Вот, про Пугачёва много уже порассказали и песен попели не токыли что на Урале, а и по всей Руси. Только правды толком никто не сказал, хотя и знают везде: и в Яике, и в Илеке, и в башкирах, и в киргизах сроду старики сказывали, как всё простиралось, ну знамо все шептушком: не приказано было – а в Олинбурхе и в помине не знали. А Пугачёв, он токыль до Олинбурха и дошёл, там и приостановился. Жил он там и на Форштате, и на Бёрдах, и в городе, и там знали его везде хорошо, хотя и не понимали, кто он таков, и про него разно сказывали, да из того токыль одно верно – что он с Дону был, Зимовейской станицы казак. Так оно и по-правдому.
как Емеля у деда Пугача в детях жил
А ДЕД ЕГО был набеглый на Дон из хохлов Михайло Пугач. Это хохлы так филина зовут.
Емелин дед и был – чистый филин, глазастый, да бровастый. Ишо, бытта знали про него, что он – ворожец, может филином обращаться и все на свете знает. И что, бытта, он этому всему приучился от самого Стеньки Разина. Станичны говорили, что Пугач еще мальчиком вместе с Разиным на промысел прибился, так и пришёл с ним на Дон, в Зимовейску.
Теперь, Михайлин сын Иван Пугачёв, отказаковал рано. У жены его остались два сына – Дементий да Емельян и две дочери – Ульяна, да Федосья.
Дементий-от постарше, он матери подмога был, а Емеля – маненький, роток лишний, мать его деду Пугачу в дети и отдала.
Тогда все и началось.
Маманя Емеле колыбельны песенки про кота певала:
Кот – коток,
Серенький хвосток,
Приходи ночевать,
Емелюшку качать.
Дед ему уже песен-то не пел. Но так приговаривал:
Небо – небушко,
Укрой мово детушку.
Войди ему в ясны очи,
Отгони от него лихо бессонное,
Чёрную немочь, страх ночной,
Положи на него светлый сон.
Спит он до утра белого, просыпается зарёю красной,
Умывается росою светлою.
А лихо бессонное, чёрная немочь,
Да ночной страх
Идут в сырую землю, в чёрную воду.
А по чёрной воде – ко злым людям
На вечные веки.
Слово моё крепко,
Что я сказал – никто не отскажет.
Так вот Емеля во сне солнушко со звёздами видал сверху, а под низом, в сырой земле видал страшнеющие чёрны воды: глянешь – дух займётся. А по дедынькиной сказке ему и на те воды глядеть не страшно было.
Так и вовсе – совсем ничего не боялся, во сне отучился, наяву перестал страх знать.
Опосле дедынька ему и друге сказки сказывал. И про Бову-королевича, и про Добрыню Никитича, и про Змея-Горыновича. Спросит бывалыча Емеля: «А почему, дедынька, Змея Горынычем зовут?»
«А потому что живет он на Яике, а Яик от веку Горыновичем величают».
«А где ж он, Яик-от?»
«Ишо повидишь, будет время, сам там будешь», – говорит Пугач. Емеля и подумает: «Как ето дедынька знает, что бытта я на Яике окажусь?»
Много сказывал ему дед и про Разина Степана Тимофеевича, и свои бывальщины молодые, и про то, как он Пугачем стал. Было ето так.
Однысь надумался Степан Тимофеевич его своей ворожбе приучить. Но наперво захотел ему испытку сделать. «А сходи-кось, Мишаня, говорит, вон в ту баню на Пасху (а была страшная неделя), сходи, тамо банник живёт. Заутреней пойдешь – он спать будет на полке, на Пасху одна всего в году ночь, когда банник от своих дел отдыхает. А под головой у него шапка – невидимка. Ты её возьми, да бежай в церкву, да смотри, не спотыкнись, не оглянись, а то, неровён час, услышит, проснётся, застигнет и сгырбастает тебя – кончина веку тогда».
Ну, пошёл Мишаня в баню, роба на него нашла страшенна, но виду не даёт. Заглянул, а в бане храп стоит такой, аж стены трясутся, на полке-то спит мужик огромнеющий, волосатый, руки-ноги пораскинул – одна лапа с пол-лавки, один кулак с ведро.
А под затылком у него шапка. Мишаня ее хвать, потянул. Банник-от во сне зашевырялся, просопел что-то, мол, утро разве уже? А Мишаня угукнул, пугнул филином. Банник перевернулся на бок и дальше храпит: решил, чать, что ночь. А как перевернулся – и шапку ослобонил. Мишаня с шапкой и мызгнул за дверь и пугнул обратно филином: «Спи, ночь ишо!» А там – бечи до церквы без останову. Так его с той поры Пугачем ругать стали. А Степан Тимофеевич поманеньку ворожбу и заклятье ему передал. Емеля просит: «Научи меня».
«Погоди манёхонько, подбольшешь – тогда», – отвечает дед Пугач.
А пока подбольшевал, он его всему казачьему обучил: и на лошадях ездить, и саблей махать, и копьём колоть. Сам-то хошь и выжимши лет, а был дед Пугач ко всему горазд, не хуже молодого казака. И сказок всяких насказывал – стал Емеля такой байка к пятнадцати годам, что хотя день будет сказывать – заслушаешься. Только беда, как занятны ему были слова, что дедынька на траву, на баню, на закат, на восход скажет, а с этого всё ладно выходит. Так и не отступает от деда, «научи, говорит, и научи!» Однова дед Пугач ему и говорит: «Ну, пойдём в лес. Сегодня учить тебя стану!» Вот, пошли. Привел дед мнука на полянку тиху-натиху, далеко в лесу, дорогу-ту и не упомнишь.
«Ну, говорит, теперь слушай, Емеля, что я говорить буду. Ежли правильно возьмёшь на память, да повторишь, так не глядя из лесу выйдешь, хоша и путя не помнишь, да и отовсюду выйдешь завсегда». Стал Емеля слушать, да на память брать:
От моря до моря,
Через лес, через поле
бежит дорога,
Ни близка, ни долга,
Ни узка, ни широка.
Никто по дороге не ходит,
Никто начала-конца ей не знает.
Нет следа на ней, нет приметы.
А я, раб божий, встану на дорогу
Бесследну-беспамятну,
Пойду благословясь,
Пойду не оглядываясь.
И выведет меня дорога от моря до моря,
От поля до поля.
И не запнусь я, не преткнусь,
Не собьюсь я с пути.
Слово мое крепко.
Никто его ни огнём не сожжёт,
Ни в воде не утопит,
Ни словом не пересилит, не переговорит.
Ну, Емеля за ним всё добрым порядком повторил и пошёл из лесу. Ноги сами и вынесли. С того времени он, где ни заблудится, скажет слово, как дед учил – отовсюду выходит.
Маненько опосля дедынька его и другому всему приучил: как заговориться от огня да от воды, от всякого железа и от бойца, и от заклятья, и от сглазу. Да и как врагу-заклятчику обратно сромадить – тоже всё научил. Емеля слово легко брал, и так сильно у него выходило, что не слабже дедова заклятья. Так его дедынька остерегал: «Зря слово не говори, в шутку ли, без нужды: понапрасну и слово и силу свою износишь. То же и по осердке сгоряча не говори. И чтоб никто не слыхал твово слова, есиль не хочешь учить его заклятью. А кажного, кто покажется тебе, не учи. А есиль не тому человеку слово отдашь – ему токыль хуже будет. А тот человек, ай не тот – ето ты сам поймёшь, а как – рассказать нельзя».
«А есть ли где книга, чтобы в ней слова и заклятья написаны?» – спрашивает Емеля. – «Разве научиться мне грамоте, так крепче слово буду знать?»
«Нет, Емеля, есиль ты слово памятью и сердцем взял, то слово – с тобой. Так слово сильней, чем по-писаному. И в нём твоя сила, и в тебе его сила. А когда напишут слово, то на виду у всех уходит его сила, ветер развевает, солнце выжигает – ничего не остаётся. Не учи грамоту, Емеля, горе одно от неё да лукавство».
Так Емеля грамоте и не знал, да и знать не больно хотел. А хотел не токыли слово знать, а и поболее.
Дед Пугач ему торопиться не приказывал, «всему, говорит, свой черёд и время, гляди за белым светом покам, да над тем, что ты видишь, подумывай». Думать его загадками научивал: «Подумай, мнучек, как по-разному на свете притчится: есиль ты идёшь, а тебе тюлька дорогу перебежит да бежать будет в пазуху – стал быть, слева направо – тогда ето тебе к доброй дороге да к добру всякому, а есиль из пазухи – справа налево – то не к добру вовсе-совсем. Дак вот у нас пазуха на левую сторону закрывается, а у ляхов, к примеру сказать – направо, а то и с двумя бортами. Есиль перебежит ляху дорогу лиса да справа налево, то ему будет в пазуху, а вроде как ета сторона по-нашему несчастливая. Что будет ляху, горе ай удача?»
Емеля говорит: «Я думаю так, что есиль наша лиса, то беда ему, а когда польская – то счастье».
«А есиль киргизская?»
«А у киргизов на какую сторону пазуха закрывается?»
«А киргиз рубаху может налево запахнуть, а халат – направо, ай наоборот. Вот и реши, кому да как такая стреча с тюлькой повернётся».
Думал Емеля, думал да и говорит: «А ето, как захотеть – с охотой да знанием можно любой случай по-всякому да по-разному развернуть. На то, небось, и заговор, и сила нам дадена. Её токыль найти ко времени да применить надобно».
«Молодец, Емелюшка», говорит ему Пугач.