≡ СЕРГЕЙ ВАСИЛЬЧЕНКО ≡
У меня был друг. Он был странный. Он умер.
(Стоп! Нет, так не получится грустный и светлый рассказ. Надо сначала.)
У меня был друг. Настоящий философ и мудрец. Но при этом не из таких, что похоронили себя в тиши библиотек или в бетонных коробках квартир. Он – жил. Он воспринимал этот мир, каждое малейшее проявление его, со всей полнотой, остротой и резкостью. И от этого ему было не по себе. «Я хожу по этому миру, – говорил он, – будто бы с ножом в сердце». Иногда он мне даже снится такой: с ножом в сердце, стоит и по-доброму улыбается…
(Уже лучше… Хотя всё равно не то. И как, и как завернуть живого человека в бумагу? Завернуть в бумагу можно только труп. Так глупо…)
Мы с ним познакомились…
(Какая разница, где мы с ним познакомились?!)
Он был такой худющий-худющий, постоянно курил, часто пил. С виду слабенький, но внутри у него была настоящая СИЛА. Которую не приобретешь ни за какие деньги, она всегда от природы. Он много читал…
(Много читают тысячи. Не то. Не то…)
Ходил вечно с большой сумкой на ремне, перекинутой через плечо…
(Да что ты!..)
А комната его – нечто бредовое, фантастическое, невероятное. Хаос, свалка. Причем из самых необыкновенных вещей. И в центре всего – вместо телевизора стоял небольшой аквариум с одной-единственной золотой рыбкой. Эта рыбка была будто бы он сам, его проекция в плоскость рыб. Комната его была тихой гаванью, где он отдыхал после шумных праздников в какой-нибудь большой компании.
Да, кстати, в таких компаниях он обычно молчал, потому что считал: слова, сказанные в кругу из многих, всегда летят впустую и не имеют той мощи, которая должна бы быть у слов. Он любил говорить тет-а-тет, он верил, что если говорить редко, то одно сказанное слово может выбить все стекла в доме. Ибо тогда слова приобретают реальный, материальный вес.
У него было много мыслей, много теорий – всех и не перечислишь. Но одна теория, как мне кажется, имела влияние на его будущую смерть, на его непонятный абсолютному большинству суицидальный акт.
Как-то я пришел к нему, он сидел перед аквариумом, и пялился в него, ну точно как в телевизор. Я сказал ему: «Привет». Он скороговоркой ответил: «Подожди, я закончу, молчи!». И еще с полчаса не шевелился. Я упорно ждал. А когда он отошел от ступора, я наконец спросил: «Что ты делал?».
– Понимаешь, – объяснил он, – этот аквариум и рыбка (он называл ее, а точнее его, Экзисом) – мое гармонизирующее начало, может быть, даже, это центр моей субъективной Вселенной. Все вокруг него вертится. Только что я заряжался духовным спокойствием. Это что-то типа медитации…
– Понятно, – прервал я, зная, что он может распространяться на эту тему долго, и что я навряд ли все пойму.
Потом мы стали курить через кальян. Это еще одна его фишка – большой кальян, подаренный друзьями. Собственно травку он курил через него редко. Но в комнате его всегда была куча пачек ароматического табака. Да, кальян – душевная вещь, очень душевная, и к тому же располагает к откровенному общению. Еще мы пили чай, зеленый, пряный. Короче, от всего веяло каким-то Востоком.
Сначала мы говорили о какой-то чепухе, о бытовухе. Я спрашивал его, собирается ли он учиться или работать, на это он ответил, что не собирается, ибо «не хочет слишком глубоко вклиниваться в этот мир», и вообще типа для него – это пустое убийство времени. «А если в армию заберут?» «Не заберут. А если вдруг – значит, такова судьба».
(Его не забрали. Дали отсрочку на год. Она еще продолжала действовать, когда он умер.)
Потом разговор перешел на книги, музыку, фильмы, и было очень весело и прикольно. Он шутил, о многом современном отзывался пренебрежительно, говоря, что лучше «Ловца во ржи» Сэлинджера не было ничего написано в ХХ веке, а действительно хорошие киноленты можно по пальцам пересчитать. Я спросил:
– А ты бы хотел встретиться с Сэлинджером, если бы он был жив?
– Зачем? Все, что он мог сказать, он сказал в своих произведениях. А то, что не сказал, – это либо ерунда, либо такое, чего не стоит нам знать.
И он загадочно улыбнулся.
Я помню тот день, ту нашу встречу, те беседы. Отчетливо, до мелочей. Он время от времени серьезно, как-то убийственно поглядывал на меня из-под черных бровей, искал моих глаз. Он всегда смотрел человеку прямо в глаза. Поглядывал на меня и вертел в левой руке (левша) блестящую, похожую на серебряную, хотя, конечно, не серебряную, зажигалку. И порою щелкал ею, пробуждая томящийся внутри огонь.
Щёлк-щёлк-щёлк…
Он вдруг совсем помрачнел и сказал:
– Я хочу рассказать тебе кое-что…
– …?
– В детстве я упал с лестницы, – это было произнесено таким же тоном, как если бы он сказал: «Я – кастрат!». Как будто, упав с лестницы, он утратил что-то важное. Жизненно важное.
(Ну вот: опустился до пошлых сравнений из сексуальной области. И почему без них нельзя?.. Опустился, говоря об умершем лучшем друге!)
– Так вот, сильно упал, все себе перекорябал и ключицу сломал. Два месяца лежал в больнице. А в больнице знаешь как страшно. Все белое, дезинфицированное, эти кушетки, бездушные врачи, запах специфический… И ни травинки, ни листочка. Я лежал там и все думал, какой же я недотепа, другие же не падали ТАК, а я просто наступил на шнурок и покатился кубарем вниз. Это было больно. Вроде бы – ТОЛЬКО больно.Но потом, вспоминая и анализируя падение, я обнаружил, что мне было и приятно. Да, да, чувак! Это был единственный момент жизни, прожитый с невероятным удовольствием и полнотой ощущений – ну, на то время, когда я лежал в больнице. А недавно меня пронзило еще несколько догадок по поводу того случая. Сальвадор Дали в своем «Дневнике гения» писал, как он однажды вполне осознанно, чтобы поразить публику, рыбкой прыгнул в лестничный пролет…
(И чего он только не знал: и про Дали, и про сочинения Бэды Достопочтенного, и про зороастризм, — про все, что угодно! Просто поражаюсь, откуда это все было у него в голове. Может, он получал информацию прямо из космоса?..)
– …Это все неспроста. В таких падениях есть кайф, духовный кайф. Да что там: жизнь – это и есть падение. Сначала неосознанное, потом осознанное. «А почему не восхождение?» – спросишь ты. А потому, что все кончается старостью и смертью – последней точкой падения в этом мире, этаким асфальтом, по которому размажется твое бренное тело. Когда же мы только рождаемся, мы совершенны. Жаль, люди не понимают, что падать – это не так уж легко.
Тут он встал, убрал под кровать кальян, от которого все равно уже не было проку. Торжественно сказал:
– Смотри!
Привстал на цыпочки и упал вперед – на ковер. Руки его находились за спиной и даже не пошевелились, когда он стал приближаться к горизонтальной поверхности. Все сотряслось от падения, от столкновения груди, лба, ног – с полом.
– Попробуй так же.
Конечно, у меня не получилось. Страшно. И руки – инстинктивно – выбросились вперед, предупреждая столкновение.
– Вот видишь. Падать не так-то просто. Люди не умеют падать, не умеют быть свободными – все время выставляют руки. Чертов инстинкт самосохранения.
– И что, тебе это действительно нравится? – удивленно спросил я.
– Да. Разумеется. Это вроде как физическое упражнение, которое снимает напряженность и придает бодрости. Недаром многие люди, когда выпьют, хотят подраться. Это их расслабляет. Но то, что делаю я, – это не только физическое упражнение, тут есть и духовный смысл. Я учусь падать – значит, я учусь летать. Падение – ведь это тоже полет.
(Полет с летальным исходом.)
Выйдя от него, я подумал, что у него начинает потихоньку ехать крыша. Но в основном он оставался таким же, как и всегда. Только все пытался учить меня падать. И я через энное количество времени научился тому трюку, который он показал мне в самом начале, – падать, не выставляя руки. Для этого он их мне даже связывал за спиной. Мол, «чтобы человека сделать свободным, надо его немножко связать».
– А на какой стадии находишься сам ты? – как-то спросил я его.
– Как Дали. Я могу прыгать с лестницы. Я преодолел свой детский страх, и теперь получаю удовольствие. И очищение.
(То-то я замечал у него синяки, царапины – на всем теле).
Я даже видел один его прыжок – в пустом ночном подъезде – и испытал просто шок. А он встал, отряхнулся, как ни в чем не бывало. Лицо его сияло радостью. Даже в полутьме я это узрел.
Прошло еще два месяца. И вот мой друг выпрыгнул с девятого этажа. 8 августа 200Х года в 0:02 (по данным криминальных экспертов) его не стало.
Он ушел молча. Как уходят те, кто реально хочет уйти, кто не делает ЭТО ради понтов. Он никому не слал прощальных эсэмэсок, не написал прощальной записки, не намекал в предсмертные дни о своих печальных планах, о грядущей развязке. Мало того, я знал, что у него в столе была груда тетрадей, исписанных мелким убористым почерком. Он с детства что-то писал. Но никогда никому не показывал – ЧТО. Даже мне.
Он сжег все эти тетради. На полу осталась куча пепла. Он ушел чистым, ничего не оставив. Как учил Будда, якобы до него было еще 29 Будд. Но они были настолько совершенными, смиренными, светлыми, что не пропагандировали свое учение среди людей (это же ведет к гордыне!), они просто отправляли его в Космос, в единое информационное поле. Откуда все знания извлек 30‑й Будда и подарил их человечеству.
Может, мой друг – тоже один из двадцати девяти? И придет кто-то с ясной головой, гораздо позже, и расскажет людям, что же там было, в его тетрадях.
Да, он их сжег, наверняка покурил, вышел в подъезд, поднялся на девятый этаж, разбил окно и выпрыгнул. Упал. Беззвучно. Никто даже не услышал ничего.
Я поднялся потом к тому окну, откуда он совершил свое падение. Из этого окна – стандартный урбанистический вид. Трубы заводов вдали, серые хрущевки, дороги, по ним ездят, дребезжа, трамваи и машины, на ближайшей остановке стоят люди. Такие маленькие с этой высоты, что кажутся какими-то игрушечными, пластмассовыми. Как в конструкторах «Lego».
Мало ли девятнадцатилетних парней и девушек уходят из жизни по собственной воле? Какая разница, все уже привыкли к суицидам. У меня повесился друг, у тебя повесился, у нее повесился… И можно долго спорить о причинах, рассуждать, ЗАЧЕМ они сделали это. Причина у каждого своя.
(Простите за отступление. Сорвалось.)
Мне кажется, мой друг ушел потому, что просто настал его час. Он осознал, что пора, что не стоит больше тяготить собой эту землю. И он готовился к этому. Он учился падать, чтобы без проблем совершить свой последний полет. Без проблем и, может даже, с удовольствием.
Но есть и еще одно обстоятельство.
Любовь…
Три года назад – он мне подробно об этом рассказал за бутылочкой пива – мой друг любил одну девушку. Она была старше, опытней, любила заниматься всей этой постельной акробатикой (не с ним), и сама первая стала проявлять к нему внимание. Он попался на удочку, как золотая рыбка. Они с этой девушкой гуляли, разговаривали, ходили вместе в кинотеатры, кофейни, бары и т. д. А когда он привязался к ней, она поступила по-женски жестоко. Обидела, нагрубила, выставила вон из своей квартиры и жизни. Он вышел во двор, под дождь, сел на лавку и долго плакал. Она столкнула его с лестницы… И больше он никогда так близко не общался с девушками.
(Может, зря я написал предыдущий абзац? Не всегда действует правило «шерше ля фам». Отнюдь не всегда. Но я не хочу все-таки удалять любовную тему. Мало ли…)
(Рассказ уже завершается, и читатель наверняка хочет узнать имя моего друга. Но я не хочу его называть. Бессмысленно. У него было обычное земное имя, и оно не имеет значения. Я верю, что истинные мудрецы всегда безымянны, и при этом живут в сердце каждого. Я верю, что, хоть по канонам христианства, самоубийство – это грех, мой друг сейчас в раю. Или в Нирване.)
Его больше нет здесь, а мой час уйти еще не настал. И, надеюсь, не настанет в ближайшем будущем. Но часто мне снится сон, будто я шагаю с крыши небоскреба и падаю, падаю, падаю…
И никогда не долетаю до конца.
Сергей Викторович Васильченко родился в 1988 году в Орске. Там же в 2005 году окончил с серебряной медалью школу № 35. Сейчас учится на четвертом курсе Оренбургского государственного педагогического университета по специальности «журналистика». Стихи и прозу публиковал в газете «Вечерний Оренбург», альманахе «Башня», в московской антологии «Дыхание земли», а также на сайте уральских словесников www.luminotavr.ru. Осенью 2008 года участвовал в Фестивале молодой литературы (Тобольск) и межрегиональном семинаре-совещании «Мы выросли в России!» (Оренбург), где ему был вручен сертификат на издание первой в жизни автора книги.