≡ СЕРГЕЙ ЛАЗАРОВ ≡
философские сны Сергея Лазарова
«Проблема языка и деятельности в философии Л. Витгенштейна». Так могло бы называться научное исследование, посвященное крупнейшему мыслителю ХХ века, но такое более чем странное название выбрал для своего первого сборника рассказов молодой оренбургский литератор XXI века Сергей Лазаров.
В ушедшем веке творили многие крупные писатели и поэты, запечатлевшие, каждый по-своему, образ эпохи, но, пожалуй, было лишь два мыслителя, оказавших наиболее значительное влияние на современников и опередивших свое время, – Мартин Хайдеггер и Людвиг Витгенштейн. В их трудах философия повернулась к слову, языку, поэзии. Особенно глубоко философией языка занимался Людвиг Витгенштейн. Именно его идеи положили начало лингвистической философии, различным направлениям философии языка. Поэтому нет ничего удивительного в том, что начинающий писатель вдохновляется его трудами, кстати, очень интересными и полезными для всех, кто работает со словом.
Рефлексирующий герой и ироничные философские диалоги – это, пожалуй, наиболее сильная сторона прозы Лазарова, в то время как сюжетная линия почти во всех его рассказах сильно размыта. В его произведениях важен драйв настоящего момента, «здесь и сейчас», а не внешняя канва событий. И этим автор обнаруживает сходство с Довлатовым, чьи рассказы не отличались сюжетным многообразием, но который умел застольную байку превратить в литературное произведение. Довлатовским, по сути, является сюжет лучшего, на мой взгляд, рассказа сборника «Махатма Г.». Встретились два приятеля, выпили, поговорили, побродили по городу – вот и вся история. Но здесь же и заканчивается Довлатов и начинается Лазаров. И здесь мы снова должны вернуться к Витгенштейну. Философ утверждал, что значение слова зависит от контекста, в котором оно употребляется, и каждый раз это значение может меняться в разных контекстах в ходе «языковых игр». В этом смысле слово «Гитлер» не всегда может обозначать известного исторического персонажа, а в определенном контексте порождать совершенно иные смыслы. Именно это и показывает Лазаров в своем рассказе, и оказывается, что у любого из нас может появиться свой «внутренний гитлер». Впрочем, этой мыслью идея рассказа далеко не исчерпывается. Автор умело создает микс из философских идей Витгентшейна, пелевинского постмодернизма, борхесовской литературной игры, довлатовского ироничного реализма и пропускает все это через рефлексирующее сознание героя рассказа (alter ego автора).
Упоминаемый в книге Борхес в своих сверхкоротких рассказах достиг совершенства в полном соответствии с формулой Чехова: «Краткость – сестра таланта». Лазаров, также следуя завету классика, пишет краткими, емкими предложениями. Его проза на удивление сбалансированна. В ней нет ничего лишнего, нет длинных описаний и утомительных подробностей. Внутренние монологи, диалоги, размышления, сны, видения – таков материал, из которого Лазаров творит свои миры.
«О чем невозможно говорить, о том следует молчать», — утверждал Витгенштейн. Судя по всему, Сергей Лазаров придерживается несколько иного принципа: «О чем невозможно говорить, о том следует писать». И это весьма неплохо у него получается.
Олег Маслов, член Союза российских писателей
Махатма Г.
1.
КОГДА-ТО я хотел написать роман, который назывался бы «Махатма Гитлер». Слово «Гитлер» перевешивало слово «Махатма», так и вышло – великая душа Гитлера стала доминантой в моем замысле. Не гитлер Великой Души, как требовала того моя совесть и мода на внутренних гитлеров, а наоборот. Внутренний гитлер – лучший подарок, который дарит нам сама жизнь.
Неслучайно, тогда же, я прочитал у одного индийского гуру следующее: «Затем попытайтесь почувствовать, что ваше существование, ваше лицо, ваше сознание – все замещено мной. Как только вы сможете почувствовать, что все ваше прежнее существование полностью замещено мной, тогда вы достигнете нераздельного единства со мной, и моя сила воли неизбежно войдет в вашу жизнь». Гуру говорил о медитации, о том, что медитирующий должен нарисовать на стене напротив себя черную точку. Потом медитирующий представляет (он должен), что точка это и есть гуру, который смотрит на медитирующего (как на дерьмо). Медитирующий должен представить, что он и есть эта точка – отождествление себя и гуру, концентрация мышления и непонятно что. Мне, конечно, наплевать на гуру. Медитировать мне не нравится. Но не просто так Гитлер, именно Махатма, очень близок к гуру. Словом «слон» можно заменить слона, еще проще сделать Гитлера Махатмой. Так я накормил своего внутреннего гитлера. Далее следует описание эксперимента.
Сначала я попытался проделать медитацию в комнате, но было очень светло, а ничто не отвлекает меня больше, чем свет. Я направился в самое темное помещение в моей квартире, а именно в туалет. Если плотно закрыть дверь и выключить свет, будет одна сплошная тьма. Я сел по-турецки, справа унитаз, слева дверь. Сконцентрировался и вдруг поймал себя на мысли, что напротив меня никакой черной точки нет, все вокруг черно. Решил покурить, и тут-то меня осенило. Сигарета, ее тлеющий кончик, может стать той точкой, на которой следует концентрироваться. Итак, представить, что этот уголек – Гитлер, право, не сложно. Я видел пламень ада во тьме мрака. Пульсирующий огонь по мере тления становился все выше и выше – гора. Да-да, гора Мориа, низвергнувшаяся в ад, как если бы на ней Авраам все-таки убил Исаака. Сигарета просто тлела, а у меня росла гора, гора раскаленной руды, в недрах которой переплавлялся Гитлер. Когда я начал себя считать огоньком, он заметно поблек и перестал быть ярким, затем я почувствовал жжение и боль – это вершина свалилась на мою ногу.
Сила воли Гитлера вошла в меня в моем же туалете, например.
2.
АВСТРО-ВЕНГЕРСКАЯ монархия того времени была «страной социальных неискренностей». Это я написал в работе о Людвиге Витгенштейне – англо-австрийском философе, который родился в Вене на шесть дней позже, чем Гитлер. Есть версия, что маленький Людвиг и маленький Адольф учились в одной школе в Линце. Сын сталелитейного магната и сын таможенного служащего. Они, наверное, дружили. И что с того, что Витгенштейн еврей? Отец Гитлера неплохо зарабатывал, и Адольф еще не познал тогда всего ужаса нищеты и не нашел виновных в ее причинах. Людвиг и Адольф были просто детьми, и школа в Линце, уверен, была одним из самых светлых этапов в их жизни, теплым воспоминанием из радужного детства. Все начало ломаться со взрослением. Витгенштейну, конечно, больше повезло: захотел стать инженером – поехал обучаться этому делу в Англию, увлекся философией – получил в наставники крупнейшего философа своего времени. Гитлер хотел стать художником, но в академию его не взяли, посоветовали стать архитектором, добили юношу. Он что – плохо рисовал? Как можно плохо рисовать в эпоху, родившую авангард? Первая мировая война – вот что одинаково перевернуло внутренний мир этих двух молодых людей. Они оба воевали, один в родной австрийской армии, другой – в немецкой. Витгенштейн попал в плен в 1917 году, это позволило ему спокойно оформить свой фронтовой дневник в «Логико-философский трактат», который совершил переворот в философии того времени. Гитлер отравился газом в 1918 году и уже в госпитале узнал о капитуляции Германии. Это стало для него страшной трагедией и началом его новой жизни, которая оказалась для всего мира синонимом смерти. После войны Витгенштейн продолжал заниматься философией, иногда делая вынужденные перерывы, во время которых работал садовником, учителем, архитектором. Гитлер бедствовал, искал себя, пока не нашел в той области, которая наиболее подходит тем, кто не имеет каких-либо талантов, достойных знаний и умений, навыков, способных пригодиться окружающим, – он стал политиком. Мало того, по моде тех лет он стал вождем.
Все беды от социальных неискренностей.
3.
ЧКАЛОВ обгажен. Архивы НКВД тут не причем, дело касается памятника – огромной статуи, сексуального символа города. Недаром молодожены между загсом и гульбой приезжают к нему и фотографируются на его фоне, даже если он обгажен. Вот вышла она – вся в белом, накрученные локоны подобны пружинкам, сокращение которых обеспечивает натяжение улыбки. Рядом идет он, и не идет, а плывет, как лодочка, как те лодочки, что у него на ногах, к ним прилагается кремовый костюм, бледно-розовая сорочка, ярко-розовый галстук, красное лицо. Оренбургская буржуазия, ее новая ячейка явили себя.
- С чего ты взял, что они буржуи?
- Интуитивно. Благодаря Барду я так возненавидел этот класс, что чую его за тысячу метров!
- А что ты цепляешься так желчно к их одежде? Это буржуазно!
- Видишь ли, сила воли Гитлера вошла в меня и как-то определенно повлияла на мое мировидение. Цепляться, презирать, ненавидеть, если угодно – вот фишка Гитлера. А мне, что делать? Нападать! Но не на евреев же. Неделикатно – ты, мой друг, еврей. На коммунистов? Неискренно, ведь я сам левак. Вот и приходится спускать на этих милых, добрых людей. И честь мне делает то, что я это не выношу за рамки нашей с тобой беседы, здесь и сейчас.
- Как мне хорошо с тобой беседовать!
- Спасибо!
Я и Дима сидели на бульваре, ждали у моря погоды. Тут он неожиданно задирает майку и из-за ремня достает фляжку объемом в 300 граммов. Я беру ее в руки.
- Горячая.
- Нагрелась.
- Коньяк?
- Абсент.
- Магазинный или ручной?
- Свой-свой. Все сделал так, чтоб и крепость была не меньше семидесяти…
- О!
- …и туйон в достаточном количестве.
- А знаешь, Дима, как пил абсент наш Джойс?
- Поджигал?
- Неа, пил абсент и запивал его темным пивом или элем.
- Потрясающе!
Про Джойса я, конечно, придумал. Я вообще много придумываю и придумки свои вставляю и к месту, и не к месту. «Ты лжец!» — говорила мне Анна. «Нет! Я автор» — отвечал я ей.
До вечера оставалось много времени, солнце в зените, так что я успевал и напиться, и протрезветь, и на свидание не опоздать. Мы пошли за пивом по буржуазной улице Советской. Первое, что меня насторожило: на улице много милиции, и все как-то причесано, так, что аж дышать трудно. Дима поведал:
- Сегодня праздник – День Благодушия.
- А, ну да, новый государственный праздник. Что – и день выходной?
- Естественно!
Войти в магазин, расположенный напротив Главной Площади, при полной тишине и выйти из него в шум и брожение масс – вот что я называю «беньяминовским эксклюзивом». Над головами реяли триколоры, люди строились в колоны, перед толпой суетился человек в кремовом костюме, похожий на жениха.
- Пошли отсюда в тихий дворик.
Диму смущали люди, но я‑то знал, что через час-другой настроение круто поменяется. В тихом дворике никого не было, и мы заняли первую попавшуюся скамейку. От холодного Гиннесса онемели руки, и я поменял его на фляжку. Открыл, понюхал и закрыл.
- Чего?
- Этот запах! Он напоминает мне сироп от кашля. От одной ассоциации я могу сблевать.
- Глотнешь и сразу запьешь пивом, а там видно будет.
Я вновь открыл фляжку и резко сделал пару глотков. Теплый абсент – редчайшая дрянь! Когда из глаз посыпались слезы, я с ужасом заметил, что бутылка Гиннесса еще не открыта. Дима понял, что к чему, и быстро ее открыл. Выхватив бутылку, я жадно выпил половину, аж пена из носа пошла. Дима продублировал, а затем многозначительно заметил:
- Абсент выступает здесь в роли закиси азота в двигателе…
- Но я же не двигатель! Я человек!
- Заткнись!
Ну я и стих. Мы оба молчали и пили. Молчали выразительно, пили аккуратно. Если нечего сказать, то зачем говорить? Так прошел час.
- А не пойти ли нам прогуляться? – прервал молчание Дима.
- А почему бы и нет!
- Послушай! Откуда мы?
- Э‑э-э… С перекрестка улиц Хабаровской, Терешковой, Березка.
- Послушай!
В городе Хабаровске расцвели березы,
Валентина Терешкова привезла амурцам звезды.
Да, хорошо. Я шел не спеша, рядом мой друг сочинял экспромты, они были как фон, как необычный, не будничный фон. Был не будний день, а День Благодушия. Атмосфера вселенского благодушия пропитала всего меня… благодушием. Солнце светило ярче, чем когда-либо, листочки с травкой зеленели зеленее зеленого. Люди выделялись доброжелательностью. Бабушка с ключами улыбалась. «Что ты за ключница?»
- На скамейку!
Это была уже буржуазная скамейка прямо в центре буржуазной пешеходной улицы. Тут в считанные секунды меня сковал невесть откуда взявшийся, страх, все вокруг стало серым. Посерело и лицо Димы, он уже не лепетал, а вдумчиво всматривался в пустоту. И я был бы рад в этот момент туда всмотреться, но не мог. Мое внимание привлекали все те же люди. Вот бабушка с ключами. Она все ходит вокруг и ходит. То к одним подойдет, поговорит, поулыбается, то к другим. Вот к мужикам подошла – группа мужиков, человек пятнадцать, стоят и пиво пьют или лимонад «Буратино».
- Дима, видишь вон тех мужиков?
- Ну.
- Помнишь, мы час назад проходили тут, а они так же стояли?
- Да.
- И все озираются вокруг.
- Да.
- И бабушка эта курсирует.
Следуя взглядом за бабушкой, я увидел группу милиционеров. Она и к ним подошла, поговорила, поулыбалась.
- Дима, тут милиция.
- Ну и что? Мы чисты.
- Мы-то да, а они?
От сказанного к моему горлу подступил ком. Люди в штатском, люди в сером, а бабуля – кагэбэшница на пенсии (но мы-то знаем, что бывших чекистов не бывает), которая… одним словом, координирует. Дима только и промолвил: «Что-то готовится», и как громом среди ясного неба раздался бой барабана и рев тубы.
- Вот и военные.
Мимо нас маршем прошел военный духовой оркестр, играли что-то наподобие «Ленинградской симфонии» Шостаковича. «Ать-два, ать-два», за ним следовала колона солдат, яростно бивших подошвами тратуар. Они прошли, но не успела осесть пыль, как мы увидели перед собой бабулю с ключами:
- Ну что, студенты, напились, негодные?
Трубы взвыли громче – начинала звучать кульминация: «Пууууум-пууум-пуум-пум-пум…»
- Уходим-уходим, мы уже уходим, — ответили мы хором бабуле.
Мы совершили побег, так как не было в этом мире людей более уверенных в том, что произошло нечто значительное. Значительное настолько, что близость к нему может обжечь и испепелить.
- Неужели? Неужели они выпустили джинна из бутылки? – вопрошал я на бегу.
- О эта метафизика русского страдания! О дурная бесконечность…
- Да, так всем и надо. Люди, массы. Слава! Кровь – это не эритроциты, а человек может преодолеть себя. Красная Русь рожает героев. Бабы – наша соль! Ускорения, ускорения, еще больше ускорения! Опередить всех и первыми вернуться назад. Слава предкам! Они придумали квас. А что сделал ты?! Куйте Цепь! Великая Цепь! Великая Степь! Великая Сеть! Слава! Бауэээээээээ!!!…
- Вот ты и блюешь! – резюмировал Дима.
И тут я почувствовал себя хорошо, лег-ко! Тревога и страх испарились. Я смотрел вперед и видел залитую Солнцем даль, беззаботных, счастливых людей, социальную искренность в чистом виде. В отдалении играл «Радецкий марш», тут и там раздавали воздушные шарики.
- Надо просто чаще блевать! – резюмировал я.
Сила воли Гитлера вышла, например, на улице Советской.
Крейцерова баллада
ЭТО было ранней весной. Мы не видели друг друга шестые сутки. В голову шли всякие мысли, исходившие неизвестно откуда, но иные оставались, так же как идея с самого Нового года: сбежать из Оренбурга и завербоваться на Север, чтобы стать рыбаком и питаться рыбой, проживая все время на корабле, а на заработанные и сэкономленные деньги, пусть и через годы, уехать на Юг, где будет возможно купить годной земли, на которой из века в век выращивали виноград. Виноград был частью моей жизни до сих пор. Летом, когда всему моему существу противна сама мысль о пище жирной, горячей, соленой и острой, я ем виноград. Особенность оренбургского винограда состоит в том, что он иногда имеет странный вкус, похожий на разбавленный щавелевый сок.
Идея за три месяца без источника вдохновения неотвратимо растворилась в рутине и перестала иметь хоть какой-нибудь вес. На пары я ходил редко и неудачно. Или читал, или, глядя в потолок, курил, или, наскребя немного денег, пропивал их, но не всегда и не сейчас, так как совсем бросил курить.
Мне казалось, что ум мой тяготится мною, и я несколько раз хотел заговорить с ним, но всякий раз, когда глаза наши встречались, что случалось часто, так как мы сидели наискоски друг против друга, он отворачивался и брался за книгу или смотрел в окно.
Абрамович
У Борхеса есть рассказ «Абрамович». У России есть Роман Аркадьевич Абрамович. Абрамович Борхеса и Абрамович России имеют только одно общее – имя. Что такое имя – раскрывают мудрецы. Имя дает нам многое, особенно такое. Правда, бывает, что оно впадает в зависимость от полушария, и в дело вступают противоположности, без которых немыслимо сколь-нибудь приличное единство.
Греческая музыка отдает эксклюзивными ариями для Онассиса. Смерть же действительно неправдоподобней жизни, но не потому, что душа потеряла тело, а наоборот, тело стало душою. Маурисье Абрамович (южное полушарие), почивший, канувший в небытие, стал четвертым в винной компании Борхеса и двух дам. Нас же тысячи и мы тоже пьем вино из картонных коробок и мечтаем о Челси. Роман Абрамович (северное полушарие) жив, только его здесь нет, но мы также пьем за его здоровье, ибо жизни тоже нет. Надменный Жозе Моуриньо, возможно, не пьет.
О сколько амбарных, бухгалтерских книг оставили протекторный след на этой земле, такой одинокой.
Однажды ночью Моурисье Абрамович сказал Борхесу, не размениваясь на слова (умер же), что они (иудео-аргентинцы, думается) должны встретить смерть так, как другие встречают праздник. Думается, Борхес сочинил это сам. О! А нам приготовили колоссальный, великий, достойный олимпийских богов праздник красоты и силы, и мы встретим его так, как другие встречают смерть. Роман «как держава» Абрамович всего лишь третий слева во втором ряду хора, встречающего смерть. Я этого не сочинял.
чем бы дитя ни думало, лишь бы в ад не угодило!
В КНИЖНОМ зале пахло ладаном. Будучи человеком, читающим журнал «ЧЕЛОВЕК», я имею острый нюх. Это в отдаленье батюшка листал Руссо. Ряса, рай, вечная жизнь, бессмертие души – все это уготовано только праведному человеку. Не зверю, не птичке, не, тем более, грешнику.
Смотрев на ветхие книги, я вспоминал свое прозрение в автобусе (нет, скорее, видение). Общественный транспорт – это моя академия, но без оливок и с избытком кураги. В пути сорок первый маршрут, в салон набился плотно народ, я пялюсь в окно – зеркало и вдруг в отражении вижу гроб. Смотрю на народ и вижу гробы. Вывод банальный: все умрем. Но какой эффект! Не хотите добавить от Пирса? Про пепел, сдуваемый с ладони, про человека? Для меня человек – тьма тьмущая (да, точно не прозрение, а видение), в которой разобраться, что-то разглядеть может только человек с пышными усами. «Человек – это звучит гордо!» Горят глаза, трясутся усы, слюнки падают на бумагу. Горький разобрался. «Человек – это грязный поток!» Горят глаза, трясутся усы, слюнки падают на бумагу. Ницше разобрался. Все вместе сходится к одному. Каким образом? История показала превосходство маленьких усиков посередине – и не трясутся, и не залазят в рот, оттого и речь звучит четко: «Человек – это гордый грязный поток!» Хайль Чаплин.
Я смотрел на батюшку и удивлялся тому, как мне стройно думается, глядя на него. Батюшка поймал мой взгляд, поднес мне к носу томик Руссо и начал:
- Хотел сделать христиан людьми! – батюшка улыбнулся, мне стало легче. – На, почитай.
- Так я его читал. Благословите, отче.
Батюшка преподал мне божественную благодать и ушел, его звали в Храм. Мне захотелось курить, и я вышел на улицу. У крыльца церковной библиотеки я постоял немножко – ничего не думалось, будто мозг мой пропал. Под мышкой горел репринт труда иеромонаха Онисима, от этого я быстрым шагом отправился на остановку. Подъехал сорок первый.
«Ты не мозгами думаешь, паскуда!». Кто это?
Эпиметей
ФИЛОСОФ Протагор сорвал покровы с тайны о происхождении людей. Он рассказал своим друзьям мудрецам историю двух титанов – братьев Прометея и Эпиметея.
Эпиметей – сын Иапета был назначен Зевсом распределять способности между родами, которым рано или поздно придется умереть. Да, между смертными, творением бессмертных. Эпиметей, признаться, считался не очень мудрым титаном, и поэтому, наверное, случилась страшная оплошность с последней тварью – с человеком. Титан увлекся раздачей сил, умений, качеств, преследуя одну лишь цель: не дать созданиям божьим истребить друг друга.
И обрели безоружные и малые способность летать или зарываться в землю; более крупным, но медлительным он даровал огромную силу; менее крупных и слабых он наделил невероятной скоростью. И получили одни – рога и копыта, другие – когти и клыки и т.д. и т.п. Эпиметей увлекся, израсходовал все способности, а про людей забыл. И вышли бы они, новоиспеченные, из недр земных беззащитные, беззубые, медленные и слабые и не успели бы двух шагов ступить, как были бы разорваны и съедены хищными собратьями. Беда.
Прометей, предвидя гнев богов, обращенный на брата, задумал похитить у них немного строительного материала – огня и подарить его несчастным людям. Он, конечно же, предвидел, что воровство откроется, и постигнет его страшная кара, но титан был непреклонен. Не то чтобы Прометея волновали люди, за брата он пошел на вечные муки.
Человек получил огонь и великую власть над всеми остальными смертными родами. Не могли боги без боли на это смотреть. «Людям мало не покажется!» — горько восклицала Афина, ей одобрительно кивал Зевс. Но, прежде всего, кара постигла Прометея, и это слишком известная история, чтобы ее пересказывать. Что же стало с титаном Эпиметеем? У Протагора про это ничего не написано, точнее, у Платона, ведь софист Протагор был мастер поболтать, а Платон – записать. Ведь сказанное услышится раз, а написанное прочтется стократ.
Есть и другое предание о Эпиметее, самое верное, потому что народное. Недаром имя «Эпиметей» переводится с древнегреческого как «думающий после» — истинно народная черта. Эпимитей – народный титан, а народных даже при Сталине почитали. Зевс не тронул Эпиметея, и того не постигла участь брата. Не напоминает ли это анекдот о бывшем полицае, добившемся успеха после Победы, потому что у него брат – герой-разведчик, и о герое-разведчике, растоптанном системой, потому что брат его – бывший полицай? Здесь роль системы начинает играть народ, Зевс же покусывает локти и с ужасом представляет себе то, к чему все это может привести.
Любовь. Первая смертная девушка Пандора, признаться, удалась. Она была прекрасна. Титан Эпиметей влюбился в нее, и еще не прикованный Прометей отговаривал его от решительных действий, но что слова влюбленному титану, да еще и не очень мудрому! Состоялась свадьба! Приданое Пандоры, которым ее одарил коварный Зевс, состояло из одного ящика. Ящик Пандоры – ларчик неописуемой красоты, что будоражила фантазию молодоженов: какая же красота может быть там внутри?! Зевс же, недовольный вольготной жизнью людской, отличимой от божественной лишь смертностью, да и то низкой, приготовил для них великое разочарование. Кроме того, не считал он Эпиметея достойным красоты Пандоры, она нравилась ему самому, и самоуправство младшего титана добавляло ему гнева, но и это не все . Зевс запретил открывать ящик, а если супруги нарушат этот обет, то на юное человечество нахлынут неисчислимые беды, и не будет им конца. Эпиметей внял запрету Зевса, а Пандору стало одолевать желание посмотреть, что в ларчике. Запретный плод сладок. Не напоминает ли это историю Адама и Евы, Змея-искусителя и яблока с Древа познания Добра и Зла? Будет ли уместна здесь аналогия, или нет, все равно, Ева и Пандора навсегда останутся для меня любимыми женскими именами.
Пандора открыла ящик. В преданиях написано, что бедствия и болезни расползлись по Земле, а люди обрели пороки, и несчастия стали преследовать их. Помимо бед, на дне ящика оставалась надежда, но Пандора закрыла его, и оставила человечество без надежды. Все.
И что? Ни в «Теогонии» Гесиода, ни в «Диалогах» Платона, ни в народных преданиях, переживших народы, не сказано ничего конкретного. Да! А что известно, все-таки? Люди – априори слабейшие существа на Земле, получившие преимущество над остальными благодаря огню, все равно далеко не оторвались от прочих смертных родов. Природа всех объединяла тремя великими поисками: поиском еды, поиском самки, поиском крова. Замечательная жизнь. Все было ясно как день. Главнейшей бедой, вырвавшейся из ящика Пандоры, для человека стало прибавление нового великого поиска, присущего только его роду, поиска, по значению своему перебивавшего и перебивающего все остальные – поиска самого себя. Люди узнали о смысле жизни, для определения которого ее бывает мало; люди узнали о любви, о странном чувстве, окрыляющем и подавляющем одновременно; люди узнали о языке, способном поведать многое и многое запутать; и прочее. Люди приобрели, но одновременно потеряли, а о том, что потеряли, предпочли забыть, возгордившись тем, что приобрели. Как сложно!
Величайшим следствием всего этого стали два извечных русских вопроса: «Кто виноват?» и «Что делать?». Так повелось, что за решение этих вопросов берутся исключительно титаны. Хотя было бы проще простого вернуться в животное состояние и вновь обрести гармонию с природой. Слава богам, пока что все идет как надо, надежда по капле просачивается в мир!
Сергей Атанасов Лазаров – русский писатель, болгарский поэт. Родился 7 марта 1988 года в Оренбурге. Здесь и окончил 68‑ю школу, в которой привязался к литературе. Сейчас учится на философа в Оренбургском государственном университете. Его рассказы печатались в альманахе «Башня» (2007, 2008). Участник межрегионального семинара-совещания молодых писателей «Мы выросли в России!» (Оренбург, 2008). В 2010 году победил в областном литературном конкурсе «Оренбургский край – XXI век», номинация «Новые имена», что и дало ему право выпустить книгу «Проблема языка и деятельности в философии Л. Витгенштейна».