как Ванюша Почиталин в крепость ходил
ВАНЮША Почиталин Ринсдорпу ответ написал: «сто зуёв, мол, тебе в кадык да капканьев на муде!» И сам повадил в город сходить да отнести письмо – удаль показать, врагов постращать да при спопутности вызнать, кто мутяшны писульки носит, какой лазеёй из города и обратно в город ходит, и как будет поспособней через ту лазею Олинбурх взять. Да и не только за тем. Всё думал, не повидит ли свою задёбушку. А задёбушка Ванюши Почиталина была не кто-то, а дочь самого яицкого старшины, Агаша Бородина. Он за ней три раза сватался. Да Мартемьян Бородин не велел ей за Почиталина идти, не знатен, говорит, не богат, всего и проку, что грамотный. Иван уже с Агашей уговорились убечи, да тут весь трус и начался, вот и разлучились они: он к государю-енпиратору служить пошёл, а её Мартемьян в Олинбурх увёз.
Теперь пошёл он под вечор, покам ишо не вовсе-совсем темно, за стеной походил, да и в нежите усмотрил под однем камнем поднор маненький. Ну ползком-ползком – один человек пролезть может. Он и пролез, попал в подземельну, попутлякал в ней – вышел к просвету, а через него – наружу, в городе, к самому краю домов близя стены крепостной. А уже солнушко садится. Ну Ванюша нашёл ужотка Ринсдорпов дом (а Ринсдорп сам заперся в спальной, вечеряет), забросил письмо под дверь – и обратно на улицу, до подлазу и в Бёрды. «Время уже, думает, другой раз ишо приду, поискаю и Мартемьянов дом, да таким, думает, поводом, ишо и Агашу повижу». Проходит теперь мимо одного дома, да так и замер: слышит за забором голосок девичий. И не какой-то голос, а своёй задёбушки с Яику. Все-те дни думал про неё, издумался весь, а теперь идёт он по Олинбурху, звёзды-вечерянки на небо вышли, да под етими под звёздами, как бывалыча, под ними же в Яике – слышит голосок своей любезной. «А ну, думает, не помстилось ли?», заглянул через щелку в заборе, ишо прислушался – девка стоит у дома на крыльце, а перед крыльцом – парень, и говорят промежду собой. Агашин голос, не ошибся. Да и у парня какой-то голос знакомый, а где слыхал – не напомнится. Она ему говорит:
«Не послушаюсь и батеньку!»
А он:
«Я ж за тебя скокыль уже разов смерть чуть не принял! Да и теперь кажен час об руку с нею хожу, и всё за тебя токыль за одну! Смилостивься, Агашенька!»
Думает Иван: «Не иначе выйти за себя уговаривает, да и Мартемьян Михалыч, небось, туда же ладит, а меня гонял от дома! Кто ж таков етот удалец? И чаво ето он за неё со смертью обручается? Не иначе, наш враг да государев?»
Слышит, она дале говорит: «Как ты ни яройствуй, а у меня сужоный в Яике, тоже, мож, яройствует поболе твово!»
«Не в Яике он яройствует, а здесь, вместно с ворами. Тебя без воды в осаде томит. Да яройства всего у него – токыль письма самоназванцевы писать. И то выслужиться не смог, я его и там перескорил – я над ним постановлен. Думаешь, больно сладко мне там служить? Токыль…»
«Знаю, знаю – за меня токыль… Что тебе скажу? Любовь, сказывают, зла, да и батенька-старшина не добрее, да токыль я Ивана люблю. Есиль придёт сей вот самый час да скажет, пойдём со мной, хошь к самоназванцу, хошь в киргизы, хошь к чёрту самому – пойду, не заробею, лишь бы за ним! А он ярой, и я ето знаю, и не в осаде меня держит, а освободить хочет. А есиль не обошёл тебя в грамоте, дак в деле ратном ты до него не достанешь, а и он не прячется от врага, как ползучая гада не егозит. Иди теперь, Адриян…» – зашла в дом, дверь затворила, в ближнем от крыльца окошке свет затеплился.
«Вон ето кто», – думает Иван. – «И тут повадил меня обойти, гада!» А у самого так и прыгает сердце, любит, вишь, не забыла, хошь и сейчас за нём пойдёт. Дождался, пока уйдёт солдат Адриян – не до него теперь стало – да и скакнул через забор, да стукнул под тем окошком тихонечко. Обратно стукнул – занавеска отодвинулась – выглянула Агаша – в одной уже рубашке, платок поверх накидывает, другой рукой волосы отодвигает со лба. Увидала милого – токыль ойкнула и замерла, так платок и уронила. Тут и сам Иван тоже замер, затрепещил, да токыль казачьей привычки надолго замирать нет. Поманил он её – она и вышла, уже одетая, и говорит: «Я готовая с тобой, Ваня идти, в каку хошь сторону, далёко ли, как скажешь, так и пойдём. Не могу больше здесь: батюшка неволит за солдата учёного, а тот, чтобы меня получить, взялся извести государя твово енпиратора и войско его. А я за тобой изнутрилась-измаялась, не мила жизнь без тебя. Уводи меня, сужоный мой». Так и пошли на край города, к поднору под стеной, подземельным ходом и ушли за стену да в Бёрды. Сказал он государю-енпиратору, как всё было. Тот и говорит: «За вашу любовь награждаю вас своим царским благословением – женитесь, любовь вам да совет. Отеческого благословения тебе и не надоть, Агафья, потому твой родитель супроть монарха свово пошёл. Да и не всякий ишо родитель своим чадам справедлив да разумен бывает. Для него свой суд будет, а он покам своим судом не замай своему подсылу решит – живот ай смерть».
Так и вышло, как он говорил: повезли на другой день Ивана с Агафьей венчать. А солдат Адриян про то узнал – почуял тоску смертельную, пошёл да государю в ноги повалился, виноватиться стал, что служил Ринсдорпу да Бородину. А тот вид делает, что не поверовал, говорит: «Помешался мой думный дьяк, небось, головушкой, полечить надоть! Есть ли какое лекарствие для него?»
«Да вот, говорят, батюшка, токыль сегодня привезли диковинну бочку, с виду хошь кого вылечит, токыль, видать, подходец к ней особенный надобен».
А было так. Сидел в Бузулуцкой крепости комендантом капитан Миронов. И был он больно охотник ко всяким питиям – полон подмар у него был заставлен винами заморскими.
Как токыль пришёл под Бузулук государев отряд, все солдаты из крепости сами в него и побегли, захотели царю-батюшке послужить. А капитан присягу держал – затворился он в подмаре с прапорщиком Швабриным, с десятью ружьями да двумя пушками, да и начали они обороняться. «Всё, думают, одно – пропадать нам лютой смертью, так хошь попьём под последок, а покам пьём – постреляем!» Выпьют винца, их роба не берёт, стреляют: снаряду много у них – не возьмёшь их ничем.
Ну подпосле с вином они подбились, осталась у них одна бочка, да токыль не простая, а заговорённа. Как в неё вино заливали да пробку забивали, сказали, знай, такой приговор, что уж без отговору её не открыть.
Капитану-от с прапорщиком на утро прохмелиться бы самая рука, а бочка не даётся. Так их с перепою без прохмеления окочур и взял.
Казаки видят – стрельба перестала, выломали дверь в подмар, а там – враги мёртвы да бочка непочата. Ладили, было, её отомкнуть – ни в какую не выходит пробка. Решили: «Отвезём-кось её в Бёрды царю-батюшке. Перед нём не токыль бочки – крепости сами открываются. Уж он собразит, как с ней обойтись».
И повезли капитанску бочку к Олинбурху. А тут государь-енпиратор как раз лекарства для солдата просит. Вот он поглядел не неё и говорит: «Ладно, зараз ету бочку развернём! Заодно и на етом солдатушке испытаем».
Приложил к пробке колечко – шутовской подарочек – пробка так и выскочила. Зачерпнул винца, дал подсылу. Того ажно перекривило да подбросило, а потом пошёл по станице вавилоны писать да приплясывать. «Ну, знамо, вино силушку имеет! Пейте, казаченьки на Ванюшиной свадьбе», – говорит государь-енпиратор. Взял кружку, водяным дедом подаренную, да стал ею сам всем разливать. Вино так рекой и текёт – подставляй токыль чарки, а кто не успеет подставить – на землю проливали. Так и текли винные реки по улицам! Все в Бёрдах неделю пьяней вина ходили да на Почиталинской свадьбе веселились. А солдата Адрияна к вечеру и скрозь хмель так тоска забрала по любви своей горькой да жизни покалеченной, что пошёл он к Мартемьяну Бородину в Олинбурх и ему виноватиться стал, что не заслужил ни дочери его, ни дела обещанного не сделал. Бородин его, понятно, отпускать не стал, вину его принял, а самого забил плетьми до смерти.