≡ СЕРГЕЙ ВАСИЛЬЧЕНКО ≡
право на надежду
28 сентября 1989 года герой/антигерой рассказа Сергея Васильченко журналист Исподпалкин, которому в тот день «была дана сила Выключателя Эпохи», упал со второго этажа родной редакции на цензора. И ничего ему, Исподпалкину, за это не было, только советская застойная эпоха выключилась. За неделю до того другой журналист, конкретно ваш покорный слуга, еще на что-то надеясь, напечатал в областной газете «Комсомольское племя» такие строки: «Комсомол болен теми же болезнями, что и партия, и вся страна. И пока не будет четкой цели у страны, у общества, не встать в полный рост комсомолу».
Комсомол не встал. Партия обанкротилась. Страна сменила курс и название.
Но откуда сегодня двадцатилетнему прозаику Сергею Васильченко ведомы реалии тех р‑р-революционных времен, когда ему был всего лишь годик? Вот этого я понять не могу. То ли молодой человек тесно общался с газетчиками, поведавшими ему о редакционных реалиях конца 1980‑х, то ли, как Лев Толстой Отечественную войну 1812 года, прочувствовал интуитивно время, в котором живут его персонажи. Бог весть.
Эпоха-то выключилась, а люди наши, «дорогие россияне», остались. И как им живется теперь? Об этом и пытается рассказать Сергей Васильченко. Конечно, он пишет в основном о своих ровесниках, о молодежи. В его рассказах вы не найдете навязчивого оптимизма скончавшейся эпохи, скорее обнаружите глубокий пессимизм поколения, не видящего перспектив: «Мы выросли в России, в девяностых. Поколение некст, берущее от жизни все. Берем, берем, и получается – брать, но все равно нам некомфортно». Даже любовь у персонажей Васильченко трудная и болезненная, мажущая кровью по крыльям. Оттого и появляется желание «падать». Оттого и возникает стремление начать «с нуля». Уйти, убежать из осточертевшей реальности. «Оторваться и уйти от мира» – не Васильченко это написал, а совсем другой молодой литератор ровно тридцать лет назад. То есть и в более спокойные и куда более регламентированные времена юношество было склонно к эскапизму. И ничего в этом страшного нет. Убеги в никуда случались во все времена человеческой цивилизации. Как правило, большинство эскапистов возвращалось домой ко всеобщему благу. Редкие исключения – святой Антоний и Че Гевара.
Возможно, в прозе Сергея Васильченко мало, на первый взгляд, жизнеутверждающего. Но это ведь как посмотреть. Представьте, что Гёте не написал «Страдания юного Вертера» и от безнадеги покончил с собой. Скорее всего, если бы не этот протуберанец творческой энергии, не было бы никакого Гёте, а значит, и «Фауста», например.
Потому, надеюсь, вся проза Сергея Васильченко векторно стремится к лучшему, к свету и добру. И пусть случится, говоря его же словами, «все хорошее, доброе, светлое, счастье и любовь, то, чего так не хватает в обыденности». Ведь есть у человека, как пела все те же двадцать лет назад группа «Наутилус Помпилиус», право на надежду.
Вячеслав МОИСЕЕВ,
председатель Оренбургского регионального отделения
Союза российских писателей.
романс о ней и о нем
– Нравятся эти цветы? – спросила она про букет, лежащий у памятника Ленину, мимо которого они проходили вдвоем.
– Ты прямо совсем как Маргарита. Это ее вопрос.
– Но ты не Мастер.
Пауза.
– Наверное, какой-нибудь старый коммунист положил. В дань вождю, – заметил он.
– Розы…
– Хочешь?
– Угу.
И он вкрадчиво взял восемь роз с плиты перед постаментом. Передал их ей.
Уже вечерело. Стоял май. Они шли по широкой улице, смотря вниз, не обращая ни на кого внимания. Они забыли, куда шли. Будто бы в никуда.
– Красные розы… Они очень идут тебе. Очень мило сочетаются с твоим черным платьем. Со всей твоей черной одеждой. С твоим черным… – он хотел добавить «сердцем» или что-то типа того.
– Я черная. Я черная роза с шипами.
Пауза.
Странный диалог.
Потом она сказала:
– Обними меня. Мне холодно.
Да, ближе к ночи становилось холодней. Но это обычный предлог женщин.
Он послушался. Она была приятна. Она МАНИЛА.
Она – эта странная девочка с невероятным одиночеством в глазах. Они познакомились на выставке картин психов. Реально – в одной галерее выставлялись работы тех, кто лечится в дурдоме. Выставлялись бесплатно, для всех желающих. Ведь психам можно не давать деньги…
Они заговорили о чем-то, потом пошли гулять вместе. Совершенно спонтанно. Они сразу понравились друг другу.
Он, эстет и философ, с первых минут заметил в ней некую темную силу. «Она не остановится перед трудностями, – решил он. – Если ее будут пытать, она не сдастся. Она будет в крови и с переломанными конечностями, но все же не сдастся».
Наверно, это верно.
Теперь они гуляли во второй раз.
– Я тебе нравлюсь? – спросила девушка.
– Да, – ответил он.
– А я никого никогда не любила.
– Никогда-никогда?
– Да.
– Этого не может быть. Это не может быть правдой.
– Так и есть. Всю жизнь у меня был четкий жизненный план и тараканы в голове, которые отталкивали от меня многих, которые не разрешали мне любить. Я столько чувств и эмоций растратила в пустоту. На какие-то предметы, вселенские объекты, но не на людей.
Пауза.
– А ты любил?
– Кажется, да.
– Расскажи, если не трудно.
– Ну… Это было еще в школе. Это была первая любовь. У меня была одноклассница. У нее были глаза фантастически красивые. Голубые, большие, прямо как у героинь японских мультиков. Она и завлекла меня этим. Это же необычно, она КАЗАЛАСЬ необычной. Короткие разговоры на переменках, какие-то ласковые слова в мой адрес… И вот я уже думаю о ней по ночам, вспоминаю то, что она говорила, ее мимику, жесты. А потом уже не можешь заснуть без нее, ТАК хочется, чтоб она была рядом. Но мне достаются лишь короткие разговоры на переменках. А потом я весь – сплошное стремление к ней, сплошная тоска по ней, сплошной напряженный нерв. И ежедневно рвешься проводить ее домой, а она говорит: «Нет». Однажды соглашается, но, оказывается, лишь для того, чтобы поиздеваться надо мной.
Она язвительно и иронично смеется надо мной. Она уже поняла, что я к ней неравнодушен, но я не нужен ей. И даже короткие разговоры на переменках прекращаются. И я ловлю ее взгляд, ее глаза – а они смотрят с издевкой. О как они умели издеваться! И я после этого хотел пару раз убить себя. Хорошо, что не удалось. И я каждый день приходил из школы и плакал, реально плакал, сидя в углу у стенки в комнате, поджав колени. И матери устраивал истерики, главный пафос которых сводился к тому, что меня никто не любит. Она лишь разводила руками, а однажды повела к психологу…
– Что дальше?
– А дальше все прошло само собой. Я вдруг осознал, что ее глаза – мертвы. Они словно в морге, в баночке с формалином. Они скрывают лишь пустоту, они – проход в пустоту среди всеобщей пустоты. Ее глаза для меня померкли, и ничего не осталось. Ни-че-го. Стало сложней и неуютней. Лучше бы я по-прежнему жил в любви. В неразделенной, но ЛЮБВИ.
– А я думала: настоящая любовь – вечна.
– Мне кажется, нет. Настоящая любовь – это страсть, когда жить, когда дышать не можешь без любимого или любимой. И ни о чем не думаешь и не размышляешь.
– Моя страсть ограничивается несколькими минутами. Потом я трезва, потом мне надоедает партнер, он меня даже бесит. И что, у тебя после этой твоей истории с одноклассницей не было женщин?
– Были. Но это не то. Я сходился с ними по глупости или по пьянке и так же быстро расходился.
После паузы он почему-то добавил:
– Ты такая классная.
– А так?
И тут она крепко, горячо поцеловала его, прижавшись к нему всем телом.
Спустя секунды они разъединились.
– Пойдем ко мне, – сказала она, – я тут живу недалеко. Живу – совершенно одна.
Он лишь промолчал, но это молчание было положительным ответом.
Они свернули на другую улицу, затем еще раз свернули, затем двинулись по темным дворам.
Они шли, держась за руки, а у каждого в душе творилось черт знает что.
Он нес ее сумочку, она – его (точнее, Ленина) цветы.
– Вот мой дом.
Она указала на обыкновенную серую хрущевку высотой в пять этажей.
– Я живу на самом верху, – добавила она. – Эту квартиру мне родители купили. Наверно, для того, чтобы я в ней сдохла от тоски. Целых четыре комнаты.
Они поцеловались у подъезда и в самом подъезде, на лестничной клетке. Наконец добрались до пятого этажа. Она экспрессивно вытащила ключи из сумочки, отворила.
– Прошу, дорогой гость.
Она бросила цветы на столик перед зеркалом. Она сняла туфли. Она убежала в какую-то из четырех комнат.
Он тоже разулся, огляделся, задумался. Ушел, что называется, в себя.
– Ты что, ворон считаешь? – спросила она, теребя его за плечо. – Пойдем.
– Куда? – очнулся он.
– В спальню.
Спальня была большой, красивой, чистой. Посередине – широкая двуспальная кровать, накрытая розовым покрывалом. Тут же имелся выход на балкон. Что еще? Стол с компьютером, небольшая тумбочка у изголовья, были полки, привинченные к стене. На полках – книги, диски, фотографии, вазы, мягкие игрушки. Все, как обычно.
– Хочешь посмотреть мои рисунки?
– Давай.
Она достала из-под кровати большую коробку. Раскрыла. Внутри лежало на самом деле все самое ее сокровенное. И она доверяла ЭТО ему.
– Тушью рисуешь?
– Ага.
– В художественном училище учишься?
– Нет. Самоучка.
Он осторожной рукой дотронулся до первого листа. На нем были изображены четырнадцать черных ворон и одна белая. Стая, летящая по небу. Белая летела последней.
– Очень концептуально, – сказал он.
– Смеешься?
Он достал второй лист формата А3. Это был автопортрет. Очень характеризующий, очень выразительный. В нем тоже проглядывала темная сила и глубокая тоска.
– Да почему ты такая мрачная? – спросил он. – И при этом такая… красивая.
– Я могу лишь пожать плечами в ответ.
Он посмотрел третью работу, четвертую… И сказал:
– Ладно. Хватит.
– Почему «хватит»?
– Это можно смотреть очень долго.
– А мы никуда не торопимся. Мне кажется, у нас впереди целая вечность.
И она заварила чай, принесла его, а также половину торта. Они сидели на паласе и пили чай, и разговаривали обо всем на свете.
И решили, что понимают друг друга, как братья-близнецы.
И это хороший повод. Хороший повод для соития. Ведь в этом мире так мало понимающих нас людей…
В три часа ночи, или около того, они вдруг обнялись, плача от какого-то странного умиления. И он в этот момент начал расстегивать ее блузку…
– Подожди, – сказала она.
Вырвалась. Убежала в ванну. Принесла оттуда два лезвия. Положила их на тумбочку. Из коридора принесла цветы, кинула их на кровать. Еще откуда-то принесла интересную штуку. Крылья. Белые крылья. Из чего-то, похожего на вату. Вроде как у ангелов, но все же какие-то маленькие, как бы ощипанные. Крылья курицы. Крылья земного человека. Она сказала, что их ей привез приятель из Москвы.
– Зачем это все?
– Чтобы было интересней. Чтобы сердце билось сильней. Чтоб ощущения были острей. Чтобы чувствовалась ЖИЗНЬ. Возьми одно лезвие, – при этих словах она банально, будто перед одиноким мытьем в ванне, стала раздеваться.
– Лезвие? Резать вены?
– Ага. Только не глобально. Чтоб тебе не стало совсем плохо. Чтоб ты не откинул концы. Раздевайся, что стоишь?
Он послушался. На самом деле затея с лезвием ему не нравилась, но она была так уверена в правильности всего задуманного, что он все-таки сгреб лезвие с тумбы. Она разделась и взяла второе. Потом надела на плечи белые крылья. (Они надевались с помощью специальных лямок, как рюкзак.)
– Тебе нравятся ангелы? – спросила она.
– Я свыкся с тем, что на Земле их нет.
– А я не свыклась.
Они встали вплотную друг к другу. Он нежно поцеловал ее. Коснулся ее бархатной кожи. Она же своим лезвием неожиданно полоснула его по левой руке. Несильно, но ощутимо.
Резкая боль, и появилась теплая кровь. Так странно.
Она шепнула: «Теперь ты».
Он тоже полоснул ее по левой руке. Сам при этом стиснул зубы, он не любил делать людям физически больно.
– А теперь – давай.
Они упали на кровать, прямо на эти розы с шипами… счастливые, страстные, голые.
И несколько минут – обычная земная любовь. Впрочем, не совсем обычная. Они обоюдно все измазались в крови, их кололи шипы. Причем ее больше – она лежала на спине. Он обнимал ее и иногда щупал те крылья, в горячке принимая их за неотъемлемую часть ее.
– Это – счастье! – кричала она.
Вскоре все закончилось. Они упали на пол, обессиленные, у них у обоих кружилась голова.
– Это от потери крови, – говорила она. – Главное, чтоб мы оставались в сознании. Если я отключусь, вызывай «скорую».
– Угу, – говорил он держа ее руку, ржавую от застывшей на ней крови. – Нужно что-то приложить к порезу, бинтом перевязать…
Она сняла с плеч крылья, они тоже были красные.
– На!
И он приложил левое крылышко к ее руке. Она – правое к его. И шепнула: «Все будет хорошо».
Пара рубиновых капелек незвучно сорвались с его тела, упали на ковер. В этом он увидел что-то мистическое.
Потом они закурили. У нее уже остановилась кровь, у него – нет. Но он не паниковал. Он был умиротворен. Он знал, что с детства у него плохая свертываемость, но она же сказала…
Через пару минут они оба присели на краешек кровати, где недавно кувыркались. И из него, наконец, перестала течь липкая, красная жидкость. Жидкость, обеспечивающая нам жизнь, но при этом являющаяся символом и спутником смерти. Они тяжело вздыхали. Состояние их было муторным, но они со всей полнотой ощущали покой и свободу. И это было прекрасно.
Свободу от мира, от его проблем, свободу от других…
– Ты была просто супер. У меня такое впервые.
– Пустые слова.
– О чем ты думаешь?
– О своем дурацком характере.
– Ты нежная.
– Снова пустые слова. Мне кажется, я живу не в своем веке. Мне бы надо в девятнадцатый. Где жизнь – как неторопливая река.
– Ага! Я бы тоже хотел.
– Но мы выросли в России, в девяностых. Поколение некст, берущее от жизни все. Берем, берем, и получается – брать, но все равно нам некомфортно. Почти всем.
– Не грузись. Мне кажется, я люблю тебя.
– Ха-ха-ха… – это был смех царицы над шуткой холопа.
Они все еще сидели голые, он попытался ее поцеловать. Она увернулась. Крикнула – и это походило на звук разбившегося бокала на веселом балу, звук, от которого все вдруг замерли:
– Хватит!!!
Потом продолжила:
– Ты такой ничтожный. Не обижайся, я тоже ничтожна. Мы не супергерои, не Христы и не Маргариты. И это бесит.
Пауза. И дальше ее приговор:
– Уходи. Ты меня тоже теперь бесишь. Дай посидеть одной и посмотреть на небо.
– Уходить?
– Да-да, бери свои шмотки и проваливай.
– Телефон оставишь?
– Нет. И не ищи меня.
– Жаль. Ну как хочешь.
Он быстро сдался, потому что понял: спорить бесполезно.
Он собрал свои разбросанные вещи, стал одеваться. И все при этом смотрел на нее, нагую, глядящую в окно. Все восхищался ее гибкой, прекрасной спиной и прочим. Но не проронил ни слова.
Она сказала:
– Так нужно. Понимаешь, поэзия закончилась. Романтика закончилась. ВСЕ закончилось.
Ее голос прозвучал с надрывом. Кажется, сейчас заплачет. Возможно, УЖЕ в глазах стоят слезы.
Он промолчал.
Уже оделся, уже стоял в прихожей, как вдруг она прибежала к нему. Со своими крыльями в руках. При нем она жестко разорвала их напополам. Теперь было – отдельно правое крылышко, отдельно левое. Левое она и отдала ему со словами:
– Чтоб ты помнил. Помнил, как мы летали. И пытался бы повторить этот полет по жизни.
Он молча взял подарок и вышел вон. Позади щелкнул дверной замок – она закрылась.
Он вышел в своей яркой оранжевой рубашке (не застегнутой почему-то на все пуговицы) на улицу и, как пьяный, побрел на остановку, держа под мышкой окровавленное крылышко.
let it be
Четыре часа утра…
«Ну вот, уже четыре часа утра. А я все не могу уснуть, – думала Алина. – Дурацкий день, дурацкий мир, дурацкая жизнь. И зачем я поехала к подруге? Сидела бы дома, писала дипломную… Дура!» Она прижалась лбом к стеклу и смотрела на белый двор, каток, качели. Все это было таким ужасным, таким пустым и ненужным, хотя и симпатичным – в другие дни.
Алина сегодня ездила к подруге, там было много народу – родственники, друзья-знакомые. Там отмечали Рождество. У Алины не заладилось с настроением, оно было отвратительным, и водка в горло не лезла. Короче, Алина все бросила – гостей, уговаривающую остаться подружку – и поехала домой.
В одиннадцать вечера она уже была в общаге.
«О чертова депрессия! – продолжила внутренний монолог девушка. – Ну почему так бывает? И почему именно со мной? Всю жизнь все не как у всех. В школе, в универе, в личной и общественной, блин, жизни. Я же ненавижу людей. Ненавижу. Но все время пытаюсь любить их, зачем-то учусь на филфаке. Какой из меня учитель? Я же прибью всех детей, если они меня разозлят… Ну что со мной? Что? Почему я такая застенчивая, такая недобрая? Впрочем, многие говорят, что добрая. Добрая, потому что тихая. Добрая, потому что устала протестовать. Лучше попустительствовать…»
Тикал будильник на подоконнике. Где-то во тьме тихо играло радио. Сожительница по комнате уже спала. Общежитие было хорошим, квартирного типа, и можно было уединиться со своей депрессией.
Алина оторвалась от тяжелых мыслей и впервые за долгое время прислушалась к песне, которую крутили по радио. Там были такие слова:
Кто-то плачет от счастья,
Кто-то смеется, упав.
В мире так много вещей,
Для которых я слишком слаб…
Грустная песня. Глаза у Алины были мокрые. А мысли похожи на острые ножи, летящие в сущность этого мира, в сущность самой Алины.
«Зачем я ушла? Разнервничалась. Стресс. Там ведь, в принципе, было неплохо. Я всегда убегаю оттуда, где тепло и приятно. Ну что же со мной не так?.. Поставлю чайник. Мне нужно выпить кофе, а то я взорвусь…»
Песня закончилась. Потом еще одна. И еще одна. И после этой песни в радиоэфире объявился диджей, который следил за ночным музыкальным безобразием. Радио было местным, диджей, соответственно, тоже. Он сказал пару каких-то бодрящих слов, пожелал всем приятной ночи, проанализировал следующий хит и удалился из эфира. Алине голос этого мужчины из приемника показался чрезвычайно знакомым. Имя тоже.
«Никита Белый – кто это? Я как будто знаю его. А‑а, ну да, конечно. Это парень Кати».
Со своей подружкой Катей девушка давно уже не виделась. В их отношениях почему-то произошло похолодание. Так бывает. Сначала какой-то человек тебе кажется интересным, нужным, а потом ты вообще не понимаешь, что у вас могло быть общего. Когда-то Катя и Алина были не разлей вода, а теперь отдалились.
Алина вдруг вспомнила один из далеких (полугодичной давности!) вечеров, когда она сидела в баре с Катей и Никитой. Эта сладкая парочка целовалась и посасывала пивко. Они очень много целовались. Непомерно много. И любой, кто с ними общался, чувствовал: между этой парой и всем остальным миром – стена. Они отгородились от всех, огородили себя. И если бы в один прекрасный день все вдруг умерли, кроме них двоих, они были бы по-прежнему безоблачно счастливы. Но Никита все равно скоро бросил Катю. Это был человек, всегда алчущий перемен и новых женщин. И, как человек успешный, он мог себе это позволить.
«Да – он точно работал на радио. Это и есть тот самый Никита. У меня даже где-то есть его номер». Алина взяла из темного угла комнаты сумочку, порылась в ней, достала записную книжку и включила светильник, чтоб хоть что-нибудь прочитать. Никита – на букву «Н». Действительно, там было написано: «Никита (Белый)» и одиннадцатизначное число, пароль, вводящий в мир этого диджея.
Девушка набрала номер, послышались гудки. В Алине всякий раз, когда она слышала телефонные гудки, росло, шевелилось чувство тревоги. Наконец гудки сменились крутым мужским «да, слушаю».
– Алло, это Никита?
– Да.
– Вы сейчас на работе?
– Да. А вы вообще кто?
– Я вас просто знаю. Слушайте, у меня такая просьба к вам, у меня сейчас депрессия, мне просто очень плохо, не могли бы вы поставить для меня песню?
– Какую песню? – с диким негодованием спросил Никита. – Сейчас не час заявок!
«Какую песню? – сама себя спросила Алина. – И верно – какую?». Она посмотрела на стену, там был плакат «BEATLES». Она сама когда-то его наклеила. «Битлз» – с молодыми и гениальными Джоном Ленноном и Полом Маккартни. Конечно, это должна быть песня из репертуара «Битлз».
– «Битлз», «Let it be», – выдохнула девушка в трубку.
– Да вы что, сдурели?! – ответил Никита. – Ты когда-нибудь (он резко перешел на «ты») слышала у нас на радио «Битлз»?
– Ну, иностранные песни у вас крутят, это точно. Разве «Битлз» – это не формат? Ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! – запричитала Алина. – Я умру, если вы не поставите «Битлз».
– Повторяю: это не час заявок. Я просто не имею права… И не занимайте мое время.
– Нет, я знаю: вы можете. Ну поставьте, поставьте!.. – Алина уже чуть ли не ревела.
Никита сидел в своем привычном кресле в студии, положив перед собой наушники, он прижимал мобильник к уху плечом и прихлебывал кофе из большой кружки. Он слушал Алину и вдруг подумал: «А почему бы действительно не взять и не сделать что-нибудь доброе в эту ночь? Почему бы не поставить девушке то, что она просит?» Он таинственно заулыбался одиноким перфорированным стенам, бездушной аппаратуре. Заулыбался и сказал:
– Ладно, ждите. Через две песни…
И оборвал связь.
Снова в комнате повисла тишина. Сожительница Алины перевернулась в кровати и сладко застонала. Снова за окном эти пустые качели, этот пустой двор, эта пустая жизнь. Алина подошла к приемнику, немного прибавила громкость, села и беззвучно заревела. В радиоэфире было нечто совершенно параллельное Алине.
Она пошла и включила чайник. Она стала думать о бессмысленности жизни: «Ну зачем? Зачем все это? Глупо ведь. Абсурдно. Ходить по этой планете, дышать и видеть такое… Несправедливость, тьму, пустоту, глупость, с которой даже боги бороться бессильны. И нет героев. И я сама не герой. Я очень устала. А скоро сессия. Я буду получать сомнительные знания. Я потону в учебниках… Зачем? Смысла все меньше. С каждым днем меньше. С каждым днем – меньше».
Чайник закипел. Обещанной песни все не было. Алина налила себе кофе и снова подошла к окну. Что-то тянуло ее к нему в эту тревожную ночь. Девушка уже разуверилась, уже решила, что повеса диджей ее обманул, прозвучало-то уже по-любому больше, чем две песни.
Но… раздались из динамика знакомые аккорды. Это легкое мелодичное вступление – звуки пианино и пение Пола Маккартни… Алина так обрадовалась, будто на нее с неба свалилась куча денег, будто все ее проблемы в один миг решились, хоть реально это было не так. Но какая разница! Алина, стоя у окна с кружкой, тихо подпевала Полу Маккартни, и на душе у нее становилось лучше. Внутренняя погода прояснилась, тучи уходили за горизонт.
When I find myself in times of trouble
Mother Mary comes to me
Speaking words of wisdom: let it be.
Алина слабо знала английский, она изучала французский, она почти не понимала текста, но это было неважно. Она чувствовала светлое, утешительное настроение песни, и еще ей приятно было сознавать, что кто-то ради нее постарался, поставил песню, которая убаюкивает теперь большой уснувший город, и все, кто не спит, слушают, не зная, что эта песня для нее, для Алины. Она не понимала текста, но припев перевести могла. «Let it be» – пусть это случится. Когда песня закончилась, Алина подумала: «Что – это?» Ну да, конечно, все хорошее, доброе, светлое, счастье и любовь, то, чего так не хватает в обыденности.
Алина успокоилась. Ей уже не было беспросветно плохо, она разделась, обнажила свое молодое тело и легла под теплое одеяло. А через несколько минут видела прекрасные сны о том, как воплощаются ее мечты, как случается ЭТО.
Все было в мире, как всегда. Только диджей Никита всю оставшуюся ночь и все утро странно улыбался и с этой улыбкой слегка смахивал на психа.
c нуля
Ян вышел из дома в шесть тридцать утра. Очень рано. Обычно даже в университет, на первую пару, он выходил гораздо позже. Но сегодня всю ночь не спалось, и он уже не знал, куда деться и что делать, и решил просто бежать. Бежать из плена чужих стен. Почему чужих? В последнее время ему все в этом мире стало казаться чужим. И даже он сам был для себя чужим. Он думал, на воздухе станет легче, да и время пройдет. Это вялое каменное время.
Боже! Была ужасная ночь. Просто отвратительная. Ян все думал, думал, думал. Обо всем. О том, куда он попал. О том, что он из себя построил. О том, что он, какой он есть сейчас, не нужен совершенно никому. О том, что надо тупо бежать. Бежать, бежать прочь, куда угодно, но главное, чтоб от всех и от всего, к чему-то новому, лучшему.
Его, вывалившегося из подъезда, принял в свои объятия май. Зеленые улицы, свежесть рассвета, чириканье птиц, мудрые дворники и первые автобусы. Май, спокойный и тихий, светлый и с чистым, невероятной глубины небом. Попадая в такой май, нужно садиться японцем на лавочку и созерцать.
Но Яну сегодня было совсем не до того. Да-да, он не шел, он именно бежал. Раз-два, раз-два, очень быстро. И при этом курил, сажая свое бедное сердце.
Сердце садится, как батарея мобильного.
Впрочем, пару часов назад Ян пришел к выводу, что в груди у него стучит не сердце, но больной, воспаленный камень. И, скорее всего, черного цвета. Именно так.
Старый раздолбанный троллейбус подъехал к остановке. Остановка была пуста, лишь валялись везде пивные бутылки. Тоже пустые.
Ян успел залезть в него. Сел. Он был возбужден, он выпил тонну кофе и выкурил почти две пачки сигарет за каких-то шесть часов. Он был возбужден, у него чуть-чуть подрагивали руки. Он сунулся в карман, достал таблетки. Желтенькие, как… как что? Просто желтенькие. Из десяти таблеток в упаковке осталось шесть. Это валерьянка.
Ян вкинул в рот сразу две. И нервно засмеялся. Кондукторша, разговаривавшая с водителем в другом конце салона, повернула голову в его сторону.
Он опять в карман – за мелочью. Нашел рублей восемь. Нормально. Этого хватит на проезд.
Неплохо было бы для здоровья организма вздремнуть, но спать Яну по-прежнему решительно не моглось.
Он страдал бессонницей примерно месяц. Говорят, бессонница – верный признак скорых коренных изменений. Или тупо – болезнь.
Ян снова размышлял. Все на те же темы, что и ночью.
«К чему пришел я? К чему? К расстройству всех чувств и неуменью общаться с людьми. Я – пытавшийся идти наперекор, на провокацию, пытавшийся прожечь жизнь, не оставляя следов, пытавшийся перепробовать все удовольствия и познать все интересное. Я – ставивший постоянно эксперименты на себе, но при этом не любивший проблемы… К чему я пришел? К краху. Потому что слишком много хотел (и так мало умел), слишком был эстет, идеалист и нонконформист. И это было ошибкой. Я не поэт, я должен стать сильным. Хватит! Я пытался сделать из себя то, чем я не являюсь. Я пытался быть слабым в мире, который этого не прощает. И вот он крах. Я ничего не люблю, я ненавижу ВСЕ!»
– Что у вас за проезд?
Ян отдал деньги. При этом он сам себе шептал: «Не надо думать! Не надо думать! Не думай! Не обращай внимания ни на что вокруг!»
Он считал это одной из главных своих проблем. Он считал, что вся его нервность и агрессивная депрессия от того, что все, что видел, слышал, чувствовал, он тщательно потом анализировал с едким налетом цинизма. Что он без конца рефлексировал. А нужно меньше рефлексировать и вообще думать. А нужно просто жить, жить с чувством собственного достоинства. Жить гармонично, без перекосов в шизофрению или во что-либо другое.
В этом троллейбусе это ему стало все ясно, как Божий день. И зародилась где-то внутри невероятная решимость перебороть свое дурацкое прошлое и стать новым. Начать с нуля.
Вот и нужная остановка. Ян вышел.
То есть как – «нужная»?.. Это была остановка возле его университета. Сегодня, кажется, первая пара, и Ян собрался пойти на нее и на другие пары тоже, а потом…
А потом – в парикмахерскую, постричься коротко. Очень коротко. Как настоящий гопник. Конечно, это будет некрасиво (у него будут торчать уши) и не богемно, но, опять же, сегодня не до того. А потом – выйти на большую дорогу, на трассу и идти, идти, идти на горизонт. И ни разу не оглянуться назад.
Сейчас у него были длинные рыжие волосы. Он их так долго отращивал. Назло всем, кому это не нравится. Да, именно такая была мотивация. Одно время он даже носил белые накладные ногти и перевернутый крест на шее и очень походил на темного колдуна. Опять же он носил это все – назло, из чувства протеста, ему было плевать, скажем, на тех же сатанистов, тоже часто щеголяющих с перевернутыми крестами, плевать на их учение, он нисколечко не разделял его, но почему-то очень многие вещи в жизни делал НАЗЛО.
И сегодня наступила смерть этой его философии. Она перестала удовлетворять Яна, он потерялся и запаниковал. Будто очутившись один в длинном-длинном коридоре, который никуда не ведет, лишь из конца в конец.
Это полное поражение. Ян так и представил себе, как он сидит в темноте, в этом самом коридоре, у холодной стены, закрыв голову и в левой руке держа белый флаг.
«Безоговорочно сдаюсь. Это полное поражение, и это надо признать».
Разве жизнь – это постепенная эволюция? Мне кажется, если человек и изменяется по жизни (в худшую или лучшую сторону), то это происходит резкими скачками. Типа: тебя ударило камнем по голове, и вот ты уже новый. И каждый раз начинаешь с нуля.
Ян посмотрел на дешевые часы на руке. Семь восемнадцать. Рановато.
Ян наскреб еще мелочи. Купил одну сигарету у какой-то бабули, которая всегда торговала поштучно, но лишь по утрам, чтоб ее не запалила милиция. Закурил. Пошел через парк с Лениным посередине. Навстречу тоже шли какие-то люди. Ян шептал: «Не думай! Не думай! Не думай!» И все пытался создать в голове абсолютную белизну.
«Не думай! Не вспоминай о прошлом!»
Вот – университет. Ян поднимается по ступенькам. Он делал это тысячу раз, ему уже осточертело это делать. Семь ступенек, чтобы ты стал квалифицированным и полезным обществу. Можешь даже не быть умным. Можешь даже не быть нравственным.
Проходит через вахту.
– Молодой человек, вы куда?
– На занятия. Мне к первой паре.
– Там еще никого нет. Только домовой. Зайдете позже.
Ну ладно. Опять – на улицу. Прошел пару кругов вокруг альма-матер. Морально воспитывая себя, морально готовя себя к новой жизни.
Вспоминал всякие лозунги. «Не врать и не бояться!», «Не верь, не бойся, не проси». Над этими фразочками все смеются, но, кажется, так и надо жить, чтобы не сдаваться и быть честным. Чтобы тупо выжить.
Очень трудно бросить свой прежний образ жизни. Очень трудно бросить курить. Как иронично добавлял насчет последнего Марк Твен: «Я делал это тысячу раз».
И Ян, Ян тоже много раз хотел построить все по-новому, хотел бросить себя прежнего, хотел вырваться мухой из паутины. Но никогда не получалось. Паутина крепка.
Однако сегодня было совсем другое состояние. Однако сегодня в нем проснулась невероятная решимость. Даже неясно, откуда она взялась. Ведь весь ход жизни Яна до этого момента располагал к другому.
Опять зашел в универ. Поднялся до нужного кабинета. Пустой закрытый кабинет в длинном пустом коридоре в ряду таких же пустых кабинетов. Да, самое время выбросить белый флаг.
Никого нет. Только гулкие шаги самого Яна. Он бродит туда-сюда.
Проходят какие-то минуты. Он слышит чужие шаги. Это девочка из его группы. Она староста. Она всегда приходит первой. Она говорит:
– Привет.
– Привет.
– А что так рано?
– Попутался со временем.
Это ложь, но объяснять ей, что он хочет куда-то бежать, – глупо.
Эта девочка была странной. Она писала хорошие стихи, работала фотографом, а в Интернете позиционировала себя как высшее существо, чья природа предполагает отсутствие моральных принципов.
Очень смешно.
Ян думает: «Вот сейчас бы приложить ее головой об стенку – это высшее существо, и как бы она стала визжать, как взмолилась бы! И в этом не было бы ничего высшего, одна только низость. С обеих сторон, конечно».
Откуда во всех столько амбиций и понтов? Причем чем лучше человек живет, тем больше в нем амбиций и понтов. Ян этого не понимал, Ян это ненавидел.
Люди перестали объективно видеть мир, захлебнувшись своими амбициями и понтами. Слишком много напридумывали. А все проще. Есть хороший человек, есть плохой. Есть мертвые, есть живые. Либо борешься и защищаешься, либо тебя убивают. Война, как не что иное, обнажает эту простоту.
Девушка открыла кабинет. Она – это часть и символ всего, от чего надо бежать. От мягкого мира, кишащего предательством и отсутствием принципов.
Он вошел вслед за ней. Положил голову на парту. Закрыл глаза. Время тянулось невыносимо медленно. Сердце стучало невыносимо быстро.
В аудиторию заходили какие-то люди, смеялись, разговаривали.
Все пустое.
– Ян, а почему так – уже вроде лето, а ты все ходишь в берцах?
– Чтобы… быть… готовым к бою, – с длинными паузами ответил Ян. Даже не открыв глаза.
Он устал. Он устал от сложности. Он хотел бежать, чтоб было проще. Чтоб было нужно просто выживать. Хотелось быть самодостаточным. Отказаться от Интернета, своего угла, друзей и знакомых, все ждущих счастья в будущем и потому сидящих на месте. Отказаться от алкоголя и даже книг.
Жить средневековым то ли рыцарем, то ли вагантом.
И судьба поможет. И небесные силы оградят от бед.
В парикмахерской не было клиентов. Красивые женщины, королевы ножниц, скучали. Смотрели в окно. Пили чай. И вот к ним в салон вошел длинноволосый парень, бодро сказавший:
– Постригите меня налысо. Под ноль.
Одна женщина поперхнулась.
– А вы уверены? – спросила другая.
– Да, – ответил парень.
Ян сел в кресло. К нему подошла парикмахерша. Начала колдовать над ним.
Он смотрел на свое меняющееся отражение в зеркале и чуть не плакал. Было тяжело. Будто он стоял на перроне у поезда, который через пару минут навсегда увезет его из города, где было пережито многое. Ночной вокзал. Чужие люди. Проводница проверяет билеты. Все кончено.
Но нельзя паниковать.
– А почему это вы решили состричь все? – спросила парикмахерша.
– Запутался в собственных волосах, – прозвучал тихий ответ.
В зеркале беззвучно шевельнулись губы Яна. В зеркале на него смотрел волчьими глазами какой-то парень. Потерянный, но решившийся на что-то важное.
Зазеркалье определенно существует. В последний момент всегда можно «соскочить» и рыбкой впрыгнуть в зазеркалье. В самый последний момент…
На полу валялась куча остриженных волос. Уже грязных, уже бесхозных, как палая листва. Уже просто мусор. Щемящее зрелище.
Ян впервые увидел свой собственный череп.
– Ну вот и все. С вас сто рублей, – сказала та, что его стригла.
Ян отдал деньги. И на прощание заглянул в зеркало. Теперь он выглядел пусть и не так эстетично, но гораздо более брутально, чем раньше. Теперь он выглядел мужчиной, а не человеком в стиле унисекс, как раньше.
Ян отказывался от эпохи в стиле унисекс. Он понял, что это неправильно.
Черные джинсы, черные берцы, черная майка и лысая голова. Теперь он был похож на скинхэда, но ему было опять же плевать и на скинхэдов, и на все это. Просто так удобней.
Он вышел из парикмахерской, двинулся по бульвару. Он думал:
«Без волос – легче. Не заведутся вши. Не надо тратиться на шампунь. Поэтому в армиях и тюрьмах – стригут людей. Бритому наголо легче сохранить себя в экстремальных условиях. Сохранить то, что осталось».
Ему надо было сделать еще одно дело. Передать некоторые свои вещи (которые он не мог взять собой) надежному человеку. Потом их, возможно, заберут родители.
Он поехал на съемную свою квартиру (где жил еще с двумя парнями, но им не доверял), взял свои документы, ноутбук, телефон и… любимую книгу. Он не хотел ее поначалу брать. Но когда он уже почти ушел, его взгляд вдруг упал на эту книгу. Она так грустно лежала на тумбочке возле кровати.
Эта книга – «Над пропастью во ржи» Дж. Д. Сэлинджера. Хорошая, с иллюстрациями, в твердом переплете.
Он захватил ее с собой. Поехал к Ане. К Ане, которую все звали Энн.
Энн – это подружка Яна. Нет, они не спали вместе, просто хорошо общались. Ян думал, что если бы он был женщиной, то он бы как две капли воды был похож на Энн.
В общественном транспорте по дороге к ней его одолели сомнения. «Может, взять ее с собой?»
Так Холден Колфилд хотел взять с собой свою четырехлетнюю сестренку Фиби.
Но когда Ян уже почти доехал, он решил, что ее не надо звать с собой. И что вообще лучше ничего не говорить ей.
Встал у ее подъезда. Позвонил ей на мобильный. Спросил:
– Ты дома?
– Да.
«Слава Богу».
– Тогда открой мне дверь подъезда. Я тут внизу стою. Курю.
– Хорошо. Что-то случилось?
– Нет. Все нормально.
Она всегда чувствовала, что что-то случилось. Она всегда спрашивала об этом. Волновалась. «Дура!».
Вот вышла Энн. В синем халате и в тапочках. Энн очень симпатична.
– Пойдем, – говорит она. – Откуда у тебя столько баулов? Уезжаешь домой?
– Типа того.
– А зачем постригся?
– Долго объяснять. Даже не спрашивай.
Они поднялись в ее квартиру. Ян разулся. Энн поставила чайник.
– Как дела? – спросил он.
– Нормально. А ты куда пропал? Не звонишь, не приезжаешь…
– Уходил в себя.
– Ты что-то какой-то грустный. Может, пива?
– Нет. Не стоит. Лучше – чай. Я хочу тебя попросить…
– О чем? Я согласна.
– Нужно схоронить у тебя мои вещи. Ноутбук и телефон. Можешь ими попользоваться.
– А ты сам куда?
– Надо съездить к другу. В другой город. Он давно уже звал…
– Ладно. Будешь пить?
– Наверное.
– Может, мне с тобой поехать?
– Не надо, Энн. Все будет хорошо. Тебе надо учиться.
Разговор был ложью, смешанной со сплином.
Они так поболтали еще немного, потом Ян стал собираться. Завязывал шнурки на берцах, она стояла над ним. Он глянул снизу вверх.
«Очень симпатичная».
Поднялся в полный рост, посмотрел ей в лицо собачьими глазами, и вдруг… поцеловал. Со всей страстью, с какой только умел. И тут же выскользнул прочь.
Он опять шел один, с легким рюкзаком за спиной, но с тяжелым неприятным осадком в душе. «Может, стоило взять ее с собой? Она же – клевая. Она бы не подвела. Но с другой стороны, она бы стала моим слабым местом. Меня было бы легко шантажировать…»
Все! У него был теперь только рюкзак, документы и книжка Сэлинджера. И в кармане – тридцать рублей. Пора в путь.
Он приехал на какую-то крайнюю остановку, купил воды, вышел на междугороднюю трассу и пошел по обочине. В голове стучали бодрые боевые песни.
Шаг за шагом он шел на встречу новым трудностям, но чувствовал освобождение. После часа пешего пути решил заняться автостопом. Выставил в сторону правую руку с поднятым большим пальцем. Он видел к каком-то клипе, что автостопщики делают ТАК.
Остановились некие синие «Жигули» с дедушкой за рулем.
– Подвезете до N‑ска?
– А мне как раз туда. Садись.
Ян залез в машину. Его следы на обочине (а она была посыпана песком) резко оборвались…
Синие «Жигули» поехали к горизонту, куда-то в сторону восхода солнца.
Сергей Викторович Васильченко родился в 1988 году в Орске. Там же в 2005 году окончил с серебряной медалью школу № 35. Сейчас учится на четвертом курсе Оренбургского государственного педагогического университета по специальности «журналистика». Стихи и прозу публиковал в газете «Вечерний Оренбург», альманахе «Башня», в московской антологии «Дыхание земли», а также на сайте уральских словесников www.luminotavr.ru. Осенью 2008 года участвовал в Фестивале молодой литературы (Тобольск) и межрегиональном семинаре-совещании «Мы выросли в России!» (Оренбург), где ему был вручен сертификат на издание первой в жизни автора книги.