≡ ЕВГЕНИЙ МАРТЫШЕВ ≡
* * *
Россия,
Матерь моя!
Русь!
В лихое время – время смуты –
не укорю,
Не отрекусь,
не оскорблю словечком лютым.
Не брошусь к распятой тебе
твои обшаривать карманы
и, уподобившись судье,
не стану бичевать изъяны!
Когда неверные сыны
тобой торгуют, словно шлюхой,
и, виноватой без вины,
сулят бесчестье и разруху,
когда ликуют лжедрузья,
твои
все оплевав святыни,
и уркаганы, как князья,
а добродетели-рабыни,
я говорю себе: «Ништо!
Всё это было и не ново.
Их было тьмы надменных,
кто
Россию тщился зрить в оковах.
От печенега и Орды
до оголтелого германца
свои
бесславия следы
оставили в твоих пространствах.
Вороний Камень на Чудском,
Козельск и Поле Куликово,
и Прохоровка под Орлом
карали их весьма сурово.
Как тщились недруги твои
тебя разъять! Стереть! Разрушить!
На поле боя не смогли,
но есть иное поле – души!
Колбасным раем увлекли.
Шмотьё – единственная радость!
О, Русь! –
шестая часть земли –
родная,
что с тобою сталось!
Лежишь, поверженная в прах,
под вой кликуш, под брань соседей.
Какой же зуд у них в руках:
— Добить бы русского медведя!
Не выйдет – ясно наперёд.
Всё будет сызнова, как прежде:
Россия низко упадёт
и вновь возвысится мятежно.
Когда, от счастья без ума,
отпляшут недруги на тризне,
из грязи,
хляби,
из дерьма
она поднимется, как призрак.
Плечами вольно поведёт:
«Что тут за шум, «друзья» и гости?»
И скинет наглый этот сброд,
как ядовитую коросту.
И осенённая, как бы,
победными крылами Ники
пойдёт на зов своей судьбы
многострадальной и великой.
За это
истово молюсь.
Коль жить,
так лишь тебе во славу,
Россия,
матерь моя!
Русь!
Моя любовь!
Моя держава!
* * *
Кто поёт о любви,
должен быть непременно влюблён.
Такова уж планида
себя посвящающих песне.
Если этого нет,
то фальшив звук любовных канцон.
Как себя ни гноби,
содержанье получится пресным.
О, не трогай струны
и себя понапрасну не мучь,
если пришвартовал себя
прочным канатом к причалу,
но вкуси, что обрёл,
и сочти, что безмерно везуч,
потому как покой,
близкий круг и достаток – не мало.
И отнюдь не порочно,
забыв вдохновения бредь,
посвященье себя и семье,
и доходному делу.
Ведь любовь – изначалье,
она – чтобы это иметь.
А когда всё пришло,
к токованью душа охладела.
Но для тех, кто отмечен
божественной метой Творца,
но для тех, в ком понятия:
песня и жизнь – однозначны,
невлюблённость – страданье,
терновые жала венца,
немота – погруженье
и гибель в болоте стоячем.
И однажды взрывается
благополучный мирок,
нелогичностью краха
досужий умок поражая,
и ломаются судьбы
в обмен на сомнительный прок,
отвергаются блага
во имя фантомного рая.
В океане страстей,
где порой сумасшедше штормит,
так пьяняще лететь
за чудесной мечтою вдогонку!
Но любовные лодки трещат,
разбиваясь о быт,
увлекая невинных
в кипящую злобой воронку.
Это – горькая плата.
Опасно быть рядом с певцом.
Он – несчастный заложник
ему ниспосланного дара,
и не в силах иначе.
Таинственным зовом влеком,
он летит напролом
с безрассудной отвагой Икара
и ломает крыла.
Но из гибельной боли своей,
в кровь макая перо,
приспустив утомлённые вежды,
создаёт тот шедевр,
что потом окрыляет людей,
дарит свет и любовь
и вселяет в сердца их надежды.
Только так,
своё сердце безудержной страстью спаля,
только так,
не рядясь в позлащённые ризы авгура,
и возможно создать,
что навеки запомнит земля,
что достойно любви
Натали,
Беатриче,
Лауры!
* * *
В глаза загляну осторожно,
покой не наруша,
в себе подусталом
сомненья и смуты глуша,
и нежно — хрустальный,
прозрачный родник обнаружу
в краю заповедном,
который зовётся – ДУША.
Здесь мир и покой,
здесь уютно,
светло
и отрадно.
Здесь света потоки
струит бирюзовая высь.
И ветер в траве
выпевает мотивы невнятно,
и радужный мост
на незримых канатах повис.
Войду в этот мир лишь на миг,
не сломив ни былинки,
не смяв ни травинки
и с древа листа не сорвав,
в родник загляну,
где теченье вздымает песчинки,
и плавны движенья
подводных струящихся трав.
Мне нету нужды
наблюдать в нём своё отраженье,
мне нету нужды
утолять свою жажду взахлёб.
Лишь каплю покоя,
минуту без слов и движенья,
забыв все напасти,
не морщить раздумьями лоб.
Уйду незаметно,
ты даже шагов не услышишь.
Глаза отведу и,
пожалуйста,
я уже вне.
Всего – то и было…
но всё остальное – излишне.
Всего – то и было…
но я уже счастлив вполне.
* * *
В светлом храме, с монашьим смиреньем,
пред иконой поставя свечу,
я у Бога просил Вдохновенья:
— Помоги! Я трудом оплачу!
Я не денег прошу, не карьеру,
но того, что возвысило б дух,
укрепило бы силы и веру,
обострило бы зренье и слух!
Я не стану лукавить напрасно,
что меня обнадёжил Господь.
Нет! Глядел он туманно — бесстрастно,
как бы вдаль, как бы сквозь мою плоть.
И не подал мне знак.
Над главою
золотистый не вспыхнул огонь.
Не упало перо голубое
из — под купола храма в ладонь.
Мчал я к дому в автобусе тесном,
ощущая в себе маету:
— То ли внял мне Отец Поднебесный?
То ль я тщетно взывал в пустоту?
Я работал потом терпеливо
(Бог – то Бог, но и сам будь с усам),
но душе не хватало порыва,
как могучих ветров парусам.
И, бесплодность потуг своих видя,
от хлопот обессиля пустых,
— Бог не внял мне, — решил я с обидой. –
Не услышал молений моих!
Но однажды весною гремучей,
среди звона на сто голосов
белой птицей, звездою падучей
в сердце властно проникла Любовь.
И душа в небывалом смятенье
зазвенела тугою струной.
И пришло, наконец, вдохновенье,
и полила строка за строкой.
Стало всё абсолютно возможным,
как волшебнику, всё – по плечу.
Опуститься на полюс? – Не сложно!
Пролететь над землёй? – Пролечу!
Понял я: если дело благое,
Бог приходит на выручку нам
и дарует Любовь, остальное…
Остальное ты делаешь сам.
* * *
Завидую мучительно и больно
всему и вся, что связано с тобой:
Листку, что тихо пал в твои ладони,
цветку, что ты погладила рукой,
воздушному потоку, что по — свойски
разворошил смешные завитки.
Завидую той трепетной берёзке,
к которой ты прильнула у реки.
Завидую лучу, что отразился
в глазах, что повлажнели на ветру,
завидую солирующим птицам,
которым ты внимаешь поутру.
Завидую все тем, кого увидишь
ты в этот день
и завтра,
и потом!
Завидую!
Завидую – ты слышишь? –
всем тем счастливцам,
кто с тобой знаком!
Завидую, и нету мне покоя,
постыдно,
как богатому бедняк.
Завидую себе, когда с тобой я!
Абсурдно и смешно,
но это так!
* * *
Мне, по совести, не нужны
необъятные деньжищи.
Быть владельцем шахт и фабрик,
как-то тоже ни к чему.
Мне достаточно зарплаты,
но пускай не будет нищих
и в контейнерных отбросах
хлеб не ищут старики.
Мне, по совести, не нужно
больше счастья, чем у многих.
Лишь бы дети не хворали,
были живы мать с отцом,
Лишь любимая встречала б
после службы на пороге,
лишь бы люди не считали
наглецом и подлецом.
Мне, по совести, не нужны
ни Канары, ни Гаваи,
пусть на них я и не ездил,
пусть на них не отдыхал.
Мне достаточна Камчатка
и предгория Алтая,
енисейские разливы
и, конечно же, Байкал!
Мне, по совести, не нужно,
чтоб меня боготворили,
чтоб овацией встречали
слово, брошенное мной.
Мне достаточно, ей — Богу,
чтоб одна меня любила,
та, в отсутствие которой
нету жизни никакой!
* * *
Я так люблю, что нежности моей
предела нет. Она непостижима,
как этот свет от солнечных лучей,
как этот мир, создателем хранимый.
Она во мне, как трепетный огонь,
как некий Абсолют тысячесвечный.
Не верите? На грудь мою ладонь
кладите. Вы не чувствуете НЕЧТО?
Не слышите ль взыскующие Вы
под пальцами нечуткими своими
мелодии возвышенной любви,
моих вибраций ток неуловимый?
А ты, моя единственная, что ж?
Ужели из брони твои покровы,
что так бесстрастно рядышком идёшь,
не слыша мои оклики и зовы?
И, вроде бы, и здесь. И наяву.
Нахмурилась. Кого — то взглядом ищешь.
— Любимая! – отчаянно зову. –
Люблю тебя!
О, Господи, не слышишь!
* * *
Ты – есть!
И, значит, сущее окрест
освящено твоим существованьем.
На всём печать
добра и созиданья,
любви и состоявшихся надежд!
Во всём есть смысл,
Божественная суть,
роднящая пространство и мгновенья,
вздувающая
пламя вдохновенья
и к звёздам указующая путь.
В чарующей гармонии вокруг
простёрся мир,
и я – его созданье –
в величественном гимне мирозданья
отнюдь не диссонирующий звук.
Пою,
не в силах радости избыть,
гляжу на мир светло,
без укоризны.
И нет вопроса:
«Быть или не быть?»
Ты – есть!
Чего ещё желать от жизни?
* * *
Любимая женщина
к телу прильнёт, как лоза,
в крови разбудив
неуёмный огонь первобытный,
Как птица ночная,
вплотную приблизит глаза,
обшепчет лицо
благодарно — счастливой молитвой.
Любимая женщина
нежным касанием губ
разбудит, согреет,
как солнышком высветит душу,
развеет все смуты,
собой заслонит от пагуб,
поющее небо,
смеясь, вам не плечи обрушит.
Любимая женщина,
словно кудесник, прочтёт
заветную мысль,
угадает любое желанье,
подарит себя,
как волшебно — таинственный плод,
в себе растворит,
словно свет – глубина мирозданья,
даст силы и волю,
даст жажду побед и борьбы,
чтоб духом взлетел,
устремил своё сердце к полёту.
Любимая женщина –
это подарок судьбы,
который не зря,
непременно во имя чего — то!
Захочешь, в отваге,
любовью её напоён,
шагнуть сквозь огонь,
и шагнёшь, уповая на чудо,
балладу сложить,
чтоб от зависти сник Аполлон,
и сложишь,
найдя для неё словеса — изумруды.
Взойти на вершину?
Взойдёшь на любую из них!
Взлететь выше звёзд?
И взлетишь в клубах огня и дыма.
Нет подвигов в мире
и нету деяний таких,
которых не сможешь
во имя и ради любимой!
Жизнь непостижима!
Немало чудесного в ней.
А в чём её смысл,
докопается ль кто до разгадки?
А, может быть, в том,
чтобы рядом с любимой своей
любить и страдать,
посвятив ей себя без остатка?
* * *
Влюблённая женщина –
вы замечали? –
прекрасна!
В ней, словно в лампаде,
мерцает Божественный свет.
Его погасить иль рассеять –
потуги напрасны,
бесплодны усилья,
смешон самый строгий запрет.
Как непостижимо
бывает её превращенье:
вчера – неприметна,
не вдруг отличишь от других,
сегодня – о, чудо! –
прекрасное Божье Творенье,
священный сосуд
в ореоле лучей золотых!
Какая наполненность
светолюбивою сутью!
Как взгляд ускользающ:
то здесь, то – полузабытьё.
Не так ли зачатую жизнь
она носит под грудью,
сияя от счастья,
храня, как зеницу, её!
Иная походка,
иная осанка влюблённой.
А если улыбка,
её не поймут и волхвы.
О, что Мона Лиза!
Любая из женщин – мадонна,
когда её сердца
коснётся дыханье любви.
И нет ничего,
что могло б устоять перед нею:
твердынь неприступных
и непроходимых границ!
Пред нею, прекрасной,
в агнцов превращались злодеи,
крушились дворцы,
отворялись ворота темниц.
И смерть наступала,
отброся свирепую косу,
любимого ей возвращая
из небытия.
Любимая женщина –
это ответ на вопросы,
в чём суть нашей жизни
и в чём драгоценность ея!
Ничто перед нею
карьеры, признание, злато!
Ничто перед нею –
печать мудреца на челе!
Влюблённая женщина –
главная в жизни награда!
Субстанция Бога!
Апостол Его на земле!
* * *
Кому пришлось возделывать сады,
того нет смысла мучить говорильней:
какие кропотливые труды
нужны, чтоб урожаю быть обильней.
Тот знает сам, когда он не лопух,
что прежде чем плоды срывать в корзину,
вскопай землицу, чтоб была, как пух,
и чернозёма натаскай на глину.
Потом в просторной ямке посади
свой саженец (твой выбор безусловный)
и корешков его не повреди,
расправь, как косу девичью, любовно.
Полей его обильно, от души,
пока землица принимает воду,
и к палочке воткнутой привяжи,
чтоб ствол не повредила непогода.
Потом, являя выдержку и прыть,
борись с травою сорною ретиво,
чтоб солнышка не смели заслонить,
посадкам лебеда или крапива.
Тогда, Бог даст, урочною порой,
когда приходит осень золотая,
вкусишь сполна и радость, и покой,
и сладостную сочность урожая.
А что любовь? Не тот же это сад,
что требует заботы и ухода,
где сорняком взметается разлад
и гнёт к земле житейская невзгода?
Где, как вода, потребна доброта,
как солнышко – терпение и нежность,
О, сколько ж его надобно — труда,
чтоб сохранить накал её и свежесть!
Но если ты к такому не готов,
всё, походя: сближенья и разборки,
не будет в заповеднике плодов,
а если будут, то кислы и горьки.
* * *
Обгораю, как ветка сухая,
еловая.
И душа в запредельную падает высь,
словно птица волшебная,
бледно – лиловая
в зачарованный сад — парадиз.
Обгораю, как ветка,
всей кожею чувствуя
жар и клёкот живого огня,
не взывая о помощи,
не богохульствуя,
никого и ни в чём не виня.
Обгораю, как ветка,
и кажется, кажется
растворяюсь в пространстве, вовне.
Кто я? Что я? Зачем?
Ах, какая мне разница
воздух я или отблеск в окне…
Обгораю в аккордах
божественной музыки
с неизбывным восторгом в груди.
Словно дверь распахнули несчастному узнику
и сказали: «Свободен! Иди!»
Обгораю,
как будто впадаю в беспамятство.
Боже,
кто мне теперь судия?
О, любовь!
Ты – из всех – величайшее таинство!
Ты – не жизнь!
Ты – рубеж бытия!
* * *
Маленькие радости любви…
кои не всегда и замечаем,
коим и значенья — то, увы,
в суетности дня не придаём…
Маленькие радости любви…
у крыльца любимая встречает.
Маленькие радости любви…
в доме вкусно пахнет пирогом.
Маленькие радости любви…
принести любимой на рассвете
нежные, таёжные цветы
с каплями росы на лепестках,
выдохнуть: Прекраснейшей – тебе!»
тёплой, после сна полуодетой,
радость и смущение прочтя
в широко распахнутых глазах.
Маленькие радости любви…
подойти к хлопочущей любимой,
сзади осторожно приобнять,
взять губами нежный завиток,
нюхом обострённым уловить
травный его дух неповторимый,
собственное сердце услыхав,
гулко колотящее в висок.
Маленькие радости любви…
угостить любимую черешней,
вместе с поцелуем отправлять
ягодку в уста из уст своих,
в роще, взявшись за руки, бродить
в царстве тишины и безмятежья,
упиваться сказками зимы,
роскошью узоров кружевных.
Маленькие радости любви…
воду из любимых пить ладошек,
слышать долгожданное: «Алло!»,
получить известье на листке.
Маленькие радости любви…
Сколько их у любящих! О, Боже!
Каждое – слепящий бриллиант
в памяти – бесценном сундучке!
Может быть, когда — нибудь потом,
жизнь когда покатится к закату
или полосою неудач
бытия укроет небосвод,
вскроем драгоценный этот ларь,
вызволим, что дорого и свято,
снова возвратим ушедший миг,
сбросив бремя тягот и забот.
Снова обновлённая душа
воспарит, на счастье уповая,
птицей, пробуждённою от сна,
полетит на звёздные огни.
Маленькие радости любви
маленькими вовсе не бывают.
Маленькой бывает только жизнь,
в коей не случилися они.
* * *
Когда уходит женщина,
какая б ни причина,
что б ни было наверчено,
виновен ты – мужчина.
Пусть логика и доводы
твои неоспоримы,
они отнюдь не поводы,
чтоб быть навек любимым.
Пусть званья есть и доблести,
постигнет отчуждение,
коль нет в тебе способности
на чудосовершение,
коль жажды нет новации,
отважного безумия,
а в сердце лишь пульсации,
а не огонь Везувия.
Запомни же, отвергнутый,
притихший одиноко,
что любящая женщина
всегда подарок Бога.
Цени же с ней мгновения,
не усладись покоем!
Стань безусловным гением,
отчаянным героем!
Сложи благое, вещее,
чтоб чувства рас-тре-во-жи-вать!
И не покинет женщина.
Хотя…кто знает? Может быть…
* * *
«Детство. Мой отец – военный лётчик.
У реки Сучан – аэродром
«Яки» краснозвёздые рокочут
с самого рассвета за окном.
Из домашней радиотарелки
музыка торжественная льёт.
В коммунальной кухоньке соседка
что — то аппетитное печёт.
Мне шесть лет. Мне мама собирает
сумку с незатейливой едой.
«Суп – в бидоне, — строго наставляет:
Отнесёшь и сразу же домой».
Выхожу на улицу из дома.
Солнце лучезарно бьёт в глаза.
А дороги до аэродрома
ходом малыша на полчаса.
Я бреду по узенькой тропинке
сквозь орешник и через овраг.
На листве – хрустальные росинки.
Ароматом веет каждый злак.
За колючей проволокой – поле,
под «колючкой» юркнуть – пустяки.
Впереди, как лодки на приколе,
замерли в шеренге ястребки.
Как они грозны машины эти!
Каждая – былинный кладенец.
В надувном оранжевом жилете
под крылом в траве сидит отец.
Молодой, в пилотском шлемофоне…
Я гляжу, как он, суров на вид,
ложкой суп черпает из бидона,
и яйцо в газетку шелушит.
В травах не смолкает гул пчелиный.
А отец, прихлёбывая чай,
предлагает мне: «Залазь в кабину.
Ты ведь сын пилота. Привыкай».
Миг, другой и я в пилотском кресле.
Циферблаты фосфором горят.
Мне не по себе: случайно если,
я взлечу, то как потом назад?
А отец, склонившись надо мною,
смотрит сверху, как издалека.
А над нами – небо голубое,
и, как каравеллы – облака.
* * *
Мама на кухне. У папы полёты.
Май на исходе. Дурманит сирень.
А в гарнизоне сегодня суббота –
это законный помывочный день.
Есть на отшибе котельная. Рядом
банька – кирпичный, неброский домок.
К баньке тропа мимо старого сада –
он за оградой из ветхих досок.
Мама, обед к возвращенью спроворя,
в ёмкую сумку неспешно кладёт
мыла брусок и мочалку, которой
до красноты мою спину натрёт.
Сложено стопкою наше бельишко,
снята со щами кастрюля с огня.
Мама берёт аккуратно подмышку
эмалированный таз для меня.
Вместе шагаем тропою привычной.
Я семеню, успевая едва.
Над головой синева безгранична.
Запахом терпким дурманит трава.
Очередь женская бдит возле бани.
Столь новостей и любая – важна!
Здесь и соседка Игнатова Таня.
С нею дружу. Молчалива она.
Куплен билетик и мы в раздевалке.
А из помывочной сдержанный гам.
Кто-то помылся. Они, как русалки –
мокрые пряди струят по плечам.
Жар их разнежил, но зрима сноровка
в каждом движенье и в позе любой.
Мне лишь четыре, но очень неловко
Я понимаю, что я… не такой.
Мама вершит мой помыв деловито,
голову мылит: «Зажмурься, сынок!»
— Мама, я сам! – возражаю сердито,
перехватив у ней мыльный брусок.
Женщин фигурки в пару, как в тумане.
Глухо звучат голоса, как в лесу.
Неподалёку Игнатова Таня
с пупсом пластмассовым млеет в тазу.
После помыва хрустящей простынкой
насухо мама меня оботрёт.
Я неумело шнурую ботинки.
Сам. Я же взрослый – пусть видит народ.
Маме соседка с притворным укором
молвит, глаза изумлённо скося:
— Лиля, сынка-то женить уже впору.
В женскую баню такому нельзя.
Ох, как уела меня тётя Поля,
на чужеродность мою намекнув!
Я выбегаю из бани на волю,
лямки штанишек едва застегнув.
Всё! – я внушаю дорогой упрямо.
Больше, мол, с тётями в баню – ни-ни!
— Ладно, сынок, – улыбается мама, -
С папою будешь ходить. Извини.
Вместе шагаем. Счастливые оба.
Радость в душе от грядущих новизн.
Май на исходе. Сирень бесподобна.
И впереди ещё целая жизнь.
* * *
Волк попал в капкан довольно глупо
(избежать соблазн не удалось).
Лязгнули искусственные зубы.
Хрустнула раздробленная кость.
Боль ожгла, как будто прыгнул в пламя
или егерь жахнул из стволов.
Снег, как облак, взвился над кустами.
Вой спугнул задумавшихся сов.
Стылое железо мёртвой хваткой
впилось в кость – попробуй убеги!
Бился зверь в сугробе, как в припадке,
о капкан кроша свои клыки.
Как же так? Ведь только что! Ведь только
(О, непостижимость бытия!)
мчал тропой звериною околком,
был грозой и ужасом зверья.
Мог в прыжке настичь любую жертву –
лось… олень… – свалить любого с ног.
А теперь, в сугробах распростёртый,
уязвим и жалок, как щенок.
Кто его жестоко покалечил?
Пленник огляделся, уязвлён.
Вот же! Как он был им не замечен –
след, едва снежком припорошён.
Человечий. Кислый дух овчины,
еле различимый – табака.
Утром приканает мужичина,
бах, как в тире, из дробовика!
И свернётся небо в чёрный свиток,
и навек погаснет свет в глазах.
И куржак сыпнёт печалью с веток,
навсегда утиша боль и страх.
И почуя, что уходят силы,
для чего, не ведая вполне,
волк пополз, влача капкан постылый
по полузасыпанной лыжне.
Утром вышел егерь из избушки,
зеванул (видать, был сладок сон),
глядь,
среди деревьев на опушке
волк в капкане, болью изнурён.
Скорбный взгляд в обидчика уставил.
Вздрогнул егерь, словно виноват.
Будто бы пришёл оживший Авель
к Каину: «За что ты меня, брат?»
И случилось! Что — то всколыхнулось
в очерствелом сердце мужика.
Подошёл к матёрому, сутулясь,
из стального вызволил замка,
вправил кость. Повязочка – потуже,
шинка – подошёл вполне лубок.
Волк терпел, прижав к затылку уши.
Волк терпел, как вряд ли кто бы смог.
А потом, когда, весьма довольный,
пот со лба утёр промысловик,
оба взглядом встретились невольно:
— Как, мол? Ничего?
— Уже привык.
Медленно, на лапу приседая,
но зато на всех на четырёх
уходил гроза лесного края
в чащу, в заповедный уголок.
И глядел вослед полуодетый
егерь, словно впавший в забытьё,
и махорку сыпал в клок газеты,
не попав ни крошкою в неё
* * *
Так уж выщло. В зоопарке, для чего – не объяснили
(может, в целях воспитанья, может, просто карантин)
в обособленную клетку медвежонка отсадили.
Рядом – парами и группой, а вот в этой – он один.
А уже сгущался вечер. Посетителей – не много.
В отдаленье попугаи верещали про своё.
Медвежонку было плохо, было очень одиноко.
Не хватало очень мамы, тела тёплого её.
Всё, наверное, казалось малышу сплошною жутью:
этот сумрак, эти люди в одеяниях своих.
Он пытался их раздвинуть – металлические прутья.
Он протиснуться пытался сквозь суровый гребень их.
Он старался, бедолажка. Он, растрачивая силы,
неокрепшими когтями сталь упрямую скоблил –
ничего не получалось. Ничего не выходило.
Малышок в медвежьей шкуре от отчаянья скулил.
Но случайно оказалась посетительница рядом.
И она запричитала, как над собственным дитём:
— Миша, милый, успокойся! Миша, маленький, не надо!
Ну не плачь ты, мой родимый! Нету мамочки – найдём!
И уж столько было в этой воркотне её участья,
столько ласки материнской голос чувственный вобрал,
что на задние поднялся, ободрясь, малыш несчастный,
подойдя к фронтону клетки, исповедоваться стал.
На медвежьем диалекте он печалился ей горько,
что ему невыносимо в этой клетке одному,
что ему спокойней было б где – нибудь забиться в норке,
потому как он не взрослый и не сильный потому.
Он старался торопливо сообщить о самом главном,
что ему пора бы к маме. Где-то рядышком она.
А навстречу ему голос, обволакивая плавно,
словно пение сирены, погружал в объятья сна.
И не выдержал мишутка. Лёг под прутьями устало.
Погрузился в сон глубокий, мордку лапою прикрыв.
А «сирена» ворковала, ворковала, ворковала,
а потом ушла тихонько, снова встречу посулив.
Вот и всё. Такой вот случай. Есть и вывод непреложный.
Для себя по крайней мере я сумел уразуметь:
жизнь без женского участья абсолютно невозможна!
И при этом не суть важно: человек ты иль медведь.
* * *
Как славна природа почти на исходе весны,
когда все сады, словно в кипени белой прибоя,
и небо над Вами – бездонное и голубое,
и майские ветры от сладких дурманов пьяны.
Когда всё окрест, пробудившись от зимнего сна,
встреч солнцу спешит – напитаться могучих энергий,
Скорее, скорей – из земли выползают побеги.
Cкорее, скорей, пока негу струит вышина.
Скорее, скорее – трезвонит прозрачный ручей.
Скорее, скорей мельтешат в кронах клёнов синицы.
Скорее, скорей вылез крот из подземной темницы
и замер, разнежась, в потоке горячих лучей.
Всему, что на свете, отпущен прижизненный срок
и некий ресурс, невозможно который оспорить.
И надо успеть свой приход содержаньем наполнить,
особенным смыслом, названье которому – прок.
И я исключеньем себя не считаю. Отнюдь.
Хотя соответствовать прожитым летам пытаюсь,
Но пью эту свежесть, и буйством хмельным наполняюсь,
готовый при встрече любую преграду свернуть.
Да здравствует жизнь! Невозможно её разлюбить.
Да здравствует жизнь! Я неистов и счастлив, покуда
льёт солнце с небес – это непостижимое чудо! –
свежа синева – необъятность её не избыть!
Покуда в зыбящемся мареве тает простор,
и птичьи рулады с рассвета окрестности будят.
Покуда есть женщина та, что любима и любит,
и рядом потомок, которому глажу вихор.
Уходят мгновенья. Любому не скажешь: «Вернись!»
Не вымолишь небо: «Позволь пережить по иному».
Грядёт и последнее, но и в предсмертной истоме
шепну благодарно: «Спасибо! Да здравствует жизнь!»
* * *
Радуйся каждому мигу,
которым судьба одарила,
пусть в нём, конкретном,
тебе и не очень легко,
пусть тебе худо,
пусть напрочь оставили силы,
ТАМ – много хуже,
поскольку ТАМ нет ничего.
Радуйся каждому вздоху
и каждому сердца удару,
хлебной краюшке,
глотку золотого вина.
Щебет синиц за окном
принимай, как подарок.
Снег под луной
пусть лишает покоя и сна.
Радуйся солнечным брызгам,
как самой огромной удаче.
Ветер навстречу – ну что ж! –
всею грудью вдохни!
Дождь сыпанул?
О, пускай, озорной, он поскачет!
Вымок? Продрог? –
Никого ни за что не кляни!
Не нагружай своё сердце
тяжёлою кладью досады.
Не засоряй его
мусором мелких обид.
Боль и страданье?
Прими! Не противься – так надо!
Кто не страдал,
тот достойного не сотворит.
Да не страшат тебя
смутных времён катаклизмы!
Всё принимай
и напрасных иллюзий не строй!
Радуйся (слышишь?)
всему, что отпущено жизнью!
Жизнь коротка
и обидно – не будет другой.
Мартышев Евгений Фёдорович – член Союза писателей и Союза журналистов России, руководитель литературного объединения «Молодость», автор 12 стихотворных сказок и пяти поэтических сборников, обладатель нескольких литературных премий (им. митрополита Иоанна, им. равноапостольных Кирилла и Мефодия, им. С. Есенина, им. Н. Гарина-Михайловского). Живет в Новосибирске.