир – угол,
нежности хочется.
Так и идем в темноту друг за другом
канатоходцами
всегда…
А потом
мы вмещаемся в комнаты –
в чувствоубежища.
Снова целуемся… Смотрим в окна –
влюбленные,
нежные…
* * *
Пространства требует душа…
За окнами – ноябрь бьется.
Мне все равно, когда решать,
давать ответы на вопросы.
Но я не там, где сплошь до дыр
чернеющих
протерто небо,
где в страшный мир, холодный мир
ни выхода, ни входа нету.
Со мной – рассветы, облака
и ноября туман и слякоть…
Когда, не знаю – все века,
по мне все долгие века
мой безответный будет плакать…
* * *
Меня зовут осенние леса…
Владимир Пальчиков
Среди домов,
орущих площадей,
сквозь рев машин
и каменные стены,
среди родных, но суетных людей,
сквозь время, разрывающее вены
холодных улиц,
слышу голоса
(они – всего, что есть на свете, старше):
меня зовут осенние леса,
и так зовут, что не ответить
страшно.
* * *
Прошлые дни сбиваются в стаи,
словно в предчувствии нового горя.
Дремлет на пристани лодка пустая –
старый рыбак на вечном покое.
Инеем тонким укутаны травы,
а деревенька – в печали замолкла.
Ветер считает –
тихий и плавный –
стареньких изб запотевшие стекла.
Красный закат распластался над речкой.
Осени поздней дыханье живое
жизнь превращает в белую вечность
на позабытом неубранном поле
* * *
У нас весна – холодная, усталая,
замызганная…
Только чуть засну –
так вижу домик с крашеными ставнями,
где бабушка мне пела про войну.
Неужто там, в деревне тихой, северной,
такой же воздух – горестный, больной?
Весна пришла в деревню, как спасение…
поскольку там –
не может быть
иной.
* * *
Вот двери в мир огромный.
Хочешь – входи.
Гуляй по улицам, люби
неоновый свет.
А после вновь ступай домой, печален и дик,
сиди на кухне и смотри ТV.
Там псевдоискусство качает права,
Какой-то умник в очках – мол, бедности нет…
А я готова времени в рожу плевать,
когда пьют мальчишки за первый снег,
когда плачет сосед мой, вспоминая Афган,
и каждый счастья слоган – жесток и нелеп,
когда родная мама в рванье и в долгах,
когда зимою мерзнет старик «за хлеб»…
А мимо чешут авто… Им ли
люта зима?
Им рукоплещет «элита» сквозь муть интриг…
А я готова планетную ось
сломать
за каждый холодный взгляд, за каждый безумный крик.
* * *
Когда пульсирует
земля израненная,
по всем убитым,
видящим вечные сны,
я объявляю не минуту молчания –
я объявляю век тишины.
Чтобы беспамятство наше простили
павшие,
нынче на всем белом свете я
век тишины объявляю,
чтоб не наступили
чудовищно немые
тысячелетия.
* * *
Встаньте, взрывая кладбищенский холод,
все, кто когда-то был несогласный.
Я зову вас.
Кружу вместе с воронами
над могильной коркой снежного наста.
Встаньте! Проснитесь, великие мертвые,
На голодные, замызганные улицы выйдите.
Встаньте хоть вы, заступитесь за Родину,
если не могут живые…
* * *
Кто сказал, что памяти нет?
Вот вам о ней:
тоска,
кровь,
спирт,
прощальные слезы.
Эшелоны ушли на запад,
и многие – не вернулись.
Теперь деда спит,
у него нет даже «ящика» –
т а к спит.
Он-то знает, какая она –
настоящая война.
одинокий поэт
Откроет квартиру ключами,
в другой раз – дверь ногой вышибет.
Почти хладнокровный
наследник отчаянья,
живущий по законам
несохранения жизни.
…Утром мажет масло на хлебную корочку,
выходит в мир – заспанный, смелый.
А ночью, больной, от бессонницы корчится
и по-прежнему путает
черное с белым.
Иногда он тоскует по жене и детям,
хочет забыться,
заплакать, но – крепится.
Он не верит никому,
он молится чужой планете,
о которую однажды
разобьется вдребезги…
* * *
Зимой – как в параллельном мире.
А город – сонный, тихий, снежный.
Иду, мечтая о кумире,
походкой легкою, небрежной.
В снежинках воротник, ресницы
и шарф оранжевый, предлинный.
На проводах ютятся птицы,
Блестят заманчиво витрины.
Иду по улице,
с зимою
знакомо чувствуя родство,
и кажется:
сейчас
за мною
следит земное волшебство.
* * *
А ночь над городом кружит,
как старый джокер…
Про жизнь по радио визжит
панк-рокер.
И пьяный парень во дворе
(во имя счастья)
оранжем пишет: «Ты скорее
возвращайся»,
а после плачет на пустой уже
скамейке…
А ей бы… рая в шалаше…
за деньги…
И ночь над городом кружит,
как тени судеб…
И я про жизнь, и панк про жизнь…
А кто рассудит?
она…
Кому-то – верная,
кому-то – стерва,
идет, не оглядываясь,
Грешит, не замаливая –
поколения целого
дрожь нервная.
…Сигаретного дыма
звенящее марево
в полутемной комнате…
Мгновения сомкнуты…
Только взгляд устремлен
к заоконной темени –
растворяется время
в межзвездном хохоте,
и она растворяется
в прошедшем
времени…
* * *
Губы не губят – губят слова,
губят оттенки взглядов прощальных.
И не спасенье – надетые два
кольца обручальных.
Ночи врачуют, баюкает быт,
фильмы да чай – каждый вечер…
Только все чаще душа говорит
с другою душой,
что меньше болит, –
на иноречье…
* * *
Бояться, что уйдешь,
и прятаться
от времени
в стихотворения,
звездную дрожь,
слушать,
замирать, плакать,
от вечного страха,
пытаться гнездо свить,
устои разрушить.
…А когда
ночь
темная,
как котенка –
душу в теплые
ладони твои…
* * *
Уходишь? Ну что же, и я… Это просто
мгновенье не хочет ждать.
В разлуке всегда – перспектива роста,
дорожная спутанность дат.
Я рождена для таких поражений,
мне даже сердечка не жаль.
Ты для меня – лишь попытка движения
вдаль…
* * *
Просто устала.
Опустила руки.
Встала
посреди дороги –
ни туда, ни сюда…
Сигналят,
пальцем у виска крутят.
…Шальные слухи,
для встреч предлоги,
а он – к подруге…
«Я все отдам!» –
и всхлипывала,
и кричала…
Рассвет пылал…
И всем известного начала
Такой финал…
* * *
Перечитывать письма,
верить и ждать,
и любить больше жизни,
и стремиться под стать
стать…
А в том городе даже
солнце другое,
Там другая есть – краше…
Время такое –
покоя
не бывает в семнадцать.
Мир – белым листом.
Находить, расставаться,
снова верить, влюбляться,
обжигать, обжигаться,
оставлять на потом
все ошибки, чтоб после
читать их, как старые письма…
* * *
Вам снится окрыленность,
а мне – луны ленивость.
Я снова буду ждать вас,
и в самом светлом сне
мне видится влюбленность
и темных глаз правдивость.
Я снова буду ждать вас,
как самый первый снег…
* * *
Лето, потерянное в слезах.
Птица летящая.
Белый гром.
Зонтик забытый.
Город в слезах.
Мелочь в кармане.
Заброшенный дом.
Время-трава.
Вслед бренчащий трамвай.
Капли дождинок на пыльном окне –
это мой маленький вечный рай
в мире, где счастья,
казалось бы,
нет…
* * *
Неизгладимая грусть окраин,
где каждый – свой, и где каждый… лишний.
Сумерки…
Сколько отсюда
до рая
лет световых? – Не бесчисленно
лишь бы…
Если под гулкий надрыв саксофона
выразить чувство, что тихо
здесь тлеет,
запечатлеть в черно-белом фото
и саксофон заменить на флейту,
может, тогда бы жилось нам полегче,
может, доступнее были бы звезды…
Рядом с киоском печальная женщина
мелочь считает…
Светятся
слезные
окна мутным уютом, отравленным
скудными днями,
ночами тревожными…
Только послышится людям
окраинным –
ангелы в двери стучатся:
«Можно к вам?..»
Галина Георгиевна Рымбу родилась 20 июля 1990 года в Омске, окончила среднюю общеобразовательную и музыкальную школы. В настоящее время – студентка факультета теологии и мировых культур Омского госуниверситета имени Ф.М. Достоевского. Актриса народного театра «Колесо». Ее стихи публиковались в коллективных сборниках и областных газетах. Участница Омского областного совещания молодых писателей и межрегионального семинара-совещания молодых писателей «Мы выросли в России!» в Оренбурге. в ноябре 2008 года. По итогам оренбургской встречи молодых литераторов получила право издать книгу, первую в ее жизни.