Валютчик

≡ Александр Атвиновский ≡

ДО МОЕГО дня рождения оставалось несколько дней, и я решил поехать и навестить маму: пять лет назад умер отец, и ей, конечно, было очень одиноко. Родители жили в Гомеле на улице Быховской, где в 1982 году купили дом – добротный рубленный пятистенок на три окна с резными ставнями и высоким деревянным фронтоном. Приехал я вечером, как всегда, и в родительском доме уже меня ожидал ужин: похожие на горячие солнышки, золотистые от сливочного масла драники в сметане и брусничный кисель.

В окружении бревенчатых стен, всегда придающих воздуху в комнате особую свежесть, на мягкой пуховой перине, с любовью постеленной материнскими руками, мне всегда крепко спалось. Но этой ночью отчего-то всё было по-другому, снились странные сны: во сне за мной гонялись, я убегал, прятался и опять убегал — и так в беготне непонятно  от кого я провёл всю ночь  до утра!..

После завтрака матушка собрала меня на базар, подготовив список покупок и деньги — русские рублики, которые нужно было поменять на белорусские «зайчики».

- В банке не меняй, там курс низкий, меняй на базаре!.. — напутствовала она меня, прямо как заправский финансист.

Пробежавшись по базару и присмотревшись к бродившим тут же менялам, я выбрал самый лучший вариант базарно-рыночного обмена. Но как только опустил  «зайчики» в карман куртки, как на мне повисли двое человек, крепко держа за руки и не давая мне вытащить руки из карманов…

- Смотрите, чтобы сброса не было! — крикнул некто  издалека, судя по всему — главный у этих двоих. Несмотря на неожиданность ситуации, я всё-таки помнил, что куртка на мне старенькая, с протёртыми карманами, через которые  постоянно под подкладку заваливались ключи и всякая мелочь.  Дёрнув изо всей силы плечами, я протолкнул как можно дальше деньги за подкладку куртки и немного успокоился.

- Ведите его в отдел! — крикнул главный, повидимому старший опер. У меня отлегло от сердца: это же родная милиция в штатском и, значит, беспредела не будет, они, родненькие,  меня с кем-то перепутали, в отделении разберутся…

В отделении милиции старшОй представился:

- Капитан Копай.

«Хорошая, прямо-таки символичная фамилия для следователя — подумал я. – Копай-копай, что-нибудь да накопаешь!..»

С меня сняли куртку и стали проверять карманы. Денег не нашли…

- Ротозеи! Говорил же вам, чтобы смотрели за сбросом!

- Товарищ капитан, — засуетился кто-то, — я сейчас сбегаю всё осмотрю там…  может, чего найду!

- Не надо, Гулевич, это деньги, и их нашли раньше, чем они земли коснулись. Не Гулевич ты, а Ротозевич! Прощупай лучше его куртку, может «зайцы» за подкладкой или карман там потайной какой есть!

Обиженный «Ротозевич» стал тщательно прощупывать  куртку:

- Ничего нет, товарищ капитан, только паспорт и билет на поезд…

Разглядывая паспорт, Кап Капыч – так его, как потом оказалось, звали между собой сотрудники отдела, — задумчиво растягивая слова, промолвил:

- Росси-я-а-нин, значит…

Мне вернули куртку, и я, не привлекая внимания, потихоньку  прощупал её: деньги были на месте, только сбились назад… Или Гулевич не ущупал их, или из-за обиды на Кап Капыча сделал вид, что не обнаружил моих  «зайцев» — тогда спасибо ему…  Мне между тем предъявили обвинение в незаконных валютных операциях, и я, понятное дело, не замедлил спросить:

- Я могу позвонить?

- А зачем? Помощи просить будешь, знакомых искать, чтобы откупили тебя? Не-ет, это тебе не Россия, у нас коррупция не пройдёт! Поэтому ответишь по закону, как положено! У нас перед законом все  равны.

- Матери надо позвонить, чтобы не волновалась за меня.

- Ну, матери – это святое, матери можно, звони с моего служебного!..

Приехала мать, бледная, испуганная и зарёванная, стала просить капитана меня поменять на себя — дескать, это она отправила меня на базар за обменом.

- Что, статью хотите выбрать потяжелее — преступление, совершённое группой лиц? Хорошо, сядете тогда вместе с сыном…  Я не понимаю ваших переживаний, мамаша! Сейчас ему максимум дадут всего-то трое суток!

- Так это же тюрьма…

- Гражданка, ваши представления о тюрьме сильно устарели, это вам не сталинские застенки. Это, можно сказать, гостиница закрытого типа, расселение по два-три человека, пружинные матрасы, а не панцирные сетки, чистое постельное белье, телевизор, даже книги – «Преступление и наказание», например, «Архипелаг ГУЛАГ», стихи про дядю Стёпу-милиционера… Да, забыл: туалет и душ тоже наличествуют, а единственное неудобство – квадратик неба в клеточку, решётки на окнах и из номера не выйдешь!..

Матушка малость повеселела, слезы высохли.

- Ну что, сынок, трое суток пройдут быстро, условия хорошие… А как там с питанием, товарищ капитан?

- Питание хорошее, трёхразовое, как в санатории. Но в отличие от санатория – завтрак, обед и ужин приносят прямо в номер!

- Ну тогда я за тебя спокойна, сыночек!

За мной приехала машина и меня стали собирать в путь-дорогу: сначала в суд, потом в СИЗО – трансфер, в общем; а  в коридоре я незаметно передал матери деньги… Суд был скоротечный, мне дали трое суток и повезли в «гостиницу» закрытого типа…

«Гостиница» под названием Гомельский СИЗО, куда меня привезли для торжественной передачи с рук на руки, по своей архитектуре скорее напоминала мощное оборонительное сооружение — бетон в обёртке из колючей проволоки. Видно было, что сделано всё для изоляции «постояльцев» от всяческого беспокойства и для их духовного развития: читай себе книги в «номерах», никто не помешает интеллектуально развиваться, покой надежно гарантирован. Акт приёма-передачи был подписан, на их своего рода ресепшен мне подобрали «номер», взяли на хранение ремень, часы, обручальное кольцо, золотую цепочку с крестиком и повели меня на медосмотр. Доктора в погонах попросили раздеться и трусы снять тоже, меня и одежду тщательно осмотрели, потом я оделся, охранники взяли ключи и повели меня в «номер». Мне достался многоместный, двухместных не осталось – так сказали на «ресепшен». После пьятницы-развратницы много народу заселилось, однако, еле нашли мне местечко…

- Лицом к стене! Руки на стену! Ноги шире! Ещё шире! — охранник постучал сапогом меня по ногам.

- Заходи! – и толкнул меня в «номер» и захлопнул за мной массивную металлическую дверь.

Камера, на пороге которой я стоял, представляла собой  длинное узкое помещение, две трети ширины которого занимал сколоченный из досок помост высотой в полметра, а оставшаяся треть — проход между настилом и стеной, в тупике унитаз с умывальником. На помосте бок о бок, как селёдки в банке, лежали люди – без упомянутых простыней, одеял и подушек… Одежда тут заменяла всем постельное белье, и чем её больше было, одёжки, тем больше возможностей местного комфорта, всем известным «одним лёгким движением руки» пиджак, а тем паче куртка превращалась, скажем, в подушку или плед…

Я вежливо поздоровался со всеми.

- Здоровей видали! — ответил мне парень лет двадцати пяти и весьма спортивного телосложения, лежащий первым справа и последним от унитаза. И отрекомендовался:

- Меня Вадимом зовут, я здесь за порядком приглядываю. А ты кто? За что тебя к нам в гости? Кем работаешь? Рассказывай давай…

- Зовут Александром меня, приехал из России мать навестить. А она меня на базар послала деньги поменять, там меня и того… замели, дали трое суток. Работаю архитектором.

- Сделать россиянину место! — гаркнул Вадим. И люди, не вставая, бочком-бочком задвигались вправо — и место моё обнаружилось едва ль не в обнимку с унитазом… Вадим приподнялся, посмотрел  и сказал:

- Та-ак… четверо крайних сдвинулись к параше. Россиянин пятым ляжет!…

Я лежал и думал о матери, как она теперь переживает за меня. И всё же молодец Кап Капыч, не рассказал ей правду, а то ей было бы совсем уж невыносимо…  Мимо то и дело ходили люди по направлению к унитазу с раковиной и обратно. Меня с непривычки никак не устраивало, что я публично, при всех буду справлять нужду, и поэтому я решил было трое суток ни есть, ни пить, на парашу не ходить.

- Расейский, иди ко мне, есть тут тема, обсудить надо! — прервал смотрящий камеры ход моих невесёлых мыслей…

Я подошёл, и Вадим достал потрёпанную тонкую тетрадку в клеточку, полистал, с трудом нашёл чистую страничку.

- Кто вчера карандаш брал? Быстро нашли и мне передали! — крикнул он лежбищу.

Но карандаш никак не могли найти.

- Даю две минуты, не найдёте — начинаю бить морды. А тебе, Степаныч, журнал этот твой с кроссвордами в задницу засуну! — рявкнул Вадим.

Карандаш быстро нашёлся.

- Ну вот, а то мероприятие чуть не сорвали… Когда я ещё с архитектором сидеть буду?!.

Отложив в сторону карандаш и тетрадку, Вадим раз пятьдесят отжался от настила.

- Не удивляйся, — сказал он мне. — Это я так стресс снимаю, чтобы соль в организме не накапливалась, а то, знаешь, камни в почках появляются, подагра и всё такое… Считаю, если ты заикнулся — скажи, замахнулся — бей, не держи себя, иначе стресс! А если нет такой возможности — ну, по морде, — то хоть отжаться или приседанием, форму держать надо… Ладно, от мордобоя – к делу: живу я в «сталинке», недалеко от вокзала, ну и прикупил соседнею квартиру. А вот с перепланировкой разобраться не могу, хоть убей. Ну-ка посмотри, сейчас я тебе нарисую…
Громко лязгнули запоры, открылось окошко «кормушки» в двери.

- Ракицкий! – крикнул в неё охранник. – На выход, без вещей!..

Вадим как бы нехотя поднялся, бросил: «Подожди, вернусь  сейчас…» Вот какая, оказывается, фамилия у смотрящего…

И правда, вернулся он скоро и с блоком сигарет, в котором не хватало одной пачки.

- С‑суки! Свой процент сняли сигаретами! – без особой, впрочем, злости ругнулся Вадим и добавил: — И так всегда, что бы с воли ни передали, они всегда в доле… Вчера вон  сало копчёное отначили-ополовинили! Кстати, будешь сало? У нас белорусское, настоящее, не то что в России…

- Да нет, спасибо, я к русскому как-то больше привык, — пошёл я в отказ с долей патриотического достоинства и памятуя своё нежелание иметь дело с тутошним унитазом. — Давай проблему твою дорешаем.

И мы принялись рисовать схемы, конструкции.

- Покурю. Устал что-то с этой заморочкой…

И Вадим пошёл к окну, а точнее к проёму в стене с  решёткой из арматуры, в котором ни рам, ни стёкол не было, и закурил…

Вечером открылось окошечко в двери, стали подавать ужин — несколько булок чёрного хлеба, большую миску тёртой свёклы и чай. На свёкле лежала одноразовая посуда. Запах свежего хлеба наполнил камеру, очень захотелось  есть, но я бросил взгляд на унитаз, почерневший и с потёками застарелой мочевины, и мой аппетит исчез…

Ночь прошла при полном освещении и под дружный храп сокамерников. Оказывается, свет в камерах горит круглосуточно, так охранникам сподручнее наблюдать за невольными постояльцами. А в обед за мной пришла охрана.

- Видишь, тебя освобождают по УДО! А если на улице обижать будут, то скажешь, что Ракита… это я, то есть… что ты, мол, мой кореш! — напутствовал Вадим…

Однако рано я обрадовался, это было не освобождение, а переселение в другую камеру. И по пути охранник доходчиво объяснил:

- Тюрьма – это тебе не курорт, наказание должно быть наказанием! А то бы ты трое суток с Ракитой сало жрал да байки ему рассказывал… А здесь тюрьма, понял?!.

Куда уж не понять, и надо же, какие тут внимательные… Камера, в которую меня перевели, оказалась меньших размеров, а народу в ней было больше. Я стоял на пороге и разглядывал узников. Некий морозец пробежал по коже от одного их внешнего вида, не люди – сплошь киношная уголовщина из сериалов… Сухой пожилой мужчина с глазами навыкате учинил мне, ни много ни мало, форменный допрос: кто, за что, откуда — всё по трафарету, как и при первом заселении, и место мне приготовили возле параши.

- Россиянин восьмым будет, — сказал, как отрезал, этот  новый смотрящий — Санёк.

«Ничего себе, карьерный рост…» — с невесёлой иронией подумалось мне. Все лежали молча. А Санёк — со скуки, что ли, — продолжал задавать мне вопросы, и поневоле завязалась беседа.

- Да иди ко мне, поболтаем. Что мы, как дураки на базаре, перекрикиваемся!..

Наверное, я внушал Саньку доверие, поэтому он избрал меня объектом своей исповеди, рассказывая про свою жизнь и про то, как стал вором, а хотел ведь быть моряком дальнего плавания… По словам Санька, их, детей, у матери было пятеро, он старший, а отец погиб на фронте. Время тогда было голодное, тяжёлое, и поначалу Санёк на правах старшего мужчины в семье приворовывал на вокзале, чтобы как-то  помочь матери, а потом уж по наводке бывалых по форточкам лазил, ну и дальше – больше… такая, дескать,  жизнь была.

- Видел я, как ты сробел, когда к нам вошёл, и люди тебе, небось, страшными показались… А это жизнь у них страшная и жестокая, а в душе-то они больше добрые и сентиментальные даже, да-да… хотя и статьи у них, бывает,  тяжёлые. Ну, и негодяи законченные есть, не без этого…
Между тем пришло время ужина, и «меню» со вчерашнего дня не изменилось: опять свёкла…

- Почему постоянно эта свёкла, Александр Иванович? — спросил я у Санька.

- Ты же видишь, кормят одним хлебом, а свёкла — чтобы хлеб в нас не застревал… Я смотрю, ты на диете, вообще ничего не хаваешь, так хоть чайку тюремного попей, что ли. – И посмотрел в кружку, добавил: —  Кре-епкий нынче заварили… гольный чифир!

Он шутил, конечно же, чёрный чай был заварен не гуще зелёного. Мы пили эту желтоватую, цвета мочи, водичку и говорили о том, что человек, сам того не желая, порою очень даже легко, по нелепой какой-нибудь случайности, может оказаться здесь…  Вот уж действительно, от тюрьмы да от сумы не зарекайся!..

…Когда закончился срок моего тюремного заключения, за мной пришла охрана.

- Человеком, главное — человеком оставайся! Ты с людьми по-человечески — и они тебе тем же ответят! – напутствовал меня Александр Иванович, ни дать ни взять — как выходящего во взрослую жизнь сына. И я не мог не принять этого доброго и верного наставления от старого вора.

На «ресепшен» мне вернули ремень, обручальное кольцо, золотую цепочку с крестиком и документы. Я расписался в журнале, что претензий к обслуживанию не имею, «швейцар» в погонах проводил меня до калитки, украшенной колючей проволокой, добродушно улыбнулся и, как мне показалось, вполне искренне пожелал мне удачи, с тем мы и расстались. За моей спиной сработал электронный замок, я неторопливо огляделся вокруг и вдруг увидел мир словно бы другими глазами. За ночь выпал снег, он лежал пушистым и невероятно белым, аж резало глаза, покрывалом, и на нём ни единого следа. Он был похож на чистый лист бумаги — который очень скоро будет исписан грязно-серыми каракулями подошв суетливых прохожих, смят машинными колёсами. Я шёл к дороге по щиколотку в снегу и думал: «Надо же такому совпасть, прямо-таки символично — освободиться именно в день своего рождения, как тридцать лет назад, когда впервые увидел свет…»  И вот свет опять, теперь солнечный, который шёл не через тюремную решётку оконного проёма, а сквозь верхушки деревьев пробивался уже длинными ослепительными лучами, и я зажмурился, вдохнул полной грудью морозный свежий воздух и зашагал домой, к маме.  Однако всё ж оглянулся: нет, хорошо бы, чтобы следы мои всегда шли мимо подобных «гостиниц» — и невольно прибавил шаг…

- С днем рождения тебя, сынок! – мать с порога обняла меня со слезами и расцеловала. — Щетиной зарос, исхудал вон как, осунулся… А ведь милицейский капитан говорил мне, что питание у них хорошее… Врал, что ли?

- Да так, если и врал, то самую малость, — постарался успокоить я мать. — Ничего у них питание, но к столовской пище привыкнуть надо, а ты же знаешь, какой я в еде привереда…

- А я тебе блинчиков с творогом навертела! Сейчас обжарю в масле, пока ты моешься, бреешься, и будем завтракать, — засуетилась матушка, повела в ванную, шкаф открыла. – Вот и чистое бельё возьми…

После завтрака я заказал такси, стал собираться в обратный путь: как говорится, побывал-повидался с родным человеком – и то хорошо, чего ж ещё надо… Мы с матерью присели на дорожку, потом она проводила меня до машины, обняла и расцеловала на прощание – и, когда тронулись, всё крестила вослед.

---